Последний король французов. Часть первая

VI

Госпожа де Жанлис, которую царствование г-жи де Бюффон, новой официальной фаворитки изгнанника, нисколько не лишило политического влияния, продолжала нести заботу о юных принцах, чья линия поведения, несомненно, была намечена на все время этого отсутствия, длительность которого невозможно было предугадать.

И в самом деле, невозможно было поверить, что это не под отцовским влиянием юный герцог Шартрский и два его брата, граф де Божоле и герцог де Монпансье, втроем, в мундирах национальных гвардейцев, явились в округ Сен-Рок, дабы принести там патриотическую присягу, от которой они вполне могли бы уклониться, поскольку она была обязательна только для лиц старше двадцати одного года.

Но это еще не все: герцог Шартрский чрезвычайно исправно посещал заседания Национального собрания и Якобинского клуба. Некий роялистский памфлет утверждает, что герцог Шартрский и два его брата находились в Национальном собрании, на балконе запасных депутатов, в тот день, когда Петион и Мирабо сообщили о банкете, устроенном для королевских телохранителей и офицеров Фландрского полка.

Правда ли это? Вот что говорится в памфлете:

То, что мы приводим здесь, вовсе не доказывает, что герцог Шартрский произносил слова, которые ему приписывают, но подтверждает, по крайней мере, что он был в тот день в Национальном собрании.

Правда, герцог Орлеанский в тот день был еще в Версале.

Но, как мы сказали, он был в Англии, когда 9 февраля 1790 года, облаченный в мундир национального гвардейца, герцог Шартрский вместе с двумя своими братьями явился в округ Сен-Рок и, отринув все дворянские титулы, какие шли вслед за его именем, поставил вместо них одно простое звание: «Гражданин Парижа».

Однажды какой-то журналист назвал народ жестоким зверем; придя в негодование, герцог Шартрский дал отповедь этому журналисту в газете Марата «Друг народа».

В газете Марата, что явно имело существенное значение…

Еще одно сильное желание владело этим юным революционером, который обнял своего брата герцога де Монпансье в тот день, когда Национальное собрание отменило право первородства.

— Я очень рад случившемуся, — сказал он, — и если бы даже Национальное собрание не сделало этого, то именно так все было бы улажено между нами.

Он хотел стать членом Якобинского клуба, но такой поступок был серьезным делом; его мать, достойная принцесса де Пентьевр, воспротивилась этому, пустив в ход всю свою власть.

Правда, обладала она не такой уж большой властью.

Раздираемый между двумя любовницами, г-жой де Бюффон и г-жой де Жанлис, герцог Орлеанский отдал одной свою любовь, а другой — свое влияние на дела.

Тем не менее это противодействие со стороны герцогини привело к тому, что пришлось дожидаться возвращения ее мужа, который после восьми месяцев изгнания был отозван из Англии и, вовремя вернувшись оттуда, успел появиться 14 июля 1790 года на Марсовом поле, на празднике Федерации.

Спустя несколько дней после его возвращения из Англии герцогиня Орлеанская написала мужу письмо, которое мы считаем достаточно важным для того, чтобы, нисколько не колеблясь, привести его полностью.[2]

Несмотря на это письмо, в котором супруга изъявляет смирение, а мать исторгает мольбу, герцог Шартрский вступил в Якобинский клуб.

Вот как сам юный принц рассказывает об этом вступлении в своем дневнике.

Мы забыли упомянуть, что по совету г-жи де Жанлис герцог Шартрский вел дневник, день за днем, начиная с 23 октября 1790 года и вплоть до 23 августа 1791 года, занося в него свои поступки, мысли и впечатления.

Этот дневник еще существует и находится сейчас перед нашими глазами.

Он был напечатан в 1800 году и перепечатан в 1831 году.

Обратимся к записи из этого дневника, относящейся к 23 октября 1790 года.

Но юному принцу было мало быть принятым в Якобинский клуб, он хотел, чтобы не делалось никакого различия между его испытательным сроком и испытательным сроком других членов Клуба; на протяжении целого месяца он исполнял обязанности придверного сторожа, то есть открывал и закрывал двери, впускал членов Клуба, выпроваживал посторонних, принуждал к молчанию смутьянов.

Но все это нисколько не убавило восторженности юного принца в отношении достославной ассамблеи, доказательством чего служит то, что, вступив в нее сам, он пожелал, чтобы туда вступил и его брат Монпансье. В его дневнике имеется запись, датированная 3 декабря:

Не находите ли вы, что герцог Шартрский неплохо начал свою революционную карьеру, написав заметку для газеты Марата и поставив своего брата под покровительство Колло д’Эрбуа?

Марат — это еще можно понять, ибо в этом человеке была своего рода убежденность, убежденность стервятника или тигра.

Но Колло д’Эрбуа — этот скверный поэт, скверный лицедей, вечно пьяный краснобай, будущий лионский расстрельщик, будущий зачинщик проскрипций 1793 года!

Впрочем, якобинцы, которым в итоге предстояло отрубить голову отцу, всячески любезничали с сыном.

На этом месте мы на время прекращаем приводить выдержки из дневника герцога Шартрского. Как можно видеть, там нельзя найти ничего примечательного, если не считать необычайно восторженного отношения к Революции и великой любви к якобинцам.