Последний король французов. Часть первая

XLVII

Комиссары прибыли в Рамбуйе посреди ночи. Карл X, который никого не вызывал, был чрезвычайно удивлен, когда ему доложили о визите четырех посланцев, явившихся по его требованию.

Король велел ответить им, что отказывается давать аудиенцию в подобное время, однако предлагает господам комиссарам гостеприимство в замке Рамбуйе.

Комиссары, в свой черед, ответили отказом и поехали обратно в Париж, чтобы доложить об итогах своей поездки.

Увидев, что они вернулись, герцог Орлеанский испытал определенный страх.

— И все же необходимо, чтобы он уехал, — прошептал принц. — Это необходимо, это необходимо.

— Но как побудить его уехать? — спросил один из комиссаров.

— Напугав, — ответил Луи Филипп.

Затем, отведя в сторону полковника Жакмино, он вполголоса дал ему несколько приказов.

Полковник поклонился и вышел.

Решение о походе в Рамбуйе было принято.

На другой день Париж проснулся от звуков барабанов, бивших общую тревогу, в то время как какие-то люди из простонародья или одетые, как люди из простонародья, носились по улицам, крича: «К оружию!»

Все проснулись, стали справляться, что произошло, и узнали, что Карл X собрал в Рамбуйе двенадцать тысяч солдат и это звучит призыв к патриотизму тех, кто сражался в июльские дни.

Многие еще не убрали далеко свои карабины и ружья, и уже в восемь часов тридцать тысяч горожан были готовы выступить в поход.

Все они двинулись в сторону Рамбуйе, и по пути эта огромная колонна прирастала патриотами из всех городов и деревень, через которые она проходила.

При первых звуках барабанной дроби комиссары снова отбыли в Рамбуйе, но, тем не менее, не настолько рано, чтобы у них не было времени оценить масштабы готовившегося похода.

На этот раз их провели к Карлу X, акт отречения которого уже был отправлен в Палату пэров.

Маршал Мезон взял слово, обрисовал королю суть миссии, возложенной на комиссаров, и сообщил ему, что за ними следует колонна численностью в пятьдесят или шестьдесят тысяч человек.

— Разве вы не прочитали текст моего отречения, сударь? — спросил его Карл X.

— Я прочитал его, государь.

— Тогда вы должны были понять, что я решил погибнуть в том случае, если кто-нибудь пожелает применить силу, чтобы заставить меня покинуть Рамбуйе.

Слово взял г-н Одилон Барро.

— Я не сомневаюсь, государь, — произнес он, — что вы готовы пожертвовать своей жизнью; но во имя тех слуг, которые вас окружают, которые последними остались преданы вам и по этой причине должны быть особенно дороги вам, избегите катастрофы, в которой они погибнут без всякой пользы; вы отказались от короны, ваш сын отрекся…

— Да, но в пользу моего внука, — живо прервал его Карл X. — Я сохранил за ним его права, и эти права я буду защищать до последней капли своей крови.

Господин Одилон Барро в свой черед прервал Карла X.

— Каковы бы ни были права вашего внука, — сказал он, — и каковы бы ни были ваши надежды в отношении его будущего, проникнетесь убеждением, что именно в интересах этих надежд вы не должны допустить, чтобы ваше имя оказалось замарано французской кровью.

Король повернулся в сторону герцога Рагузского, присутствовавшего при этом разговоре, и спросил его:

— Ну и что следует делать, сударь?..

И тогда г-н Одилон Барро, схватив за руки короля, которого, скажем мимоходом, должно было крайне удивить его прикосновение, воскликнул:

— Государь, вам следует принести эту жертву, и немедленно!

В ответ на эти слова Карл X дал знак, что он желает остаться остаться один, несомненно для того, чтобы посовещаться со своей семьей и своими друзьями.

Полчаса спустя комиссаров известили, что король покидает Рамбуйе и направляется по дороге на Ментенон.

Фургон, в котором находились бриллианты короны, был по особому приказу Карла X оставлен во дворе замка Рамбуйе.

Комиссары наложили печати на этот фургон, отправили генералу Пажолю, командовавшему людской колонной на ее пути в Рамбуйе, приказ возвращаться в Париж и, сев в карету, запряженную четырьмя мулами, сделались последней частью арьергарда отступавшей монархии.

В этом и заключается различие, существующее между двумя нашими революциями: в 1791 году Людовика XVI, бежавшего в Варенн, везли обратно три комиссара, которым было поручено следить за будущим узником Тампля, казненным на площади Революции; в 1830 году Карла X, бежавшего в Рамбуйе, препровождали в Шербур четыре комиссара, которым было поручено следить за ним и, как только он поднимется на борт корабль, оставить его на волю волн и его судьбы.

Так что если милосердие является признаком силы, то Франция 1830 года бесспорно была сильнее Франции 1791 года.

К тому же, надо сказать, в 1830 году все бессознательно ощущали, что монархия, лишенная своих опор, сохранила на земле Франции лишь очень слабые корни. В 1830 году она представляла собой лишь одинокое дерево, которое нужно было выкорчевать; в 1791 году это был целый лес, который нужно было вырубить.

Около четырех часов пополудни людская колонна находилась уже всего лишь в трех четвертях льё от Рамбуйе; там она получила приказ остановиться и узнала, что Карл X покинул Рамбуйе.

Кто-то из участников похода расположился лагерем прямо в этом месте, кто-то нашел пристанище в деревне Куаньер, но те и другие умирали с голоду.

В тот же день, когда состоялся поход в Рамбуйе, то есть 3 августа, огромная толпа парижан с шести часов теснилась на подступах к Бурбонскому дворцу.

Королевский наместник должен был присутствовать на открытии заседаний созванных им Палат.

В час дня прогрохотала пушка Дома инвалидов, ленивая и угодливая бронза, всегда хранящая молчание, когда с трона низвергаются, и пробуждающаяся всякий раз, когда на него восходят.

Большая группа пэров и депутатов, собравшихся вперемешку, без различения званий и титулов, явилась встречать герцога Орлеанского у входа в дворец.

Его внуку, графу Парижскому, предстояло восемнадцать лет спустя прийти в сопровождении своей матери, вдовствующей герцогини Орлеанской, в тот же самый дворец в поисках убежища и не получить там защиты.

Внезапно придверник громовым голосом объявил о приходе монсеньора королевского наместника.

Герцог Орлеанский появился в военном мундире, украшенном Большим крестом ордена Почетного легиона.

Он держал шляпу в руке и кланялся налево и направо с той ласковой миной, которая в последние три дня пристала к его лицу.

Тем не менее, то ли предчувствие сработало, то ли волнение, но, когда он оказался напротив пустого трона, все увидели, что лицо его побледнело.

Не вспомнил ли принц, как в этих самых стенах и у подножия этого самого трона Карл X оступился, а он, тот, кто готовился в свой черед взойти по его ступеням, подобрал и подал королю упавшую с его головы шляпу с белым плюмажем, символом королевской власти?

Однако он твердым шагом поднялся на сцену и сел на складной стул.

Другой стул, стоявший напротив, за отсутствием герцога Шартрского, во главе своего полка шедшего в эти часы к Парижу, занял герцог Немурский.

Целый штаб расположился вокруг этих будущих величеств, уже озаренных тем золотым лучом, что всегда сияет над воздвигающимися тронами.

Ах, монсеньор герцог Немурский, помнится ли вам, как 24 февраля, оставив в руках какого-то национального гвардейца своего насмерть испуганного племянника, вы, переодетый беглец, покинули эти самые стены?

Но непроницаемая завеса будущего, утолщенная теми восемнадцатью годами, которым оставалось протечь, протянулась между 1830 и 1848 годами, вся расшитая золотыми арабесками надежды.

Герцог Орлеанский взял слово.

— Господа пэры и господа депутаты! — начал он. — Париж, потревоженный в своем покое прискорбным нарушением Хартии и законов, с героическим мужеством защищал их. В разгар этой кровавой схватки никаких гарантий общественного порядка более не существовало. Человеческая жизнь, собственность, права — все, что ценно и дорого людям и гражданам, подвергалось самым страшным опасностям.

В этом отсутствии всякой государственной власти общая воля моих сограждан обратила свой взор на меня; они сочли меня достойным содействовать наряду с ними спасению отечества и призвали исполнять обязанности королевского наместника.

Мне было ясно, что дело их справедливо, опасности огромны, нужды насущны, а мой долг священ. Я поспешил прийти в гущу этого доблестного народа, сопровождаемый моей семьей и надев ту кокарду, что уже во второй раз знаменует у нас триумф свободы.

Я поспешил прийти, исполненный твердой решимости посвятить себя всему тому, чего потребуют от меня обстоятельства в том положении, в какое они меня поставили, дабы восстановить господство законов, спасти свободу, находящуюся под угрозой, и сделать невозможным повторение столь великих бед, навсегда обеспечив власть той Хартии, чье имя, звучавшее в ходе сражений, звучало и после победы.

При осуществлении этой благородной задачи мне надлежит руководствоваться советами Палат. Все права должны быть надежно обеспечены, а все институты, необходимые для их полного и свободного применения, должны получить то развитие, в каком они нуждаются. Привязанный сердцем и убеждениями к свободному от произвола правлению, я заранее соглашаюсь со всеми его последствиями. Я полагаю своим долгом уже сегодня привлечь ваше внимание к созданию национальной гвардии, передаче дел о правонарушениях печати в ведение судов присяжных, формированию департаментского и муниципального управления и, прежде всего, пересмотру четырнадцатой статьи Хартии, столь возмутительно истолкованной.

Вот с такими мыслями, господа, я открываю это заседание.

Прошлое печалит меня, и я скорблю о несчастьях, которые мне хотелось предотвратить; но в разгар этого благородного порыва жителей столицы и других французских городов, при виде порядка, с чудесной быстротой зарождающегося после противодействия, свободного от всяких бесчинств, законное чувство национальной гордости волнует мое сердце и я с верой в душе прозреваю будущее отечества.

Да, господа, Франция, которая нам так дорога, будет счастливой и свободной; Франция покажет Европе, что, занятая исключительно своим внутренним благополучием, она дорожит миром так же, как и свободами, и желает своим соседям лишь счастья и покоя.

Уважение всех прав, забота обо всех интересах, добросовестность правительства — вот лучшее средство обезоружить политические партии и восстановить в умах доверие, а в институтах устойчивость, что является единственным надежным залогом благополучия народа и силы государства.

Господа пэры и господа депутаты! Как только Палаты будут сформированы, я доведу до вашего сведения акт отречения его величества Карла Десятого; посредством этого же акта его королевское высочество Луи Антуан Французский, дофин, в равной степени отказывается от своих прав. Это акт был вручен мне вчера, второго августа, в одиннадцать часов вечера. Я распорядился передать его на хранение в архив Палаты пэров и поместить его текст в официальной части «Вестника».

Завершив эту речь среди аплодисментов, королевский наместник объявил сессию законодательного корпуса открытой и удалился в Пале-Рояль.

На набережной Луи Филипп повстречался с коронационными каретами и всеми каретами Карла X, до отказа забитыми людьми из простонародья.

Трехцветные знамена в руках людей, сидевших на козлах возле кучеров и стоявших на запятках вместо лакеев, покрывали тенью эти кареты.

Из всех окон карет торчали концы пик и лезвия штыков.

Луи Филипп поспешил узнать новости из Рамбуйе.

Новости были хорошими: как мы уже говорили, Карл X покинул Рамбуйе и направился в Ментенон.

Прибыв в Ментенон, Карл X распустил свою гвардию и оставил себе в качестве эскорта до Шербура лишь свою военную свиту.

Пятого августа Карл X прибыл в Вернёй.

Именно в Вернёе он узнал об открытии заседаний Палат и прочитал речь, произнесенную там королевским наместником.

Его охватило крайнее удивление, когда он увидел, что имя Генриха V не было даже произнесено и никакие права царственного ребенка не были сохранены.

Тем не менее ничто из всего этого не могло убить в нем полностью надежду, которую он основывал на герцоге Орлеанском.

— Я полагаю, — заявил он, — что мой кузен неспособен взять корону, которая ему не принадлежит.

— Да, — ответила дофина, — он не возьмет ее, но позволит возложить на его голову.

— А между тем, — подхватил дофин, — карета, в которой мы находимся, заключает в себе нечто невиданное, а именно трех живых королей Франции!

— Трех королей без короны, — с горькой улыбкой ответила дофина.

Седьмого августа Луи Филипп I был провозглашен королем французов.

Августейшие беглецы узнали эту новость 9 августа, находясь в Аржантане.

— Как же я мог быть до такой степени обманут! — воскликнул Карл X. — Ведь совсем не это обещали мне в Рамбуйе.

— Ну что ж, — промолвил дофин, — герцогу Бордоскому довелось, как и мне, царствовать лишь один день; будущее покажет нам, сколько недель суждено царствовать герцогу Орлеанскому.

Между тем передвижение семьи свергнутого короля было сочтено слишком медленным, и новые власти решили устроить бунт в Нормандии, чтобы напугать Карла X.

Поскольку в Рамбуйе подобный опыт удался, эмиссарам нового правительства разослали такую же самую программу.

Двенадцатого августа королевский кортеж был еще только в Сен-Ло.

Там Карлу X стало известно, что национальные гвардейцы Валоня, Шербура, Байё и Карантана взбунтовались.

При всем своем равнодушии к собственной судьбе, Карл X боялся за жизнь герцога Бордоского. Задача сохранить эту жизнь представлялась ему последней миссией, которую уготовило ему Провидение.

С этого времени передвижение кортежа ускорилось; он без остановки проследовал через Карантан и 14 августа прибыл в Валонь.

Именно из Валоня он отправил королю Англии письмо с призывом предоставить ему убежище, письмо не блиставшее особой возвышенностью, но содержавшее точно такую же просьбу, с какой пятнадцатью годами ранее Наполеон обратился к регенту и с какой восемнадцатью годами позднее Луи Филиппу предстояло обратиться к королеве Виктории.

Затем, подобно тому, что был вынужден сделать в 1814 году Наполеон, отправляясь на остров Эльбу, Карл X, из опасения быть убитым, снял с себя военный мундир и надел штатское платье без всяких орденов.

Такая предосторожность оказалась отнюдь не лишней: на подступах к Шербуру эскорт окружило скопление людей, выкрикивавших: «Долой белую кокарду! Да здравствует свобода!»

Однако шестьдесят четвертый линейный полк, стоявший гарнизоном в этом городе, тотчас же взял в кольцо королевскую карету, имея честь быть последним полком, который остался предан сверженной монархии.

Затем без промедления приступили к посадке на судно.

Огромные толпы заполнили порт, мол, крепостные стены — короче, все те превосходные морские сооружения, что были начаты при Людовике XVI и завершены при Наполеоне.

Поведение королевской семьи в этот последний момент являло удивительные контрасты.

Старый король был, как всегда, спокоен и исполнен достоинства. Он стоял ближе других к могиле, и, следовательно, для него изгнание должно было длиться не так долго.

Герцогиня Ангулемская, всегда столь сильная, была полностью подавлена.

Дофин был беззаботен до идиотизма.

Герцогиня Беррийская, разъяренная и озлобленная, при одной лишь видимости надежды дойдет вскоре до самых крайних решений.

Мадемуазель, которая была примерно в том же возрасте, в каком принцесса Мария Тереза Шарлотта, ее тетка, покинула Францию, плакала.

Герцог Бордоский, который был примерно в том же возрасте, в каком графу Парижскому предстояло покинуть Францию, машинально и по привычке посылал воздушные поцелуи; их отвергали присутствующие, но принимала отчизна, эта мать, которую так часто принуждают быть неблагодарной к своим лучшим детям.

Два судна приняли на борт Карла X и его свиту.

Это были «Великобритания» и «Чарльз Кэрролл».

На борту «Великобритании», которая должна была перевезти его в Англию, Карл X вручил г-ну Одилону Барро следующее свидетельство:

Наконец, 16 августа, в четверть третьего, был подан сигнал; капитан корабля отдал приказ распустить все паруса, и «Великобритания», отбуксированная пароходом, поймала ветер и стала медленно таять на горизонте, увозя сверженную монархию к рейду Спитхэд, где ее ждало мрачное гостеприимство Холи-Руда, почти столь же позорное для Англии, как и смертоносное тюремное заточение на острове Святой Елены.

По странному стечению обстоятельств, эти два судна, увозившие Карла X и его свиту, принадлежали г-ну Паттерсону, тестю Жерома Бонапарта.