Последний король французов. Часть первая

XVI

Стоило новым переговорам начаться, как три эмиссара Конвента, Дюбюиссон, Проли и Перейра, явились к Дюмурье в качестве посланцев министра Лебрёна, чье письмо они ему привезли.

По словам эмиссаров, им предстояло сообщить Дюмурье важные сведения о положении в Бельгии, которыми они располагали.

У Дюмурье было крайне тяжело на душе, тяжело из-за поражения при Неервиндене, тяжело из-за несправедливого отношения к нему в Париже, и он даже не давал себе труда скрывать свои чувства, находясь лицом к лицу с посланниками Конвента; в ходе первого же разговора он раскрыл им все свои планы.

— Господа, — произнес он, обращаясь к ним, — хитрить — это удел слабых; люди сильные открыто говорят, чего хотят, ибо, когда сильный человек хочет, происходит то, чего он хочет; так вот, я заявляю вам, что спасу отечество, невзирая на Конвент; Конвент представляет собой всего-навсего сборище семисот сорока пяти тиранов-цареубийц, ибо я не делаю никакого различия между теми, кто голосовал за обращение к народу, и теми, кто выступал против этого; я ни во что не ставлю их указы; я говорил другим и повторяю вам, что не пройдет и месяца, как это достославное собрание будет обладать властью лишь в предместьях Парижа; к тому же есть нечто, чего я ни за что не потерплю: это существование Революционного трибунала, и, пока на боку у меня есть хоть обломок клинка, я буду противиться жестокостям якобинцев.

— Выходит, генерал, — спросил Проли, — вы не признаете конституцию?

— Я признаю конституцию тысяча семьсот девяносто первого года.

— Пусть так! Но без короля, не правда ли?

— Напротив, с королем.

— С королем?! — переспросили ошеломленные посланцы.

— По моему мнению, — спокойно промолвил Дюмурье, — король необходим.

— Но ни один француз не подпишется под этим!

— Полноте!

— Да при одном лишь имени Людовик…

— А не все ли равно, — прервал говорившего Дюмурье, — как он будет зваться: Людовик, Яков или Филипп?

— Но как вы заставите принять такую конституцию?

— У меня есть подходящие люди, это главные прокуроры департаментов и председатели округов, а кроме того, у меня есть кое-что получше, чем все это: у меня есть сто тысяч австрийцев и голландцев, которые, если я захочу, через три недели будут в Париже.

— Австрийцы в Париже?! — вскричали посланцы. — А как же Республика?!

Дюмурье пожал плечами и сказал:

— В вашу Республику я верил всего три дня: это нелепость, греза, утопия; после сражения при Жемаппе я сожалел о всех успехах, каких мне удалось добиться ради столь дурного дела. Итак, повторяю вам, либо через три недели австрийцы будут в Париже, либо у Франции будет король.

— Но ваш план ставит под угрозу судьбу узников Тампля!

— Мне это безразлично! Неужели вы думаете, что я увязываю все это с определенными лицами? Ничуть, для меня это дело принципа. Пусть даже Бурбоны будут убиты все до последнего, включая и тех, что находятся в Кобленце, Франция все равно будет иметь короля; но если Париж добавит убийства в Тампле к тем, какими он себя уже обесчестил, в ту же минуту я двинусь на Париж и завладею им не на манер Бройля, чей план осады нелеп, а с помощью двенадцати тысяч солдат, одну часть которых я размещу в Пон-Сент-Максансе, другую — в Ножане и других речных портах, и таким образом в течение недели устрою в городе голод.

Посланцы Конвента переглянулись между собой и, понимая, что они находятся во власти Дюмурье, притворились, будто разделяют его взгляды; Дюмурье, со своей стороны, утверждает, что ему даже не пришло в голову прощупывать их настроения, ибо он считал этих людей чересчур незначительными фигурами для того, чтобы интересоваться, добрые или дурные намерения они питают на его счет.

В итоге он позволил посланцам уехать, не чиня им никаких препятствий.

Все это происходило в Турне, где пребывали принцесса Аделаида, сестра герцога Шартрского, и г-жа де Силлери-Жанлис, ее гувернантка. Дюмурье каждый день виделся с принцессой, и, как утверждают, во время этих встреч без конца обсуждался вопрос о том, чтобы сделать королем юного герцога Шартрского.

Таким образом, сияние королевской власти, более двухсот лет постоянно парившее вокруг Орлеанов, начиная с 1793 года замерло над головой одного из них.

Дантон, как мы уже говорили, также находился некоторое время в Бельгии, чтобы видеться там с Дюмурье и пытаться смягчить его озлобленность. Дантон имел большой интерес в том, чтобы поведение победителя при Вальми не разбирали чересчур въедливо, ведь он сам был причастен к грандиозной торговой сделке, именовавшейся отступлением пруссаков.

Между тем он уже вернулся из Бельгии и, ничего не добившись от Дюмурье, решил вызвать у Франции посредством силы своего слова один из тех всплесков энергии, какие у него так хорошо получалось ей придавать.

Так что он поднялся на трибуну и тем зычным голосом, какой был присущ только ему, произнес:

— Граждане представители, проявите себя революционерами, и тогда свобода не будет более в опасности. Нации, которые хотят быть великими, должны, подобно героям, пройти школу бед. Несомненно, у нас были неудачи, но если бы в сентябре прошлого года, когда король Пруссии находился на равнинах Шампани, вам сказали бы: «Голова тирана падет под мечом закона, враг будет изгнан с территории Республики, сто тысяч наших солдат дойдут до Майнца, наша армия будет стоять в Турне», вы увидели бы тогда впереди торжествующую свободу. Так вот, наше теперешнее положение нисколько не лучше: мы потеряли драгоценное время, и необходимо его наверстать. Сегодня необходимо, чтобы Конвент постановил, что всякий человек из народа получит пику за счет нации; оплатят ее богатые… Необходимо постановить, что в краю, где открыто проявится контрреволюция, любой человек, который осмелится подстрекать к ней, будет поставлен вне закона… Необходимо, чтобы Революционный трибунал действовал в полную силу. Необходимо, чтобы Конвент объявил Европе, французам и всему миру, что он является революционным органом, что он полон решимости отстаивать свободу и удавливать гадин, которые терзают ее… Я закончил, граждане представители, давайте принимать постановления.

И депутаты постановили почти все, на чем настаивал Дантон.

Между тем несколько предложений Робеспьера были оставлены без внимания, и среди них предложение, которое содержало требование о том, чтобы всех родственников Людовика XVI вынудили покинуть в течение недели французскую территорию и земли, занятые войсками Республики; чтобы королева предстала перед Революционным трибуналом и была судима как сообщница короля и чтобы Людовик Капет, их сын, находился в заключении в Тампле вплоть до нового распоряжения.

Именно в это время Дюбюиссон, Проли и Перейра прибыли из Турне и дали Конвенту отчет о своей встрече с Дюмурье. Сомневаться в планах генерала не приходилось; Жиронда сделала вид, что не верит докладу посланцев, однако ее запирательство ничего не дало: врагам взбунтовавшегося генерала помогли свидетели, и в итоге было решено, что Дюмурье будет вызван в Конвент, чтобы дать отчет о своем образе действий.

Кроме того, военный министр Бёрнонвиль должен был немедленно отбыть в Северную армию, чтобы на месте разобраться с обстановкой и дать отчет о ней Национальному конвенту.

Сверх того, четыре комиссара, выбранные из числа членов Конвента, должны были тотчас же отправиться в армию, имея полномочия отстранить от должности и арестовать всех генералов, офицеров, военнослужащих, государственных чиновников и прочих граждан, которые покажутся им подозрительными, отдать их под суд и опечатать их бумаги.

Депутаты тотчас же приступили к назначению этих четырех комиссаров, и большинством голосов были выбраны Камю, Банкаль, Кинет и Ламарк.

Тем временем Дюмурье действовал, приводя в исполнение свой план.

Соответственно он послал генералу Миончинскому, находившемуся в Орши, приказ перебросить свою дивизию к Лиллю, вступить туда и арестовать комиссаров Конвента, которые там пребывали, равно как и руководителей местных политических клубов, а затем, сделав это, направиться в Дуэ, выгнать оттуда генерала Мортона и провозгласить там, как и в Лилле, конституцию 1791 года.

После чего ему надлежало проследовать через Камбре в Перонну, расположиться там и ждать новых приказов.

Однако гений будущего оберегал Францию. Миончинский доверился людям, которых он считал надежными и которые предали его, заманив в Лилль вместе с малочисленным эскортом.

Как только он оказался в Лилле, его окружили, арестовали и отправили в Париж, где его голова упала на эшафот.

Дюмурье, уведомленный об этих событиях, тотчас же отправил своего адъютанта Дево принять на себя командование дивизией Миончинского.

Но, с тех пор как Дюмурье стал предателем, он стал неудачником: Дево был арестован, отправлен в Париж и гильотинирован, подобно Миончинскому.

Требовалось отыскать какой-нибудь ход, который мог бы загладить этот двойной провал, как вдруг 2 апреля, около четырех часов дня, курьер известил Дюмурье о прибытии военного министра и четырех комиссаров Конвента.

Генерал собрал свой штаб и стал ждать.

Комиссары и министр явились к генералу и были незамедлительно допущены к нему.

Камю взял слово и, оглядевшись вокруг, пригласил генерала перейти в какую-нибудь другую комнату, где было бы не так многолюдно и где можно было бы зачитать ему указ Конвента.

Дюмурье перешел вместе с ними в небольшой кабинет, примыкавший к первой комнате.

И только тогда Камю вручил привезенный ими указ генералу.

Дюмурье взял его, прочитал и с полнейшим спокойствием вернул Камю.

— Что скажете? — спросил Камю.

— Скажу, что у меня есть повод для огорчения, господа, — промолвил Дюмурье.

— И какой же?

— Дело в том, что обстоятельства и состояние, в котором находится моя армия, не позволяют мне отправиться в Париж, чтобы подчиниться приказам Конвента. Впрочем, — добавил он, — я готов подать в отставку, что уже много раз делал за последние три месяца.

— Генерал, — ответил Камю, — примите во внимание, что мы имеем вполне определенное поручение и неправомочны принять вашу отставку или отказать в ней.

— Ну, хорошо, — произнес Дюмурье. — В конце концов, мне совершенно безразлично, примете вы мою отставку или нет. Я же, со своей стороны, заявляю вам, что не отправлюсь в Париж для того, чтобы увидеть себя, человека, который всех вас спас, униженным, освистанным и осмеянным; я не принесу вам свою голову, находящуюся здесь в полной безопасности, для того, чтобы она по приговору вашего революционного трибунала скатилась на помост гильотины.

— Стало быть, — спросил Камю, — вы не признаете власть Конвента?

— Нет.

— Стало быть, вы не признаете революционный трибунал?

— О, разумеется, я признаю его, признаю как кровавое судилище, как сборище палачей, как виновника преступлений, и не подчинюсь ему, пока в руке у меня останется хотя бы последняя пядь клинка. Более того, я заявляю вам, что, будь у меня власть, он был бы упразднен не за один день, не за один час, а в одну минуту, ибо я считаю его позором для свободной нации.

В те времена было модно приводить примеры из античности. Камю пустился в ученые рассуждения и стал приводить в пример древних греков и древних римлян, которые, исполняя гражданские или военные обязанности, со слепой самоотверженностью подчинялись приказам своих правительств.

Дюмурье пожал плечами.

— Мы всегда неправильно понимаем примеры, которые приводим, — сказал он, — и искажаем историю, выставляя в качестве оправдания наших преступлений образцы добродетелей, принятых в Риме, Афинах или Спарте. Тарквиний, согласитесь, был тираном куда в большей степени, чем Людовик Шестнадцатый. И что же? Римляне не убили Тарквиния, они ограничились тем, что изгнали его. Следует сказать, что позднее, если перейти ко временам таких людей, как Камилл и Цинциннат, уже в ту эпоху, у римлян были прекрасные законы и установленная на разумных основах республиканская форма правления, однако у них не было ни Якобинского клуба, ни Революционного трибунала. Мы же пребываем в периоде анархии. Ваши поборники гильотины хотят мой головы, а у меня нет никакого желания отдавать ее им. Я могу признаться вам в этом, не опасаясь быть обвиненным в малодушии: все знают, что я не боюсь смерти. Но, раз уж вы заимствуете примеры у римлян, скажу вам, что я часто играл роль Деция, но никогда не буду играть роль Курция. У вас разверзлась пропасть; пусть же в нее бросается кто угодно, чтобы закрыть ее, но я этого делать не буду.

Депутаты позволили Дюмурье договорить до конца, а затем снова взял слово Камю.

— Генерал, — сказал он, — я полагаю, что вы ошибаетесь по поводу обстановки в Париже. К тому же в настоящий момент вы не имеете дела ни с якобинцами, ни с Революционным трибуналом; вас всего лишь вызывают в Конвент.

Дюмурье улыбнулся.

— Послушайте, господа, — произнес он, — я провел весь январь в Париже и видел Париж распаленным и бурлящим. И, разумеется, с тех пор он не успокоился, совсем напротив. Из достоверного источника мне известно, что в вашем Конвенте заправляют гнусный Марат, подлые якобинцы и бесстыдные толпы на ваших балконах, всегда заполненных их сторонниками. Даже если бы Конвент пожелал спасти меня, он не сумел бы сделать этого.

— Итак, — снова заговорил Камю, — вы категорически отказываетесь подчиниться указу Конвента?

— Отказываюсь.

— Подумайте о том, что ваше неповиновение губит не только вас, но и Республику.

— Камбон заявил с вашей трибуны, посреди аплодисментов всего Конвента, что судьба Республики не зависит от одного человека. К тому же я заявляю вам, что для меня Республика всего лишь пустое слово, что, по моему убеждению, она не существует и мы пребываем в полной анархии. Я не пытаюсь избежать судебного разбирательства и в доказательство даю вам слово чести — а офицеры всегда верны ему, — что, как только у нации будут законы и правительство, я представлю точный отчет о моем образе действий и моих побудительных причинах; я сделаю более того, я сам потребую суда надо мною и подчинюсь приговору. Однако признать в настоящее время ваш трибунал и подчиниться его приговору явилось бы проявлением безумия.

— В таком случае, генерал, — заявили комиссары, — позвольте нам на короткое время удалиться, чтобы сформулировать наше решение.

— Ступайте, — ответил Дюмурье.

Комиссары действительно удалились, а спустя минуту появились снова.

Вид у них был серьезный и решительный.

— Гражданин генерал, — произнес Камю, — угодно вам подчиниться указу Конвента и отправиться в Париж?

— Не теперь, господа, — ответил Дюмурье.

— Ну что ж, в таком случае я заявляю вам, что отстраняю вас от всех ваших должностей. Вы более не командующий армией. Я приказываю, чтобы вам более не подчинялись и взяли вас под арест; кроме того, я опечатаю ваши бумаги.

— Войдите и арестуйте этих людей, — по-немецки сказал Дюмурье, открывая дверь австрийским гусарам, которые ожидали его приказов, готовые выполнить их.

Арест прошел без всяких затруднений. Четыре комиссара Конвента и военный министр были взяты в плен и отправлены к генералу Клерфе, удерживавшему их в качестве заложников, а затем отославшему их в Австрию, где для них началось тюремное заключение, которое длилось два с половиной года и из которого они были освобождены лишь в обмен на принцессу Марию Терезу.

Но, совершив этот арест, Дюмурье вышел за пределы своей власти; все, что он пытался далее предпринять, чтобы вступить в борьбу с Францией, вызвало в его армии энергичный отпор со стороны всех, кто имел в груди французское сердце.

И потому 4 апреля, видя, как одна за другой рассеиваются все его надежды на мятеж, он выехал из Сент-Амана, сопровождаемый герцогом Шартрским, двумя братьями Тувено, г-ном де Монжуа и эскортом из четырех десятков солдат: цель этой поездки состояла в том, чтобы добраться до Конде, где его ожидали австрийские военачальники.

Там предстояло окончательно закрепить договоренности, обсуждение которых было начато в Ате.

В трех четвертях льё от Конде он натолкнулся на колонну из трех батальонов волонтеров, двигавшихся с артиллерией и обозами в сторону этого города; этот маневр нисколько не устраивал Дюмурье, и потому он дал им приказ повернуть обратно.

Но, то ли его измена была очевидной, то ли у волонтеров просто сработала интуиция, они, вместо того чтобы подчиниться приказу, взяли на изготовку ружья; при виде этого Дюмурье пустил лошадь в галоп, и его примеру тотчас же последовали все, кто окружал генерала.

Послышались крики: «Стой! Стой!», засвистели пули, и, поскольку батальон, шедший впереди того отряда, который Дюмурье и его спутники оставили позади, перегородил им дорогу, они бросились напрямик через поля; но в этот момент лошадь Дюмурье, как если бы она отказалась служить долее своему хозяину, заартачилась, не желая прыгать через ров, оказавшийся на его пути.

Дюмурье спешился, бросил свою лошадь и под градом пуль влез на другую, которую предложил ему Бодуан, конюх герцога Шартрского.

Благодаря самоотверженности этого славного слуги маленький отряд смог уйти от преследования, пустившись вскачь.

Что же касается Бодуана, то он притворился раненым, сел позади стога сена у края дороги и, дав солдатам, преследовавшим Дюмурье и его кортеж, ложные указания, во второй раз спас беглецов.

Вина Дюмурье была огромной, но и наказание его оказалось страшным. Новоявленный Кориолан, в отличие от Кориолана античного, заставившего трепетать Рим, не испытал подобного удовлетворения, и история обошлась с ним тем более сурово, что ему не было дано, как сыну Ветурии, счастья пройти путь кровавого искупления, которое смывает все.

Между тем его наказание было для него хуже смерти: открыто объявленный предателем во Франции, признанный предателем во всех странах, он тщетно предлагал свою шпагу каждому королю, готовившемуся воевать с Францией; получив повсюду отказ, он жил на пенсион, который выплачивала ему Англия, и, не осмелившись вернуться в 1814 году во Францию, умер вдали от нее, оставив свое мертвое тело в изгнании, а память о себе отдав на суд потомства.

Перед тем как последовать за герцогом Шартрским в его долгом изгнании, которое ему тоже предстояло испытать, вернемся в Париж и посмотрим, какое влияние вскоре оказало его бегство на судьбу его друзей, его семьи, а главное, его отца.