Последний король французов. Часть первая

XXXVII

История пяти лет, отделяющих восшествие Карла X на престол от его падения, являет собой не что иное, как констатацию ошибок короля и искусного поведения герцога Орлеанского.

Но, когда мы говорим «ошибки короля», мы говорим это с точки зрения событий, хотя наше личное убеждение состоит в том, что если какая-нибудь катастрофа, предвиденная задолго до нее, необходима для осуществления замыслов Провидения, то ошибки короля попадают в разряд вещей безоговорочных и этим ошибкам роковым образом предстоит совершиться.

Карл X начал с либеральной меры — отмены цензуры; неизвестно, кто дал ему такой добрый совет, да и чем была отмена цензуры в качестве первого деяния его царствования, как не камнем, заранее подброшенным на дорогу, на которой предстояло перевернуться 29 июля 1830 года коронационной колеснице, везущей королевскую власть по божественному праву?

Второй мерой стало выделение миллиарда франков на возмещение ущерба.

Это решение, которое, вместо того чтобы быть антилиберальным, имело преимущество быть одновременно справедливым и прогрессивным в том отношении, что оно освящало продажу национальных имуществ и придавало им ценность, равную ценности других владений, было немедленно атаковано всей оппозицией и стало началом той ожесточенной борьбы, итогом какой явилось падение старшей ветви Бурбонов.

Странное дело, но распределение этого миллиарда обогатило, возможно, в большей степени либералов, нежели роялистов. Герцог Орлеанский получил шестнадцать миллионов, герцог де Лианкур — миллион четыреста тысяч франков, герцог де Шуазёль — миллион сто тысяч франков, г-н де Лафайет — четыреста пятьдесят тысяч шестьсот восемьдесят два франка, г-н Гаэтан де Ларошфуко — четыреста двадцать восемь тысяч двести шесть франков, г-н де Тьяр — триста пятьдесят семь тысяч восемьсот пятьдесят франков и, наконец, г-н Шарль Ламет — двести одну тысячу шестьсот девяносто шесть франков.

Отсюда и проистекала терпимость, которую либеральная партия проявила в этом случае в отношении герцога Орлеанского.

Впрочем, Франции вскоре представился случай высказаться: умер генерал Фуа, погубленный той самой парламентской борьбой, которой семь лет спустя предстояло погубить Ламарка, а через два года после Ламарка — Казимира Перье.

Погребальное шествие с гробом генерала Фуа было грандиозным: сто тысяч человек следовали за его гробом; люди выпрягли лошадей из катафалка и тащили его сами.

Герцог Орлеанский послал для участия в траурной процессии свою карету.

Пустая карета, запряженная шестеркой лошадей и с тремя лакеями на запятках, была, с точки зрения философии, весьма жалкой данью уважения, принесенной принцем великому гражданину, но совсем иначе это выглядело в глазах общественного мнения: то было обещание верности, данное герцогом Орлеанским нации.

Именно так этот поступок и восприняли при дворе; при первой же встрече герцога Орлеанского с Карлом X король стал настойчиво расспрашивать его по этому поводу.

Герцог почтительно поклонился, а затем тоном более твердым, чем он говорил когда-либо прежде, произнес:

— Государь, моя карета была заметна лишь потому, что она была там одна.

Поскольку генерал Фуа был беден, Лаффит, его друг, организовал национальную подписку в пользу генерала-трибуна и возглавил список жертвователей, подписавшись на пятьдесят тысяч франков.

Подписка принесла миллион франков.

Несмотря на предупреждение со стороны королевского двора, герцог Орлеанский подписался на десять тысяч франков.

Это было ровно столько же, сколько внес Казимир Перье, и в пять раз меньше, чем внес Лаффит, но значение данного поступка заключалось не в размере внесенной суммы, а в самом факте этого поступка.

И потому начиная с этого времени литераторы либерального толка более не испытывают сомнений: они делают из герцога Орлеанского не только свою надежду, но и свое знамя.

Кошуа-Лемэр публикует брошюру, носящую название «Письмо господину герцогу Орлеанскому».

Что же касается Поля Луи Курье, то он поступил и того лучше: в 1823 году, отвечая некоему выдуманному автору анонимных писем, который, по его словам, обвинял его в неискоренимой ненависти к принцам, он написал:

Как видно, все это было почти неприкрытой подготовкой кандидатуры герцога Орлеанского на престол Франции.

Между тем появился закон г-на де Перонне о наследственных субституциях и майорате, а также закон о свободе печати: один был частично отклонен Палатой пэров, а другой отвергнут ею. Таким образом, все не удавалось Карлу X, все, вплоть до созданного для поддержки трона аристократического института, который, вместо того чтобы поддерживать трон, пошатнул его, уйдя из-под руки короля в ту минуту, когда эта рука собиралась опереться на него.

Впрочем, все общество озлобилось на эту монархию, сигнал к расправе над которой уже вот-вот должен был дать июльский набат: Беранже со своими песнями, Поль Луи Курье со своими памфлетами, Кошуа-Лемэр со своими письмами, Мери и Бартелеми со своими поэмами. Правда, время от времени затравленная монархия отбивалась от тех, кто на нее нападал, и сокрушительным ударом отправляла Беранже в Сент-Пелажи, а Магалона в Пуасси. Но тогда повсюду — в газетах, в кафе, на улицах, в театрах, на общественных лекциях — раздавался хор насмешек, укоров и угроз, который перегретым паром ненависти поднимался к гонителям, а затем благодатным дождем популярности обрушивался на гонимых.

Все с нетерпением ждали выборов, ибо обе партии понимали, что именно там разгорится настоящая борьба и будет достигнута подлинная победа.

Удача оказалась на стороне либералов.

Радость буржуазии была шумной, а ярость королевской власти, с трудом сдерживаемая, ждала лишь подходящего случая, чтобы выплеснуться наружу; предлог для насилия предоставила ей иллюминация улицы Сен-Дени; в ходе этой драгонады погиб юный Лаллеман. Чуть ли не весь Париж носил траур по этому неизвестному молодому человеку и на его могиле взывал к отмщению.

Большинство в Палате стало известно заранее: оно было конституционалистским. Перед лицом этого большинства господа де Виллель, де Корбьер и де Перонне ушли в отставку.

Все трое были назначены пэрами Франции.

На смену министерству Виллеля пришло министерство Мартиньяка.

Первые слова, с которыми Карл X обратился к своему новому министру, были такие:

— Система господина де Виллеля — это моя система.

То был приказ, данный г-ну де Мартиньяку, идти тем же самым путем, что и его предшественник.

Вне всякого сомнения, г-н де Мартиньяк обещал повиноваться желаниям короля. Но, едва придя к власти, он попытался всех примирить, сделав уступки духу либерализма.

Этими уступками стали: закон о периодической печати, исключение из кабинета министров конгрегационалистской партии в лице г-на де Фрессину и замещение его аббатом Фётрье, а также переход от политической монополии к монополии финансовой.

Популярность г-на де Мартиньяка развивалась так успешно, что она напугала Карла X; он решил, что его министр достаточно сделал для законодательной власти, и потребовал, чтобы тот кое-что сделал и для исполнительной власти.

Господин де Мартиньяк предлагает проекты двух законов: один об организации коммун, другой об организации департаментов; два этих проекта взрываются в руках министра, что влечет за собой его падение.

Именно этого и желал король; наконец-то он обрел возможность сформировать кабинет министров, который был ему по душе; к тому же разве не нужно было ему вознаградить давнюю самоотверженность в лице князя де Полиньяка?

Имена господ Полиньяка, Ла Бурдонне и Бурмона были встречены криком неодобрения.

«Газета дебатов» атаковала новое министерство с несвойственной ей горячностью, и потому все могли догадаться, откуда исходит эта атака.