Последний король французов. Часть первая

XL

Я уже больше не раскаивался в том, что остался в Париже. Как и предполагалось, то, что я увидел в Париже, было намного любопытнее того, что я мог бы увидеть в Алжире.

Кроме того, в эти дни рассказывали о множестве героических поступков и блистательных речей, то ли действительно имевших место, то ли придуманных, что в подобных обстоятельствах сводится к одному и тому же.

Однако в разгар всех этих событий герцог Орлеанский не произнес ни одной речи и не совершил ни одного поступка: он не говорил и не действовал.

Впрочем, если читатель желает знать, в каком состоянии пребывала аристократическая оппозиция в день 28 июля, ничто не даст представления о том, до чего она дошла к этому времени, лучше, чем проект протестного заявления, подготовленный г-ном Гизо:

В тот момент, когда будущий министр Луи Филиппа зачитывал этот документ, какой-то молодой человек с трехцветным знаменем в руках бросился на Гревский мост, крича: «Если меня убьют, друзья, помните, что меня зовут Арколь!» На улицах раздавали листовки, в которых были такие слова:

Самым смелым в этот день шагом со стороны депутатов стало обращение Казимира Перье, Лобау, Могена, Жерара и Лаффита к маршалу Мармону.

Они пришли умолять маршала остановить кровопролитие.

В прихожей они застали раненого улана, которому делали перевязку; вначале думали, что он был ранен свинцовой дробью, но затем догадались, что это были типографские литеры.

Все, чего посетители смогли добиться от маршала, это обещания, что он напишет королю.

Что же касается князя де Полиньяка, то он наотрез отказался встретиться с ними.

Мармон и в самом деле написал королю письмо: то было уже третье письмо, написанное им Карлу X с предыдущего вечера.

Депутаты, собравшиеся у г-на Одри де Пюираво, много кричали и много спорили, но не пришли ни к какому решению; г-н де Лаффит заявил, что он телом и добром готов броситься в революцию (для банкиров это все равно что сказать «телом и душой»), а вот Гизо остался молчалив и неподвижен. Господин де Лаборд воскликнул, что следует поднять трехцветное знамя, но г-н Себастьяни ответил ему, что единственным национальным знаменем является белое знамя. Господин Одри де Пюираво сказал, что настало время действовать и с оружием в руках показаться народу, однако г-н Мешен взял под руку г-на Себастьяни и поспешно вышел вместе с ним.

Что же касается Лафайета, то он потребовал, чтобы ему предоставили какую-нибудь должность, и добавил, что готов немедленно приступить к исполнению обязанностей и всей своей властью содействовать восстанию.

Затем они расстались, отложив дискуссию до шести часов утра следующего дня.

Ночь с 28-го на 29-е была темной, неспокойной, страшной! Я жил тогда на углу Паромной и Университетской улиц, и потому часть этой ночи провел на набережной. Время от времени в небе мелькали проблески света, похожие на метеоры; затем в стороне Гревской площади или рынка Невинноубиенных внезапно затрещала ружейная пальба, продолжавшаяся минут десять. Один лишь набат гудел почти безостановочно, и продолжалось это часть ночи.

Около трех часов ночи я вернулся к себе, но в семь утра был уже на ногах. Началась ружейная пальба; время от времени, перекрывая ее треск, грохотала пушка; однако в войсках уже начала проявляться потеря боевого духа: какой-то солдат королевской гвардии, с которым, выйдя из дому, я столкнулся лицом к лицу, без всякого сопротивления позволил разоружить его. Патронная сумка солдата перекочевала на шею какого-то безоружного патриота, который взял в руки его ружье и тотчас же бросился в сторону улицы Святых Отцов и моста Искусств.

Восстание разгорелось с новой силой.

Во главе патриотов появился генерал.

Им был генерал Дюбур; расшитый мундир он взял в лавке старьевщика, а пару эполет получил из рук актера Перле, который, несомненно, использовал их в одной из своих ролей в театре Жимназ.

Десять тысяч голосов кричали «Да здравствует генерал Дюбур!», хотя еще утром его никто не знал.

Повстанцы сделались хозяевами в Ратуше.

Генерал Дюбур и г-н Бод немедленно организовали нечто вроде повстанческого правительства. Была осмотрена городская касса, и в ней оказалось чуть больше пяти миллионов франков.

Руководители повстанцев тотчас же озаботились продовольственным снабжением Парижа, созвав старшин булочников и мясников.

В одиннадцать часов утра трехцветное знамя взвилось над собором Парижской Богоматери.

В полдень в штаб командующего парижским гарнизоном в свой черед отправились господа де Семонвиль и д’Аргу: это означало, что Палата пэров намеревалась предпринять такую же попытку, какую накануне от имени Палаты депутатов предприняли г-н Лаффит и четыре комиссара. Но между двумя этими посольствами прошло двадцать четыре часа, а за эти двадцать четыре часа случилось много событий, принесших с собой гибель монархии.

Они застали герцога Рагузского не просто встревоженным, а утратившим надежду: он начал видеть сложившееся положение в его истинном свете и сам подтолкнул представителей верхней палаты отправиться в Сен-Клу.

Они прибыли в королевский замок в тот момент, когда незадолго до них туда пришло известие, что город Версаль полностью охвачен восстанием.

Король не знал, кого отправить в этот новый вулкан, после извержения которого Сен-Клу оказался между двух кратеров. Вызвался генерал Венсан; дофин согласился с этим предложением, и генерал отбыл в Версаль, возглавив две роты королевских телохранителей, подкрепленные двумя или тремя сотнями жандармов.

Но по прибытии в Версаль жандармы встали на сторону народа. Через два часа после своего отъезда из Сен-Клу генерал вернулся туда с отрядом, численность которого уменьшилась на две трети, так ничего и не сумев предпринять против восставшего города.

У дверей королевских покоев господа де Семонвиль и д'Аргу встретили князя де Полиньяка: председатель совета министров прибыл в Сен-Клу раньше их.

— Ну конечно, — сказал г-н де Полиньяк, — вы пришли требовать мою голову! Входите, господа, входите.

Король был совершенно спокоен; невзирая на сообщения, поступавшие к нему со всех сторон, он не мог поверить в длительное и серьезное сопротивление со стороны народа. Тщетно оба пэра пытались уверить его, что с утра сопротивление стало переходить в насильственные действия; он покачал головой и произнес:

— Господа, вы ошибаетесь: приняты все меры для того, чтобы подавить бунт, и возмущение прекратится само собой.

Господин де Семонвиль ничего не понимал в этой спокойной уверенности, приобретавшей поистине роковой характер; он не мог более сдерживаться и воскликнул:

— Ну что ж, государь, приходится сказать вам всю правду: если через час ордонансы не будут отменены, не будет более ни короля, ни королевской власти!

— Быть может, вы дадите мне хотя бы два часа, — ответил уязвленный в своей гордости Карл X, намереваясь удалиться.

Господин де Семонвиль бросился на колени и схватил его за полу кафтана, но король попятился, пытаясь освободиться из его рук.

— Государь! — вскричал г-н де Семонвиль. — Заклинаю вас именем дофины, именем вашего внука!

Все было напрасно. Король удалился, не сделав ни одной уступки.

Между тем в Сен-Клу прибыл г-н де Витроль. Он также выступал за отмену ордонансов и формирование нового кабинета министров, который должен был сплотиться вокруг герцога де Мортемара и маршала Жерара.

Странное дело! Спустя восемнадцать лет, в похожих обстоятельствах, судьба повторилась едва ли не банально, когда королю Луи Филиппу вот так же назвали два других имени — имена Тьера и Одилона Барро.

И этому министерству Тьера и Одилона Барро, как и министерству Мортемара и Жерара, предстояло, в свой черед, существовать лишь несколько часов.

Тем временем народ, ведомый двумя учениками Политехнической школы, захватил Лувр и Тюильри.

В другом месте мы расскажем, причем со всеми красочными подробностями событий, происходивших на наших глазах, об этом новом 10 августа, менее кровавым, чем первое, но более решительным, за которым спустя восемнадцать лет спустя должно было последовать третье подобное сражение, еще более решительное.

Когда Тюильри захвачен, королевская власть кажется нам, французам, мертвой; Тюильри был захвачен, и люди решили, что все кончено; все обнимались, плясали, пели; какого-то ученика Политехнической школы усадили на трон, а кто-то улегся на постель короля.

Королевские войска отступили через сад Тюильри и по улице Риволи. Последний пушечный выстрел был произведен из ближайшей к террасе Фельянов боковой аллеи, примыкавшей к главной аллее; пушечное ядро задело одну из каннелированных колонн, украшающих фасад дворца Тюильри, и отбило от нее кусок.

При звуках этой стихающей канонады, топоте солдат, убегающих или сдающих свое оружие, криках победителей, преследующих их, одно из окон дворца на углу улиц Риволи и Сен-Флорантен, принадлежавшего г-ну де Талейрану, открылось; совершил эту неосторожность управляющий князя, любопытствуя узнать, что происходит за окном.

И потому чей-то тихий и боязливый голос, раздавшийся из глубины покоев, стал распекать его:

— Господин Кейзер, вы с ума сошли? По вашей вине разграбят дворец! По вашей вине нас убьют!

— О, ничего не бойтесь, монсеньор! Войска убегают и народ думает лишь о том, чтобы преследовать их.

— В самом деле?

— Да посмотрите сами, монсеньор.

Князь пугливо высунул голову из-за занавесей, бросил взгляд на улицу, убедился в положении дел, а затем, повернувшись к стенным часам, произнес:

— Господин Кейзер, возьмите на заметку, что двадцать девятого июля тысяча восемьсот тридцатого года, в час дня, старшая ветвь Бурбонов перестала царствовать во Франции.

Восемнадцать лет спустя рука какого-то человека из народа остановила ход башенных часов Тюильри в двадцать минут второго.

Тогда в свой черед перестала царствовать младшая ветвь Бурбонов.

Последние ружейные выстрелы, прозвучавшие в этот достопамятный день, были выпущены по людям, которых расстреляли как грабителей.

Когда эти последние выстрелы стихли, г-н Лаффит, проведший весь день в совещаниях, которые протекали в его особняке, в окружении дрожащих от страха депутатов, подошел, хромая, к г-ну Удару (г-н Лаффит вывихнул себе ногу) и сказал ему:

— Сударь, вчера я просил вас отправиться в Нёйи и известить герцога Орлеанского о положении дел. Получив это уведомление, он в ответ ограничился словами: «Благодарю вас». Соблаговолите вернуться к герцогу и скажите ему, что я прошу его сделать выбор между короной и паспортом; если я добьюсь успеха, ему не придется платить мне за посредничество; если я потерплю неудачу, он осудит мои действия.

Господин Удар отбыл, воздержавшись сказать г-ну Лаффиту в ответ то, что он сказал мне двумя днями раньше.

За сорок восемь часов обстановка коренным образом изменилась.

И потому на другой день, 30 июля, в одиннадцать часов вечера, пешком, одетый в штатское платье, в сопровождении всего лишь трех человек, герцог Орлеанский вступил в Париж; ответив на окрик часовых «Стой, кто идет?» паролем «Свобода, равенство, братство!», он вошел в Пале-Рояль через дверь своей канцелярии, находившейся в доме № 216 на улице Сент-Оноре.

Бросим ретроспективный взгляд на то, что происходило в Нёйи и Сен-Клу вечером 29-го и днем 30-го.