Последний король французов. Часть первая

XXVI

Призванный на трон Франции, Людовик XVIII покинул Хартвелл 18 апреля, торжественно въехал в Лондон 20 апреля, пересек Ла-Манш на королевской яхте, высадился в Кале и направился прямо в Сент-Уэн, где даровал своему народу Конституционную хартию.

Двадцать третьего апреля, когда герцог Орлеанский, пребывавший в Палермо в разгар смут, которые незадолго до этого сотрясали Сицилию, еще ничего не знал об отречении императора и восхождении на престол Людовика XVIII, внезапно стало известно, что в порт пришло английское судно, доставившее новости из Франции. Герцог Орлеанский тотчас же бросился в расположенный на Марине дворец, служивший резиденцией английского посла. Посол встретил его, держа в руках газету «Вестник», и, подавая ее принцу, произнес:

— Примите мои поздравления, ваше высочество: Наполеон свергнут и Бурбоны восстановлены на троне своих предков.

Спустя два часа все пушки Палермо прогрохотали в честь этого события.

Капитан английского корабля получил от лорда Бентинка приказ отдать в распоряжение принца свое судно, если тот пожелает вернуться во Францию.

Принц, не колеблясь, принял это предложение и на другой день, то есть 24 апреля, покинул Палермо, сопровождаемый лишь камердинером; прибыв в Париж в первых числах мая, он инкогнито остановился в гостинице на улице Гранж-Бательер и в ту же минуту, не тратя времени на то, чтобы переодеться, настолько сильно манил его к себе родной дом, направился по улице Ришелье к Пале-Роялю, вступил в сад, обошел его во всех направлениях и, пройдя через Колонный двор, приблизился к двери парадной лестницы.

Дверь была открыта.

Герцог Орлеанский бросился в вестибюль и, несмотря на противодействие привратника, принявшего его за сумасшедшего, устремился к парадной лестнице, но, добежав до нее, упал на колени и, рыдая, поцеловал ее первую ступень.

И только тогда привратник догадался, что этот незнакомец — одновременно прежний и новый хозяин дворца.

Затем, поскольку герцогу Орлеанскому было важно справиться об обстановке, прежде чем являться к королю, доброжелательство и радушие которого вызывали у него сомнения и неуверенность, и понять, какой его ожидает прием, он начал с того, что посетил своих старых друзей — Баланса, Макдональда и Бёрнонвиля.

После них настала очередь г-жи де Жанлис.

Он навел справки и узнал, что г-же де Жанлис была отведена квартира в Арсенале в соответствии с решением правительства императора, который назначил ей пенсион и сверх того, в благодарность за пунктуальность, с какой она вела с ним прямую переписку, предоставил ей это жилище.

Каких тем касалась эта переписка, мы сказать не можем. Она была слишком секретной для того, чтобы ее когда-нибудь опубликовали.

— Ах, это вы! — воскликнула г-жа де Жанлис, увидев своего бывшего ученика. — Надеюсь, теперь вы уже не думаете быть королем!

Принц ответил двусмысленным жестом, который не был ни отрицательным, ни утвердительным.

Герцог Орлеанский провел около часа с женщиной, которую он так часто называл своей настоящей матерью и своей единственной подругой, но на которую, тем не менее, он таил немалую злобу из-за достопамятного письма, написанного ею в 1796 году.

На другой день герцог Орлеанский отправился в Тюильри. В глубине сердца Людовик XVIII не верил в искренность своего кузена, однако в этом вопросе его политические правила были теми же, каких придерживался Фокс: «Отказывайте во всем вашим друзьям, давайте все вашим врагам».

Так что он прекрасно принял герцога Орлеанского.

— Двадцать пять лет тому назад, — сказал он, обращаясь к нему, — вы были генерал-лейтенантом; так вот, ничего не изменилось, и вы по-прежнему им являетесь.

— Государь, — ответил герцог Орлеанский, — отныне именно в таком мундире я буду представать перед лицом вашего величества.

Сверх того, 15 мая король пожаловал ему звание генерал-полковника гусар, которое прежде носил его отец, даровал ему крест Святого Людовика, следуя полному церемониалу этого ордена, то есть с принесением клятвы и с посвящением в рыцари, и, наконец, что было милостью куда более значительной, возвратил ему, помимо его собственных уделов, поместья его отца, даже те, что, будучи проданными им, ушли из рук его семьи и стали собственностью государства, которое, выплатив его долги, сделалось законным владельцем.

Эти первые хлопоты, связанные с его политическим положением, которое ему было необходимо вернуть себе, и с его имущественным положением, которое ему требовалось создать заново, заняли у принца все время от мая до июля, когда он вместе с бароном Аталеном и графом де Сент-Альдегондом вновь пустился в плавание, чтобы привезти из Палермо свою семью, ждавшую его там с большим нетерпением.

Для этого правительство предоставило в его распоряжение судно «Город Марсель».

В сентябре он вернулся в Пале-Рояль.

Уж если щедрость, проявленная Людовиком XVIII, возвратила герцогу Орлеанскому даже те из его владений, на какие он не имел права, то эта же щедрость, как нетрудно понять, не чинила никаких препятствий возврату вдовствующей герцогине Орлеанской огромного богатства герцога де Пентьевра, ее отца, богатства, конфискованного революционным правительством и достигавшего почти ста миллионов франков как в земельной собственности, так и в дворцах, парках и замках.

Двадцать пятого октября герцогиня Орлеанская родила второго сына, который получил при крещении имя Луи Шарль Филипп Рафаэль Орлеанский, герцог Немурский.

Будучи еще совсем юным в то время, я тем не менее помню, как удивлялся народ непрерывному возвращению всех этих обычаев прежнего режима, забытых за двадцать два года. Прежде всего это были белый флаг и белая кокарда, незнакомые всему поколению людей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Это были воскресенья, праздничные и полупраздничные дни, когда приходилось закрывать лавки и магазины; это была церемония Обета Людовика XIII; это была искупительная месса 21 января; это были, став угрозами куда более серьезными, нежели те, что уже осуществились, неосторожно произнесенные слова по поводу продажи имущества эмигрантов, законность которой намеревались оспорить. Это было, наконец, всеобщее чувство тревоги, распространившееся в обществе, которое ощущало полный разрыв сочувственных отношений между собой и этим допотопным двором, раздававшим улыбки, должности и милости лишь тем, кто сражался против Франции или способствовал ее унижению; это были, наконец, четко обозначившиеся всего лишь через три месяца разногласия, разделившие общество на четыре лагеря: лагерь ультрароялистов, лагерь бонапартистов, лагерь конституционалистов и лагерь республиканцев.

Герцог Орлеанский тотчас же понял роль, какую ему предстояло играть, и занял место в рядах конституционалистов.

Кто знает, не были ли слова, оброненные в тот день герцогом Орлеанским, первыми зернышками, их которых в 1830 году произросла лучшая из республик!