Последний король французов. Часть первая

III

Между тем в конце 1786 года г-жа де Жанлис потеряла одну из своих дочерей; поскольку она испытывала сильное горе из-за этой утраты, герцог Орлеанский попытался смягчить его, дав распоряжение привезти из Англии маленькую девочку, которую он и г-жа де Жанлис любили как своего собственного ребенка; предлог состоял в том, чтобы дать принцессе Аделаиде подругу по играм, которая говорит по-английски, а подлинная цель заключалась в том, чтобы приблизить девочку к отцу и матери; эта девочка, которую никогда не называли по фамилии, носила имя Эрминия, данное ей при крещении; тот, кто пишет эти строки, был, можно сказать, воспитан ей; она приходилась бабушкой несчастной Мари Каппель, которая, таким образом, была по боковой линии внучатой племянницей короля Луи Филиппа.

Обращает на себя внимание одна черта герцога Шартрского, удостоверенная г-жой де Жанлис и подтверждаемая дневником самого юного принца: в юности его сердце было широко открыто религиозным чувствам.

Тем не менее следует сказать, что все следы этой религиозности, которая мягкой набожностью окружала вступление в жизнь юных принцев, все воспоминания о возможности обрести утешение, которую вера в Бога дает в дни великих несчастий, ослабели у короля.

Набожный и верующий в начале жизни, он с приближением старости сделался почти безбожником; несчастья произвели на него действие, противоположное тому, какое они обычно производят, и отдалили его от Всевышнего, вместо того чтобы приблизить к нему. И в самом деле, разве не удача скорее способствовала быстрому успеху планов, зачастую не особенно нравственных? И, наконец, разве прямую защиту, которую Небо оказывало жизни, так часто находившейся под угрозой, и которая в итоге сделалась настолько предопределенной, нельзя было в конце концов приписать случаю?

Мы не раз встретим в дневнике юного принца слова, выражающие его религиозные чувства, и выделим их, чтобы они не промелькнули незамеченными перед глазами читателя.

Возможно, кто-то отнесет эти выражения чувств за счет лицемерия; но, по нашему мнению, это будет ошибкой, причем по двум причинам: во-первых, в десять лет люди редко бывают лицемерами, а во-вторых, чему могло послужить в те времена религиозное лицемерие, ведь в моде тогда было скорее не верование, а безбожие?

В это же самое время юный герцог Шартрский начал в качестве принца череду странствий, которую ему предстояло продолжить в качестве изгнанника.

Герцог Орлеанский, его отец, уже давно был в натянутых отношениях с королевским двором и жил совершенно обособленно от него. Он был заядлым охотником, и, поскольку его охотничий кортеж нередко сталкивался в лесу Виллер-Котре с охотничьим кортежем короля, охотившегося в Компьенском лесу, а этикет требовал, чтобы в подобном случае он покинул своих спутников и присоединился к королю, герцог приказал обнести парк Виллер-Котре стеной, чтобы всегда находиться в собственных владениях. Стена эта обошлась ему в три или четыре миллиона.

В самых натянутых отношениях герцог Орлеанский был прежде всего с королевой. Если ссылаться на то, что он говорил в минуты раздражения, эта враждебность королевы к нему проистекала из того, что он не пожелал ответить на ее заигрывания, которые, опять-таки по его словам, имели больший успех в случае графа д’Артуа.

В особенности эта враждебность проявилась в связи со сражением при Уэссане.

Герцог Шартрский находился на борту «Святого Духа». Он одним из первых ввязался в бой, длившийся два часа. В течение всего этого времени молодой генерал-лейтенант не покидал шканцев; он сбросил кафтан и камзол, оставшись в одной рубашке и с голубой орденской лентой через плечо, и таким образом навлекал на себя вражеский огонь не только как солдат, но и как принц.

Новость о победе дошла до двора. Королева узнала о ней одной из первых и, сообщая ее своему окружению, сказала: «Все исполнили свой долг, кроме герцога Шартрского, из-за которого мы едва не проиграли сражение».

Ничто не позволяло королеве произносить эти злобные слова. Напротив, доклад военно-морского министра г-ну де Пентьевру был превосходным в отношении герцога Шартрского.

Впрочем эта ненависть Марии Антуанетты к герцогу Шартрскому только возросла, когда он стал герцогом Орлеанским. Королева начала терять свою популярность, и ее враждебность рикошетом делала популярным того, на кого она была направлена. У короля достало малодушия придерживаться той же враждебности к человеку, которому за месяц до этого он написал следующее письмо:

В итоге, вместо того чтобы воздать должное герцогу Шартрскому, вместо того чтобы уравновесить злые речи королевы приемом, достойным оказанных услуг, король согласился заменить благодарственный молебен, который должны были отслужить по поводу победы при Уэссане, молебном по поводу беременности королевы.

Вот почему, когда в присутствии герцога Шартрского кто-то произнес здравицу в честь будущего дофина, герцог ответил:

— Сын Куаньи никогда не будет моим королем!

Правда, после своего возвращения из Бреста принц был отомщен горячим приемом, устроенным ему парижанами, за холод, выказанный ему двором.

Когда он вошел в свою ложу в Опере во время представления «Эрнелинды», актер, находившийся на сцене, прервал игру, вынес из-за кулис венец и, встав у рампы, предложил его принцу, обратившись непосредственно к нему со следующими стихами из пьесы, написанными словно для этого случая:

Этот триумф вполне мог бы заставить принца забыть о враждебности королевы, однако на одном из бал-маскарадов в Опере он понял, что клевета в его адрес нисколько не утихла. Увидев какую-то особу в домино и приняв ее за женщину, в то время как это был мужчина, герцог остановился перед ней и посмотрел на нее с той наглостью, какую позволяет маска.

— Я тебя знаю, — сказал он, обращаясь к особе в домино.

— Ну и кто же тогда я?

— Увядшая красота, — промолвил принц.

— Этим она напоминает вашу славу, монсеньор, — ответила маска и, громко рассмеявшись, скрылась в толпе.

Так что герцог Шартрский продолжал жить в ссоре с королем, как вдруг 20 сентября 1787 года король лично представил в Парламенте указ, учреждавший пятилетний заем и устанавливавший, что созыв Генеральных штатов будет происходить раз в пять лет. Герцог Шартрский, ставший после смерти своего отца герцогом Орлеанским, присутствовал на этом заседании; он поднялся и спросил короля, следует ли рассматривать происходящее собрание как королевское заседание или как свободное обсуждение.

— Это королевское заседание, — ответил Людовик XVI.

— В таком случае, — заявил герцог Орлеанский, — я прошу ваше величество позволить мне положить к вашим стопам, прямо в стенах Парламента, декларацию о том, что я рассматриваю регистрацию данного указа незаконной и считаю, что для освобождения от ответственности лиц, якобы участвовавших в обсуждении указа, к нему необходимо добавить слова: «по категорическому приказу короля».

Это резкое замечание привело к ссылке герцога Орлеанского в Виллер-Котре и стало причиной того, что юный герцог Шартрский, который должен был получить голубую орденскую ленту в четырнадцать лет, как это обычно происходило с принцами крови, то есть 6 октября 1787 года, получил ее только 1 января 1789 года.

Госпожа де Жанлис сочла уместным воспользоваться этим временным изгнанием отца, отправившись в путешествие с детьми; поскольку она, по существу говоря, является единственным историком первых лет жизни будущего короля Франции, сделавшегося герцогом Шартрским в тот день, когда его отец стал герцогом Орлеанским, именно у нее мы позаимствуем подробности, относящиеся к первым путешествиям юных принцев.

Путешествие началось в Спа, где находилась герцогиня Орлеанская, принимавшая для поправки здоровья воду из источника Совеньер.

Из Спа юные принцы вернулись во Францию и остановились в Живе, где герцог Шартрский провел смотр 14-го драгунского полка, командиром и владельцем которого он являлся с 1785 года; из Живе они добрались до Силлери. Это имение, возведенное в достоинство маркизата, принадлежало мужу г-жи де Жанлис; он принимал там в течение нескольких дней юных принцев и устраивал им праздники.

Маркиз де Силлери до последнего дня своей жизни являлся одним из приверженцев герцога Орлеанского, и даже больше, чем приверженцем: он был беззаветно предан ему.

Затем все вернулись в Париж, а в следующем году снова отправились в путь, чтобы посетить Нормандию, Бретань и Турень.

Начали с Нормандии.

В Сен-Валери юный герцог Шартрский стал крестным отцом корабля, только что спущенного на воду.

Из Сен-Валери они добрались до Гавра, а из Гавра — до крепости Мон-Сен-Мишель.

Начиная с шестнадцатого века крепость Мон-Сен-Мишель была тюрьмой; великий король Людовик XIV, возродив для одного бедного газетчика из Голландии наказание, которому Людовик XI подверг знаменитого кардинала Ла Валю, приказал сгноить этого несчастного в клетке.

Вся разница состояла в том, что клетка Людовика XI была железной, а клетка Людовика XIV — деревянной и Ла Валю оставался в заточении одиннадцать лет, а газетчик умер после восемнадцати лет заточения.

Добавим, что Людовик XI имел определенное право действовать таким образом, имея кардинала Ла Валю под рукой, в то время как Людовик XIV, пренебрегая международным правом, приказал выкрасть газетчика прямо из Голландии.

Эта деревянная клетка была самой страшной достопримечательностью крепости Мон-Сен-Мишель: ее показывали посетителям, шепотом рассказывая им историю о великом короле и несчастном газетчике. Она совсем немного использовалась по тому же самому назначению в царствование Людовика XV, но после восшествия Людовика XVI на престол сделалась чем-то вроде карцера, куда помещали исключительно на полсуток, сутки или двое суток строптивых заключенных. Царившая в камере сырость, окружающий мрак, а еще более мрачное предание о голландском газетчике очень быстро образумливали узников даже с самым непокорным нравом.

Принцы прибыли в Мон-Сен-Мишель около одиннадцати часов вечера; поскольку их ждали, крепость была иллюминирована и монастырские колокола звонили вовсю. Не знаю, какое впечатление произвел вид крепости Мон-Сен-Мишель на именитых путешественников; что же касается меня, посетившего ее, если не считать отсутствия иллюминации и трезвона колоколов, в таких же обстоятельствах, в такой же поздний час и в такой же темноте, то мне крайне редко доводилось испытывать подобное ощущение мрачного величия, которое ночь придает неподвижным предметам.

В те времена, в полную противоположность тому, что имеет место сегодня, крепость была пуста, а обитель населена. Приор и дюжина монахов, замещавших гарнизон крепости, встречали принцев у подножия лестницы из четырехсот ступеней, которая ведет в их монастырь.

Плодородная земля полностью отсутствует на этой скале, где могла произрасти лишь тюрьма. Несколько обитателей единственной улицы, помпезно именуемой городом, владеют небольшими садиками, которые ранняя зима оголяет к концу сентября, а поздняя весна снова покрывает зеленью только к 15 мая.

Монахи доставляли все, даже хлеб, из Понторсона.

Тем не менее они устроили пышную встречу юным принцам, которых ожидал превосходный ужин. Во время ужина, побуждаемая знаками своих воспитанников, г-жа де Жанлис затронула вопрос о знаменитой железной клетке.

И тогда приор объяснил маркизе, что с железной клеткой дело обстояло примерно так же, как с железной маской: железная маска была бархатной, а железная клетка — деревянной.

Но, хотя и деревянная, она, тем не менее, отличалась большой прочностью, поскольку была изготовлена из громадных брусьев, между которыми оставались просветы шириной всего лишь в три-четыре пальца.

— Впрочем, — добавил приор, — эта клетка, ставшая для нас почти бесполезной, принесла монастырю дурную славу, и я принял решение разрушить ее.

Госпоже де Жанлис представилась отличная возможность выставить напоказ филантропическое воспитание, которое она дала свои ученикам; она тотчас ухватилась за предложение, сделанное приором, и призвала его устроить из этого разрушения торжественную церемонию.

Церемония была назначена на завтра.

На другой день все с большой торжественностью спустились в тюремное подземелье; г-жа де Жанлис сопровождала четверых своих воспитанников, приор вел за собой дюжину своих монахов, а тюремные надзиратели охраняли пятерых или шестерых узников, которым было дано разрешение присутствовать на этом празднике, чтобы немного развлечься.

Кроме того, туда пришли несколько плотников: им надлежало закончить труд, который должен был начать герцог Шартрский.

Подготовка сцены предстоящей небольшой драмы была делом нетрудным, ибо все в этой грязной и мрачной камере делалось занимательным; монахи, держа в руках факелы, спускались первыми; за ними следовали г-жа де Жанлис и четверо ее воспитанников, затем приор, монахи и обитатели города, приглашенные на эту расправу.

Внизу уже стояли в ожидании узники и плотники.

Все окружили знаменитую клетку, после чего один из плотников вышел вперед и подал топор юному герцогу Шартрскому, который обрушил на нее первый удар, воскликнув:

— Во имя человеколюбия я сокрушаю эту клетку!

Плотники сделали все остальное.

Но, увы, поскольку не существует на этом свете событий, которые, какими бы радостным они ни были, не имеют для кого-нибудь своей печальной стороны, среди присутствующих нашелся человек, со слезами на глазах взиравший на то, как знаменитая клетка обращается в обломки. Герцог Шартрский обратил внимание на печаль этого человека и поинтересовался у него ее причиной.

— Монсеньор, — ответил тот, — будучи привратником аббатства, я извлекал немалую выгоду из этой клетки, показывая ее путешественникам и рассказывая им историю несчастного голландского газетчика; теперь клетка разрушена, и я разорен.

— Это правда, — промолвил герцог Шартрский, — и я должен возместить вам убытки; вот десять луидоров, любезный, и отныне, вместо того чтобы показывать путешественникам клетку, вы будете показывать им место, где она стояла.

В 1830 году герцог Шартрский, став королем Луи Филиппом I, принимал посланников города Авранша, которые, поздравляя его с восшествием на престол, напомнили ему об этом событии, произошедшем сорока двумя годами ранее.

Король вначале ответил на поздравление, сделав это с той непринужденностью, с какой ему было присуще отвечать, а затем добавил:

— Благодарю вас за напоминание о том, что я считаю одним из счастливых обстоятельств моей жизни. И в самом деле, я дал там доказательства моей любви к свободе и ненависти к деспотизму, которую внушает вид этой ужасной скалы. У меня есть картина, на которой запечатлено это событие.

Увы, государь, вы наверняка восприняли бы как лжепророка того, кто сказал бы вам после вашей ответной речи:

— Избранный народом король, ты снова откроешь этот монастырь, ты снова заполнишь эти тюремные камеры, и жалобные вздохи и стоны, которые по твоей вине будут доноситься оттуда с тысяча восемьсот тридцать третьего по тысяча восемьсот сорок восьмой годы, навсегда заглушат тот шум, какой произвел знаменитый удар топором в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году!

И тем не менее, государь, находясь среди льстецов, которые уже тогда окружали вас, вы один сказали правду.