Последний король французов. Часть первая - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Александр Дюма (VII) #8

VII

Чтобы не делать герцога Шартрским бо́льшим якобинцем, чем он был на самом деле, поспешим сказать, что якобинцы 1791 года нисколько не похожи на якобинцев 93-го года.

Это совсем другие люди, у них совсем другие взгляды, и сияющая поверхность еще скрывает мрачные и страшные глубины.

Тем не менее уже проступает нечто, дающее сильный повод задуматься пытливым умам.

Основателем Якобинского клуба является Дюпор, человек мыслящий, наделенный твердым характером, склонный к умозрительным построениям и обладающий определенным революционным опытом. Прежде чем основать клуб, он собирал у себя дома, на улице Гран-Шантье возле Тампля, нескольких политиков, глубоко осведомленных, подобно ему, в действиях парламентской тайной службы и в хорошо разработанной организации бунтов, издавна устраиваемых судейским сословием и народом в пользу Парламента.

Мирабо и Сиейес однажды побывали у Дюпора. Выйдя от него, они в испуге переглянулись.

— Пещерный политик! — воскликнул Сиейес.

И они не захотели к нему возвращаться.

После Дюпора наибольшим влиянием в клубе пользовались Барнав и Александр Ламет.

Бытовала поговорка: «Что Дюпор думает, то Барнав говорит, а Ламет делает».

Мирабо окрестил их триумгёзатом.

Впрочем, в описываемое время Якобинский клуб является лучшим сообществом в Париже. Это объединение людей благовоспитанных, напудренных, элегантных, а главное, просвещенных. Помимо Дюпора, Ламета и Барнава, здешней политической троицы, на каждом заседании тут можно встретить Лагарпа, Шенье, Шамфора, Андриё, Седена, Верне, Ларива, Тальма́. Певец Лаис проверяет членские карточки, герцог Шартрский, по его собственным словам, служит придверным сторожем, а Лакло, автор «Опасных связей», этот человек с черной душой и язвительной улыбкой, Лакло, непосредственный агент герцога Орлеанского, сидит за столом президиума, в то время как Максимилиан де Робеспьер выступает с трибуны.

Из всех людей, находящихся здесь, лишь одному предстоит послужить связующим звеном между якобинцами 91-го года и якобинцами 93-го года, между якобинцами мнимыми и якобинцами подлинными.

Это Робеспьер.

Между тем будущие якобинцы, те, что появляются по мере того как прежние исчезают в глубинах революционной бездны, это Сен-Жюст, Кутон, Колло д'Эрбуа, Тальен, Сантер, Анрио, Леба́, Каррье, Гара́, Ромм.

Как видно, этот второй состав нисколько не напоминает первый.

Предвидела ли этот второй пласт, укрытый под первым, бедная герцогиня Орлеанская, когда она умоляла своего мужа не водить их сына в Якобинский клуб?

Разумеется, нет; она видела лишь нараставшую холодность к ней ее детей и их увеличивающуюся любовь к посторонней женщине.

«Поскольку погода была прекрасная и мы намеревались возобновить наши прогулки, — записывает 25 марта в своем дневнике герцог Шартрский, — я предупредил матушку, что впредь смогу обедать у нее лишь два раза в неделю. Она сочла это вполне правильным и сказала мне, что ее всегда будет устраивать то, что устраивает меня, и что она твердо уверена в том, что я всегда буду приходить к ней обедать, как только смогу, но она не хочет, чтобы я в чем-либо стеснял себя».

В это же самое время герцог Шартрский писал г-же де Жанлис:

«Больше всего на свете я люблю новую конституцию и Вас».

То был последний удар, нанесенный материнской любви несчастной герцогини; она неожиданно покинула Париж и удалилась в Э, к своему отцу; именно оттуда она подала требование о разводе, основанное на различии политических и религиозных взглядов, расстройстве состояния ее мужа и ее личной ненависти к г-же де Жанлис.

И тогда, в свой черед, г-жа де Жанлис покинула Бельшасс; но, подобно тому как это случилось с Людовиком XV после удаления его наставника, г-на де Фрежюса, принцесса Аделаида настолько серьезно заболела от печали, что пришлось призвать г-жу де Жанлис обратно.

Все эти домашние раздоры причинили сильное горе юному герцогу Шартрскому, и он вписал в свой дневник следующие строки, которые являются подражением стилю Руссо и в которых обнаруживается преувеличенная сентиментальность, присущая писателям того времени:

«22 мая 1791 года. — Горести, которые мы испытываем на протяжении последних полутора месяцев, заботы, которые я оказываю моей бедной сестре, мои занятия, мое обустройство в новых покоях — все это заставило меня прекратить на время вести дневник. Но теперь я намерен взяться за него снова; я дам в нем отчет о всех моих поступках и даже о всех моих мыслях; читая его, будут читать в моей душе, и ничто в нем не будет опущено — ни хорошее, ни дурное. Уже около года моя юность дает мне почти непрерывные сражения, и я много страдаю; но в этой печали нет ничего горького, напротив, она заставляет меня видеть впереди счастливое будущее. Я думаю о счастье, которым буду наслаждаться, когда подле меня будет милая и красивая жена, способная дать мне законную возможность удовлетворять раздирающие меня жгучие желания. Я прекрасно понимаю, что момент этот еще очень далек, но рано или поздно он настанет, и эта мысль служит мне поддержкой; без этого я не устоял бы и пустился бы во все виды распутства, свойственные молодым людям. О матушка! Как я благословляю вас за то, что вы уберегли меня от всех подобных зол, внушив мне религиозные чувства, которые придают мне силу!..»

Ну и к кому, по вашему мнению, обращено это восклицание «О матушка!»? К герцогине Орлеанской, не так ли? Однако вы ошибаетесь. Оно обращено к г-же де Жанлис, любовнице отца, то есть к той женщине, которую наряду с новой конституцией юный герцог любит больше всего на свете.

Что за странная мысль пришла на ум принцу напечатать этот дневник в 1800 году и перепечатать его в 1831 году!

Пока в доме герцога Орлеанского происходили все эти разнообразные семейные события, о которых мы только что рассказали, политические события шли тем роковым ходом, какой привел Францию к 93-му году, а короля к 21 января.

Неккер подает в отставку и, за год до этого призванный как триумфатор, покидает Францию как беглец. Парламенты упразднены. Национальное собрание, предупрежденное королем о том, что эмигранты разжигают среди немецких князей враждебные настроения к Франции, приказывает перевести все полки в состояние боевой готовности и набрать сто тысяч вспомогательных солдат для распределения их между полками.

За этим указом следует другой, который повелевает всем полковникам, являющимся собственниками полков, под страхом отставки вернуться в расположение своих частей.

В итоге 14 июня 1791 года герцог Шартрский отбыл в Вандом, где находился его полк.

То был 14-й драгунский полк, носивший в то время название Шартрского драгунского полка.

Пятнадцатого июня он прибыл на место, и 16-го началась его военная служба.

Эту службу, насколько можно судить, герцог Шартрский исполнял с энтузиазмом, ибо в его дневнике мы читаем:

«16 июня. — … поднялся сегодня утром без четверти пять, а в шесть уже побывал вместе с подполковниками во всех конюшнях…

17 июня. — Побывал этим утром в конюшнях и не застал там ни одного офицера, хотя там всегда должен находиться один из них… Драгуны были очень приветливы со мной…

18 июня. — В это утро пришел в конюшни в шесть часов; все офицеры были на своих постах».

Вернемся, однако, к якобинцам; хорошо известно, какой сетью клубов их главная вента, материнская ложа, покрыла всю провинцию. «Друзья конституции» в Вандоме были отделением парижского клуба.

«19 июня. — Я побывал у "Друзей конституции"; у них не было председателя, и они избрали меня временным председателем; я изо всех сил возражал, говорил, что не могу оставаться у них надолго, что мне нужно писать письма и что из Парижа прибыл курьер, — все было бесполезно, надо было председательствовать, и я председательствовал».

Ну а теперь, если читатели еще недостаточно осведомлены о революционных настроениях юного принца, да будет нам позволено предъявить им следующую запись от 20 июня:

«Сегодня утром, в шесть часов, я был в конюшнях; шел проливной дождь. Выйдя из одной из конюшен г-на де Мастена, я встретил г-на де Лагонди, который сказал мне: "Как, сударь, вы отправились в конюшни в подобную погоду?" — "Сударь, ничто не остановит меня, когда я исполняю свою долг". — "Но вам не следует то и дело мелькать везде, лучше, чтобы драгуны видели вас не так часто". — "Не вижу причин для этого". — "Крайне опасно лишить драгун страха, который внушает им ваша голубая орденская лента, и мысли о том, что вы Бурбон". — "Будучи далек от мысли, что опасно лишать драгун страха, о котором вы говорите, я горячо желаю, чтобы уважали мою личность, а не всю эту чепуху". — "Да, но именно благодаря такой чепухе управляют людьми. И если бы мне было позволено дать вам совет в отношении клуба, то я бы сказал вам, что на вашем месте не стал бы отказываться от той высокой должности, какую вам в нем предложили, ибо, на мой взгляд, опасность неминуема, если вы будете сидеть на одной скамье с драгунами. Это приучит их воспринимать вас как равного". — "Да я скорее соглашусь съесть этот стул, чем приму какой-нибудь знак отличия. Я их все ненавижу и ни за что не поверю, что они необходимы для того, чтобы поддерживать дисциплину в полку. Заявляю вам, что в такой же степени, в какой я уважаю отставного воина, который носит орденские знаки, полученные им на службе отечеству, в такой же степени я презираю того, кто проводит жизнь в передних, чтобы добиться голубой ленты; таково мое мнение в отношении знаков отличия: вы придерживаетесь иного мнения, но ничто не заставит меня сменить мое, так что сменим тему разговора"».

Герцог Шартрский сделал эту запись 20 июня, то есть накануне того дня, когда король намеревался покинуть Францию.

Король, задержанный в Варение сыном почтмейстера из Сент-Мену, Друэ, был в сопровождении Барнава, Латур-Мобура и Петиона возвращен в Париж вооруженной чернью.

Известно, какое впечатление произвело это бегство на всю Францию. Национальное собрание временно отстранило короля от должности главы исполнительной власти, и, поскольку такое решение было сочтено слишком легким наказанием за столь серьезный проступок, «Французский патриот» опубликовал следующие строки:

«Пусть восемьдесят три департамента сплотятся и заявят, что они не желают иметь ни тиранов, ни монархов, ни покровителей, ни регентов, которые являются тенями королей, столь же пагубными для общественного блага, как смертельная тень анчара. Если будет назначен регент, вспыхнет междоусобная война, в которой люди станут сражаться скорее за то, чтобы иметь властелина по собственному выбору, чем за свободу».

Понятно, что если «Французский патриот» придерживался такого мнения, то десять других газет придерживались противоположных взглядов; многие выступали за регентство, а некоторые открыто прочили на место регента герцога Орлеанского.

Принц опубликовал следующую декларацию, адресованную редактору газеты «Национальное собрание»:

«Париж, 26 июня 1791 года.

Сударь!

Прочитав в номере 989 Вашей газеты высказанные Вами соображения по поводу тех мер, какие следует принять после возвращения короля, и все подсказанное Вам в отношении меня Вашей прямотой и непредвзятостью, я должен повторить Вам то, что гласно заявил 21-го и 22-го числа сего месяца нескольким членам Национального собрания, а именно, что я готов служить своему отечеству на суше, на море, на дипломатическом поприще — одним словом, на всех постах, которые потребуют рвения и безграничной преданности общественному благу, но, если вопрос встает о регентстве, я отказываюсь теперь и навсегда от прав, которые дает мне конституция. Осмелюсь сказать, что после стольких принесенных мною жертв интересам народа и делу свободы мне уже не позволено выходить из сословия простых граждан, куда я вступил не иначе как с твердой решимостью оставаться в нем навсегда, и что проявление честолюбия с моей стороны явилось бы непростительной непоследовательностью. И я делаю это заявление вовсе не для того, чтобы заставить замолчать моих хулителей, ибо мне слишком хорошо известно, что мое рвение в отношении национальной свободы и равенства, являющегося ее фундаментом, всегда будет разжигать их ненависть ко мне; я с пренебрежением отношусь к их клевете, и мой образ действий всегда будет служить доказательством их гнусности и нелепости их утверждений; однако в нынешних обстоятельствах я был обязан заявить, что мои суждения и решения нерушимы, дабы в своих расчетах и соображениях относительно новых мер, которые, возможно, придется принять, общественное мнение не опиралось на ложную основу.

Подписано: Л.Ф.Ж.ОРЛЕАНСКИЙ».

Тем временем герцог Шартрский действовал куда разумнее, чем если бы он возражал против честолюбивых замыслов, которые могли быть ему приписаны: он спас от ярости народа двух священников и вытащил из воды тонувшего человека.

Вот как сам герцог Шартрский рассказывает о последнем из этих событий.

«3 августа 1791 года. — Какой счастливый день! Я спас жизнь человеку, а точнее, помог ее спасти. Сегодня вечером, прочитав перед этим несколько страниц из сочинений Попа, Метастазио и из "Эмиля", я отправился купаться; я уже обсыхал на берегу, так же как и Эдуар, как вдруг послышался крик: "На помощь! На помощь! Тону!" Я тотчас же бросился к месту происшествия, а следом за мной побежал Эдуар; я примчался первым; из воды торчали лишь кончики пальцев утопающего; я схватил его руку, которая с невероятной силой стиснула мою руку; он тянул ее к себе так, что наверняка утопил бы меня, если бы вовремя подбежавший Эдуар не ухватил его за ногу, отняв у него тем самым возможность цепляться за меня. В итоге мы вытащили его на берег; он едва мог говорить, но, тем не менее, засвидетельствовал глубокую признательность мне и Эдуару. Я с радостью думаю о том впечатлении, какое произведет эта новость в Бельшассе. Я был рожден под счастливой звездой: удачные возможности появляются у меня под носом, и мне остается лишь воспользоваться ими. Тот, кто тонул, — это проживающий в Вандоме г-н Сире, помощник инженера ведомства Мостов и дорог.

Я ложусь спать очень довольный».

И вы правы, принц: жизнь человека, спасенная другим человеком, много значит в глазах Бога. И это заставляет нас забывать о том, что вы все время думаете лишь о Бельшассе и г-же де Жанлис и ни минуты не думаете об Э и вашей матери.