Последний король французов. Часть первая

XIV

Дюмурье написал Конвенту:

Однако на этот раз он перевыполнил свое обещание: в Брюсселе он оказался 14 ноября, а в Льеже — 28-го.

Менее чем за месяц вся Бельгия была захвачена, и 8 декабря мы вступили в Ахен.

Тем временем проходил суд над Людовиком XVI, и потому, едва разместив свою ставку в Льеже, Дюмурье, желая сдержать данное им королю Пруссии слово спасти жизнь узнику Тампля, отбыл вместе с герцогом Шартрским и герцогом де Монпансье в Париж.

Прибыв туда, герцог Шартрский, в вознаграждение за свое блистательное поведение в сражениях при Вальми и Жемаппе, застал свою сестру объявленной вне закона: постановление Коммуны, датированное 5 декабря 1792 года, предписывало принцессе Аделаиде покинуть Париж в течение двадцати четырех часов, а Францию — в течение трех дней. Чтобы сопроводить ее в изгнание, герцог Шартрский с грустью проследовал той же самой дорогой, по которой он только что проехал, исполненный упоения двойной победы.

Как только его сестра обосновалась в Турне, он вернулся в Париж.

Изгнание принцессы предвещало, что на этом преследования не остановятся.

И потому герцог Орлеанский распорядился напечатать следующее заявление:

Это заявление не произвело на Конвент никакого впечатления. Положение герцога Орлеанского в нем было настолько ложным, что сделалось невозможным; он мог продолжать голосовать вместе с Горой, лишь отрекшись от всего своего прошлого. Он отрекся от него, хотя и прекрасно сознавал, что Гора, поддержку которой он рассчитывал получить в тот момент, когда будет атакован Жирондой, не станет препятствовать его соскальзыванию по крутому и кровавому склону, который неизбежно приведет его к эшафоту.

И в самом деле, 16 декабря, по предложению Тюрио, Конвент постановил:

Этот указ был адресован жирондистам, которых обвиняли в роялизме и хотели вынудить проголосовать за смертный приговор королю.

Бюзо взялся дать ответ на принятый указ и сделал это.

— Если указ, предложенный Тюрио, — заявил он, — должен восстановить доверие, то я готов предложить вам другой указ, способный восстановить его нисколько не меньше. Монархия ниспровергнута, но она еще живет в привычках и памяти прежних ее ставленников. Последуем же примеру римлян, изгнавших Тарквиния и его семейство; изгоним, подобно им, семейство Бурбонов; часть этого семейства пребывает в тюремном заточении, но есть другая его часть, куда более опасная, ибо она обладает популярностью: это Орлеанский дом; бюст бывшего герцога Орлеанского носят по улицам Парижа, его сыновья, кипящие мужеством, стяжают славу в наших войсках; сами заслуги этого семейства делают его опасным для свободы; пусть же оно принесет последнюю жертву родине, добровольно покинув ее лоно; пусть оно несет в чужие края несчастье своей прежней близости к трону и еще большее несчастье — зваться именем, которое нам ненавистно и неизбежно ранит слух свободного человека.

Действовал ли Бюзо как враг, предлагая Конвенту принять этот указ? Действовал ли он как друг, советуя герцогу Орлеанскому пойти на добровольное изгнание? В том и другом случае, последовав совету или подчинившись указу, Филипп Эгалите спас бы свою жизнь и свою честь.

Таково мнение госпожи де Жанлис. Вот что сама она говорит в своих «Мемуарах», пересказывая свою беседу с герцогом Шартрским об этом отвергнутом указе:

И в самом деле, именно такой совет дал герцог Шартрский своему отцу. Госпоже де Жанлис удалось заставить его воспринимать этот указ об изгнании как милость. Положение герцога Орлеанского было ужасным, и его сын прекрасно понимал это; со всей своей застарелой ненавистью, накопленной со времен сражения при Уэссане, герцог Орлеанский вскоре должен был предстать в качестве судьи перед лицом короля, обвиненного в преступлении, которое влекло за собой смертную казнь; не приняв участие в голосовании, он станет подозрительным в глазах обеих партий; проголосовав за сохранение королю жизни, он порвет с Горой; проголосовав за смертный приговор, он совершит гнусность.

Герцог Шартрский советовал отцу отправиться в Америку и дожидаться в Соединенных Штатах лучших времен.

То, что предложение Бюзо было отклонено, стало после суда над королем великим несчастьем для герцога Орлеанского: это отклонение давало ему оружие против просьб сына; в итоге герцог Шартрский покинул Париж и вернулся в армию, неся в сердце отчаяние.

Это означало, что добрый гений Филиппа Эгалите оставил его на произвол судьбы.

Вот что произошло, и вот почему Филипп Эгалите, побуждаемый идти вперед, уже не мог отступить назад.

Всем известна нерешительность, а говоря больше, слабость характера Филиппа Эгалите; Мирабо охарактеризовал эту рискованную слабость, употребив возвышенно непристойное выражение.

Уже давно Филипп Эгалите заседал в Конвенте рядом с монтаньярами и голосовал заодно с ними; но, при всех доказательствах верности, какие он давал якобинцам вплоть до момента, к которому мы подошли, они хотели от него чего-то еще более определенного: они хотели, чтобы герцог Орлеанский фигурировал в суде над королем.

Вначале они были далеки от того, чтобы выставлять ему требование участвовать в голосовании, а самое главное, голосовать за смертный приговор: от него требовали всего лишь дать согласие на привлечение короля к суду; однако они требовали этого повелительным тоном: то было условие, при котором монтаньяры брали на себя обязательство поддерживать принца.

Первые предложения, а лучше сказать, первые советы на этот счет были даны ему Манюэлем.

— Ведь требовать от меня такое, — воскликнул герцог Орлеанский, — это безжалостная тирания, и я скорее погибну, чем уступлю!

— Отлично, — промолвил Манюэль, — именно этого я от вас и ждал; будьте тверды в своем решении, ибо, если вы сделаете то, чего от вас требуют, вас оставят на произвол судьбы не только все ваши друзья, но и те, кто от вас этого требует, и рано или поздно вы погибнете самым жалким образом; придерживаясь же противоположной линии, вы будете иметь на своей стороне всех порядочных людей, а главное, вы сможете рассчитывать на меня и моих друзей.

Дав это обещание, Манюэль покинул принца.

Манюэль был превосходным человеком, и в страшные дни сентябрьских убийств он спас всех, кого мог спасти.

Но позади Манюэля стояли монтаньяры, угрожавшие присоединиться к сделанному Бюзо предложению об изгнании, а бедный герцог Орлеанский очень дорожил возможностью оставаться во Франции, а главное, огромными поместьями, которыми он владел в ней. Борьба была долгой, ожесточенной, но в конечном счете он уступил.

Уступая, герцог полагал, что ему придется дать лишь согласие на привлечение короля к суду, которое от него требовали.

— В конце концов, — заявил он Камилю Демулену, — если я более и не волен дать самому себе отвод в качестве судьи, то я по-прежнему волен в своем голосовании.

Увы, нет! Бедный принц более не был волен ни в чем; как и в случае с Фаустом, злой дух простер над ним руку, и ему пришлось терпеть это до самого края своей роковой судьбы.

— О! — вскричал Манюэль, узнав об обязательстве, которое взял на себя принц. — Он не заметил подстроенной ему ловушки и попал в нее: сегодня судья, завтра палач, а послезавтра жертва!

Манюэль понял сложившуюся обстановку и правильно оценил все требования, какие она предъявляла; вскоре принца лишили даже права иметь личные убеждения судьи: голосование должно было быть открытым, и требовалось обесчестить герцога Орлеанского, вынудив его принять позорное решение, требовалось создать пропасть между ним и монархией и, чтобы эту пропасть никогда нельзя было засыпать доверху, требовалось для начала швырнуть туда его честь.

Член Конвента Куртуа, из мемуаров которого мы заимствуем все эти подробности, рассказывает, что в это самое время он получил приглашение прийти в Пале-Рояль; когда он явился туда, было восемь часов вечера.

Он застал герцога Орлеанского в его рабочем кабинете: охваченный сильным возбуждением, герцог был на ногах и ходил по комнате прерывистым и быстрым шагом.

После минутной ничего не значащей беседы он, казалось, сделал над собой усилие и, повернувшись к Куртуа, спросил его:

— Вот вы, человек разумный, сторонник умеренных взглядов, противник всякого рода крайностей, какую роль вы намерены играть в важнейшем деле, которым мы теперь заняты?

— Ваше положение, — ответил Куртуа, — совершенно исключительное и не может сообразовываться с мнением ни одного из нас.

— Ах, я прекрасно знаю это, но все равно, прошу вас, поставьте себя на мое место и дайте мне честный и ясный ответ.

— Ну что ж, — произнес Куртуа, — поскольку у вас нет теперь возможности воздержаться от голосования или дать себе отвод, на вашем месте я сделал бы по крайней мере все возможное, чтобы спасти жизнь королю.

— Да, — прошептал герцог Орлеанский, — да, это было бы одновременно самым разумным, самым гуманным и самым правильным с точки зрения политики, и именно это я и хотел сделать.

— Впрочем, — добавил Куртуа, — поверьте, многие депутаты примыкают к этой точке зрения.

Принц судорожно сжал Куртуа руку.

— А сами-то они уверены в себе?! — воскликнул он. — Не поддадутся ли они чужому влиянию, угрозам? Боюсь, что многие не пощадят жизнь короля, лишь бы спасти свою собственную жизнь.

В эту минуту дверь открылась и на пороге кабинета появились Дантон и Камиль Демулен.

Заметив Куртуа, Дантон явно смутился и направился прямо к нему.

— Я никак не ожидал застать тебя здесь, — промолвил он, — но предупреждаю: твои советы и советы Манюэля не ко времени, если действительно сегодня кто-то думает забрать слово, данное вчера.

Затем, подойдя к принцу, он произнес:

— Итак, что мы решили?

— Я не буду давать себе отвода, хотя с моей стороны было ошибкой брать на себя подобное обязательство; что же касается того, чтобы голосовать заодно с вами, — нет уж, увольте. Я уже ознакомил вас с моими доводами. Куртуа они теперь тоже известны, пусть он будет нашим судьей.

— Что ж, будем действовать, как адвокаты, посредством непринятия жалобы, — сказал Дантон. — Да-да, гражданин Эгалите, — ион сделал упор на этом слове, — то, что решено судом вчера, не может быть вновь поставлено под вопрос сегодня. Как говорится, судебное постановление в арбитре не нуждается. Вы дали нам слово, и мы на него рассчитываем.

Камиль Демулен, во время этого разговора хранивший молчание, подошел к собеседникам. Он очень любил герцога Орлеанского, который, со своей стороны, оказывал ему всякого рода милости. И теперь, заикаясь сильнее, чем всегда, он произнес, обращаясь к принцу:

— Пути назад уже нет, вы будете голосовать заодно с нами, и вот то, что предвосхитит все подозрения, все задние мысли в отношении искренности намерений, на которые возводят клевету.

И, взяв перо, Камиль Демулен написал:

Дантон взял из рук Камиля бумагу, внимательно прочитал ее, словно взвешивая каждое из написанных слов, одобрительно кивнул и передал листок герцогу, который, несмотря на явно испытываемую им гадливость, взял его в знак согласия.

Эта гадливость не ускользнула от внимания Дантона, который пожал плечами и отчетливо произнес:

— Какие-нибудь глупцы могут подумать при случае, что это сделает вас недостойным трона, однако в глазах республиканцев, приносящих в жертву свои убеждения, вы, напротив, будете достойны его лишь при этом условии. Так что не будем более возвращаться к подобным пустякам. Близятся грозные события, которые, возможно, подхватят и унесут нас всех, но исполним свой долг, и будь что будет.

Герцог Орлеанский вздохнул и распорядился принести прохладительные напитки. Камиль Демулен попытался разрядить натянутую обстановку, пустив в ход несколько шуток, которые лишь подчеркнули общее замешательство.

Все испытывали потребность расстаться, и вскоре расстались.

Выходя, Дантон сказал Куртуа:

— Если бы я сразу же не положил этому конец, то все, что было решено вчера вечером, снова оказалось бы под вопросом. Больше всего на свете я опасаюсь трусов: если бы его не повязали по рукам и ногам, он сбежал бы от нас.

Куртуа заинтересовался сказанным и узнал от своих коллег подробности того, что произошло накануне в Пале-Рояле. Как оказалось, там произошла чрезвычайно бурная сцена между герцогом Орлеанским и монтаньярами. Герцог Орлеанский долго спорил с ними, несколько раз брал слово и в какую-то минуту воскликнул:

— Выходит, для того чтобы во время революции заслужить право на жизнь, следует стать палачом своего короля и своих родных?!

Однако Дантон продолжил борьбу. С пылающим взором, громовым голосом он показал принцу как неизбежное будущее изгнание всей его семьи, конфискацию его владений и самое жизнь герцога, поставленную под вопрос. Лишь тогда герцог уступил и дал все обещания; и вот теперь, желая избавиться от роковых обязательств, взятых на себя накануне, он возымел мысль взять в качестве арбитра Куртуа, чье мнение ему было известно заранее.