Последний король французов. Часть первая

XVII

Бегство герцога Шартрского, как нетрудно понять, напрямую отразилось на Филиппе Эгалите: он и Силлери немедленно явились в Комитет общественной безопасности и потребовали провести тщательное расследование их поведения, но это нисколько не разоружило мнительность Конвента. Комитет выписал ордеры на арест г-жи де Жанлис, генерала де Баланса, герцога Шартрского, герцога де Монпансье и, наконец, Монжуа и Сервана.

Странное дело, но все эти ордеры на арест исходили не от Конвента, а от комитета, не имевшего признанной власти, и были подписаны Дюэмом.

Жиронда торжествовала победу.

На трибуну поднялся Барбару.

— Пять месяцев тому назад, — сказал он, — мы изобличали в Национальном конвенте клику Орлеанов, и пять месяцев тому назад вы обзывали нас негодяями, поскольку мы постоянно восставали против этих честолюбцев. Однако сегодня вы понимаете, что мы были правы. И в самом деле, чего требует Дюмурье? Восстановления прежней конституции, конституции тысяча семьсот девяносто первого года. А кого призовет на трон эта прежняя конституция? Орлеана!

Седьмого апреля было предложено поместить под арест членов семьи Орлеанов.

На трибуну поднялся Шатонёф-Рандон.

— Я поддерживаю, — заявил он, — предложение поместить под арест жену и детей Баланса и гражданку Монтессон, но я требую также, чтобы эта мера была применена и к жене Эгалите; среди писем, которые были обнаружены у курьера, посланного Балансом, имеются два письма Эгалите-сына: одно адресовано матери, другое — отцу; в том, что написано отцу, он говорит: «Это Конвент низвергнул Францию в пропасть». Коль скоро Эгалите-сын высказывается в таком духе, вы понимаете, что нам важно обезопасить себя от его матери; и потому я требую, чтобы она была помещена под арест.

Вслед за Шатонёф-Рандоном на трибуну поднимается Левассёр и в свой черед восклицает:

— Пусть Конвент вспомнит, что, как сказано в протоколе, составленном тремя комиссарами Исполнительного совета, Дюмурье в присутствии Баланса и Эгалите-сына изложил не только свои убеждения, но и свои контрреволюционные замыслы, и мне не нужны иные доказательства их сообщничества. Если же сын Эгалите не разделяет взглядов Дюмурье, то он виновен хотя бы тем, что не заколол его, когда тот произносил подобные речи. Я требую, чтобы Эгалите-отец и Силлери были в равной степени взяты под надзор.

Герцог Орлеанский сделал попытку защищаться.

— Граждане, — произнес он, поднявшись на трибуну, — Комитет общественной безопасности известил Конвент о сделанном мною предложении провести самое тщательное расследование моего поведения. Если я виновен, то безусловно должен быть наказан; если виновен мой сын, то перед глазами у меня пример Брута, чей бюст я здесь вижу.

И тогда настала очередь Буайе-Фонфреда. Жирондисты, эти вечные гонители Орлеанов, решили, что вследствие своих связей с Дюмурье они попали под обвинение как его сообщники, и Буайе-Фонфред вскочил со своего места и бросился к трибуне.

— Граждане, — начал он, — да, Эгалите служили свободе. И все же я не хочу ничем быть обязанным этим людям, в жилах которых течет кровь королей, и потому должен высказать здесь все свои подозрения: Эгалите-сын присутствовал в тот момент, когда Дюмурье пустился в ужасные откровения, и он еще не арестован! Я требую, чтобы он был взят под арест и предстал перед судом, равно как и Баланс.

Затем выступил Бюзо и потребовал, чтобы депутатам было зачитано пресловутое письмо Эгалите-сына своему отцу, в котором сказано, что Конвент погубил во Франции все.

Предложение Бюзо поддержали, и письмо было зачитано.

Вот это письмо; оно написано за четыре дня до бегства герцога Шартрского и датировано тем самым днем, когда Дюмурье сдал австрийцам Бреду и Гертрейденберг:

Читка этого письма вызвала страшный шум в Конвенте, и по предложению Ла Ревельера-Лепо был принят указ, предписывавший взять Филиппа Эгалите и Силлери под надзор. Марат пошел еще дальше и потребовал назначить награду за голову герцога Шартрского, распространив это предложение на всех беглых Бурбонов. Поправка Марата была отвергнута, но тем же вечером, в тот момент, когда герцог Орлеанский давал урок истории графу де Божоле, в кабинет к нему вошли и арестовали его.

На другой день после его ареста Конвент получил следующее письмо:

Конвент, оставив это письмо без внимания, перешел к повестке дня, и герцог Орлеанский, доставленный из мэрии в тюрьму Аббатства, был почти сразу же перевезен из тюрьмы Аббатства в Марсель.

Заточенный вначале в крепость Нотр-Дам-де-Ла-Гард вместе с графом де Божоле, герцогом де Монпансье, который был арестован через день после него, герцогиней Бурбонской, своей сестрой, и принцем де Конти, своим дядей, он спустя какое-то время был переведен в крепость Сен-Жан, где и прошла бо́льшая часть его тюремного заключения.

Герцог де Монпансье оставил чудные воспоминания об этом заключении, исполненные той нежной юношеской грусти, в которой никогда не ощущается отсутствие надежды.

Впрочем, спустя какое-то время положение узников стало менее тяжелым. Принц мог общаться со своими сыновьями, принимать пищу вместе с ними, читать газеты и получать некоторые письма; вдобавок, самые ожесточенные гонители принца ушли из жизни: сначала Марат, затем Бюзо, Барбару, Петион, в то время как Дантон и Камиль Демулен, его друзья, напротив, уцелели.

Пятнадцатого октября 1793 года газеты сообщили, что Конвент постановил начать в скором времени суд над Филиппом Эгалите. Принц играл в карты со своими сыновьями, когда эту новость передал ему тюремщик, принесший газеты.

— О, тем лучше, — сказал он, — по крайней мере, все это, так или иначе, скоро для меня кончится. Обнимите меня, дети! Сегодня прекрасный день моей жизни.

Затем он развернул газету и прочел касавшийся его обвинительный указ.

— Ну-ну! — промолвил он. — Этот указ ни на чем не основан, его замыслили великие негодяи; но не беда, зря стараются: ручаюсь, им ничего не найти против меня. Ладно, дети, не печальтесь из-за того, что я считаю хорошей новостью, и давайте продолжим игру.

Двадцать третьего октября, в пять часов утра, герцога де Монпансье разбудил отец, вошедший в его камеру в сопровождении комиссаров, которых послал за ним Конвент.

— Дорогой Монпансье, — сказал он, обнимая юного принца, — я пришел проститься с тобой: я уезжаю.

Юный принц, весь дрожа, не в силах ответить отцу ни слова, прижал его к груди, обливаясь слезами.

— Я хотел уехать, не попрощавшись с тобой, — произнес герцог, — ибо момент расставания всегда тягостен, но разве можно было противиться желанию еще раз увидеть тебя перед отъездом? Прощай, дитя мое, утешься сам, утешь брата, и оба думайте о том счастье, какое мы испытаем, увидевшись снова.

Герцог Орлеанский уехал, а два брата остались, и каждый из них пытался дать другому надежду, которую сам не имел.

Герцога сопровождал один лишь камердинер по имени Гамаш, безукоризненно преданный слуга, которого много лет спустя мы еще знавали привратником парка Монсо и который раз десять рассказывал нам подробности этой поездки принца и его смерти. В одной карете с герцогом находились три комиссара Конвента; конвоировал ее отряд жандармерии.

Двигались они медленно и по вечерам останавливались, ночуя в лучших гостиницах крупных городов; в Осере, во время обеда, комиссары отправили в Париж письмо. В этом письме они спрашивали, в какую тюрьму следует отвезти пленника.