Последний король французов. Часть первая

«Вы совершенно правы, друг мой, нам лучше переписываться: Когда человек обсуждает с кем-то, кого любит, важную тему, он вполне рискует распалиться, а я сознаю, что как раз этого нужно избегать между нами, ибо в пылу разговора с языка могут сорваться слова, которые причинят боль в тот момент и будут причинять ее впоследствии. Я была бы рада покончить с тем, что касается г-жи де Силлери [г-жи де Жанлис], да и Вы выказывали мне в этом отношении не меньшее нетерпение. Так что обсудим этот вопрос, друг мой, чтобы впредь к нему не возвращаться, ибо я нуждаюсь не только в покое, но и в том, чтобы пользоваться благами, которыми обязана Вам. Вы уже многое сделали для моего счастья, позволив мне видеться с моими детьми несколько раз в неделю. Это будут счастливые минуты, которыми я буду обязана Вам и которые внесут огромную радость в мою жизнь. Как я Вам сказала, у меня нет желания возвращаться впредь к прошлому; вина, которую я ставлю в упрек г-же де Силлери, существует и не может быть устранена ни благодаря ее дневнику, ни благодаря всему тому, что она сможет Вам сказать: я сама видела и слышала все то, что доставило мне огорчение. Так что лишь будущее может заставить меня изменить мое мнение о ней; она не может оправдаться, однако может загладить свою вину, и если я увижу, что ее манера поведения и манера поведения моих детей стали такими, каких я вправе ожидать и требовать, то как человек справедливый буду рада забыть те поводы жаловаться на нее, какие она мне дала. Вот, друг мой, что у меня на сердце и что я уже начала ощущать. Госпожа де Силлери была в последнее время раздражена, и я это стерпела; однако на другой день она была внимательна ко мне и написала мне вежливое письмо; я поручила моей дочери поблагодарить ее и ответила ей в манере, которой должны быть довольны и Вы, и она; короче, с ее поведением я буду сообразовывать свое. Можете ли Вы желать чего-нибудь лучшего, друг мой? Я не говорю, что верну ей свою дружбу, свое доверие; если они были неоднократно уязвлены, сблизиться по-настоящему уже невозможно; однако г-жа де Силлери может рассчитывать на все возможные знаки уважения и внимания с моей стороны. Я буду рада иметь возможность выказывать уважение особе, которая воспитывает моих детей, однако если такого не случится, моей вины в этом не будет. Вы должны быть довольным мною, и я ожидаю, что в этом вопросе Ваша справедливость даст себя знать; однако повторяю еще раз, друг мой, не будем более обсуждать мою манеру оценивать г-жу де Силлери; теперь я могу позволить себе делать это еще меньше, чем прежде, ибо в прошлом, когда я отдалилась от нее, Вы не пытались оправдывать ее; Вы лишь сказали мне, что имеются существенные причины, которые заставляют Вас дорожить ею. Прежде я радовалась хотя бы мысли о том, что принесла Вам жертву, которую Вы осознавали; но теперь Вы говорите мне, что г-жа де Силлери делает Вас счастливым и что она любит меня. Признаться, когда Вы говорите мне такие слова, они меня убивают. Откинем, друг мой, все то, что может нарушить наш союз, и будем жить, как прежде, не доставляя друг другу помех и затруднений. Вы слишком хорошо знаете, что у Вас не может быть подруги лучше меня, чтобы я это повторяла; однако я надеюсь, что Вы всегда помните это и что никто не сможет разрушить доверие, которого я ожидаю от Вас. Осмелюсь сказать, что я всегда заслуживала его, и меня крайне огорчила бы мысль о том, что у Вас хоть на минуту может возникнуть подозрение, будто я могла измениться. У тех, кто сообщил Вам эту новость, были, несомненно, причины распространять ложь, опровергаемую всем моим поведением, ибо за все время Вашего отсутствия не было, разумеется, ни единого дня, когда я не доказывала бы свою преданность Вам; но, как Вы мне сами сказали, видимо существует замысел разлучить нас…

Мне остается поговорить с Вами об одном весьма важном предмете, и я хочу, чтобы Вы знали мое суждение на этот счет; как Вы догадываетесь, речь идет о г-же де Бюффон. Признаться, в начале Вашей связи с ней я пребывала в отчаянии. Привыкнув видеть у Вас мимолетные прихоти, я была испугана и глубоко огорчена, когда заметила, что у Вас возникает любовная связь, способная лишить меня Вашего доверия. Поведение г-жи де Бюффон с тех пор, как Вы стали дорожить ею, заставило меня отказаться от предубеждения, которое мне внушили против нее; я распознала в ней столь подлинную преданность Вам, столь огромное бескорыстие, да и ее отношение ко мне, как я видела, было столь безупречным, что я не могла не проникнуться к ней участием. Невозможно, чтобы человек, который по-настоящему любит Вас, не имел бы на меня прав, и потому она имеет их, причем подлинные, так что и в этом вопросе Вы можете не испытывать неловкости передо мной; повторяю, друг мой, все, чего я желала бы, все, что сделало бы меня подлинно счастливой, — это чтобы Вам было легко со мной и чтобы Вы находили общество Вашей жены приятным и оно привлекало Вас и доставляло Вам удовольствие.

Вы сказали мне, что намереваетесь чаще приходить ко мне; я напоминаю Вам об этом, поскольку заинтересована в том, чтобы Вы не забывали о своем обещании; к тому же, хочу повторить Вам, в моем доме Вы всегда встретите общество, которое Вас устроит; предупредив меня о своем приходе накануне вечером, Вы всегда обретете компанию, которая сумеет быть Вам весьма приятной, а сказав мне о нем утром, Вы, даже если я не смогу Вам ее обеспечить, будете хотя бы уверены в том, что никто не будет Вам докучать.

После того, что Вы сказали мне, друг мой, по поводу надзора, осуществляемого мною над моим сыном, я понимаю, что поступила бы, вероятно, правильно, сказав ему, что если бы он уведомил меня о Ваших намерениях, то я по первому его слову прекратила бы этот надзор. Дело не в том, что я изменила точку зрения, а в том, что, коль скоро наши дети могут предполагать у нас различные мнения, я хочу, чтобы это не влияло на их поведение; ведь это поставило бы их в крайне неловкое положение, и в этом вопросе, в том, что касается их, я определенно готова подать им пример покорности. Все это должно доказать Вам, друг мой, что в отношении дел, которые не оказывают существенного воздействия на будущее моего сына, я уступаю и всегда буду уступать, однако поступок, который он хочет совершить, чересчур серьезного рода, чтобы я не позволила себе снова сделать замечания по этому поводу; это мой долг по отношению к нему и по отношению к Вам. Повторяю, что он причинил мне вчера смертельную боль, и заявляю, что была также удивлена и огорчена тем, что Вы одобрили подобное решение, не сказав мне об этом ни единого слова. Признаться, я надеялась, что со мной посоветуются по вопросу, имеющему отношение к моему сыну. Коль скоро это не так, я обречена играть пассивную роль, поскольку чересчур уважаю Вас и чересчур предана Вам, чтобы заметить этому ребенку, что не одобряю то, что Вы посоветовали, или то, на что Вы дали согласие, и вследствие чего может случиться нечто досадное для одного или другого, а то и для одного и другого. Возможно, это бессилие с моей стороны нисколько не поразит его вначале, но, подумав, он или сочтет меня слабой по характеру и не будет питать ко мне ни доверия, ни почтения, или же поймет, что у меня отняли права и это бессилие было вынужденным. Стараться в этом случае приблизить его ко мне, просветить его, будет, в некотором смысле, попыткой несколько отдалить его от Вас. Стало быть, придется или закрыть ему доступ в мое сердце, или подвергнуться такой опасности; мысль эта для меня страшна и тягостна, ибо каждое из подобных нежелательных последствий глубоко удручило бы меня. В общем, я говорю Вам о всем том, что может иметь отношение к его поведению; что же касается поднятой темы, то он не сможет не считаться с моим мнением, ибо я совершенно уверена, что мой отец скажет и будет говорить в обществе, что я крайне раздосадована намерением моего сына вступить в Якобинский клуб, и, возможно, потребует, чтобы я сказала об этом сыну сама, дабы он не мог упрекнуть меня однажды в том, что его не предупредили. Согласитесь, друг мой, что это таит в себе весьма неприятные последствия. Обсудим их сами и посмотрим, могут ли они быть уравновешены выгодами. Повторяю снова, если бы Якобинский клуб состоял только из депутатов, он был бы менее опасным, поскольку они стали бы известны своим поведением в Национальном собрании и о нем можно было бы предупредить моего сына. Но как заставить его быть начеку в отношении целой кучи людей, которых там большинство и которые способны сбить с толку семнадцатилетнего юношу? Будь моему сыну двадцать пять лет, я бы нисколько не была взволнована, ведь тогда он мог бы разбираться во всем сам; но быть брошенным в общество такого рода в семнадцать лет! По правде сказать, друг мой, в этом нет никакого смысла; и то, что это мы, родители этого юноши, вознамерились послать его, чтобы завершить его воспитание, в Якобинский клуб, кажется мне и наверняка покажется всем чем-то непостижимым и, по правде сказать, заставит меня пожалеть, что он высвободился из рук г-жи де Силлери. По Вашим словам, это ради того, чтобы он научился красноречию, Вы хотите, чтобы он прошел через все опасности, какие Вы и предусмотреть не в состоянии, и Вы говорите мне, друг мой, чтобы заставить меня воспринимать эти выгоды так же, как и Вы, что какой-то английский оратор не обладал бы красноречием, если бы не научился ему в раннем возрасте. На это я отвечу Вам, что он наверняка овладел этим искусством, присутствуя на заседаниях парламента и слушая судебные прения и речи, и что мой сын мог бы иметь те же самые таланты, не посещая Якобинский клуб. Пусть он ходит в Национальное собрание и в новые суды, когда они будут учреждены, и, если только у него есть дарования, он научится произносить речи ровно так же, как этому учатся в Англии. И к тому же, друг мой, почему бы нам не подождать созыва нового законодательного корпуса? От этого нас отделяют лишь несколько месяцев, и, возможно, во время этого созыва удастся оценить якобинцев, как об этом уже говорилось выше».

«18 октября 1795 года.

Дорогой Шаретт!

Сколько событий прошло с тех пор, как мы, счастливые и безмятежные, вместе наслаждались жизнью и ее радостями в Вандее, о величии которой ни Вы, ни я тогда не догадывались. У меня были хорошие времена, я обладал властью и мог многое совершить, но был остановлен раньше срока. Следовало дать революции время сбросить с себя пену. Вы и Ваши сподвижники встали поперек ее пути, и то, что я предвидел, совершая поездки по Вашему краю, осуществилось. Восстание, в том виде, как оно было там организовано, является такой силой, что Французская республика, пытающаяся его подавить, не сможет этого сделать. Однако после Ваших побед нужен будет мир, а этого мира, дорогой шевалье, Вы сможете добиться, лишь восстановив трон. Вы знаете искренность моих чувств по отношению к Вам: будучи солдатом, я восхищаюсь Вашей храбростью; будучи генералом, я еще больше восхищаюсь талантами, которые Вы проявляете. Но я спрашиваю Вас, что Вы будете делать дальше и как, в случае успеха, Вам удастся восстановить монархию, да еще при наличии всякого рода преград, которые видятся мне из моего уединения, нередко нарушаемого происходящими событиями (ведь моя жизнь почти такая же бродячая, как Ваша, однако у меня больше пространства для передвижения и меньше славы), и понимаю, что у Вас есть только одна реальная и законная возможность выйти из затруднения. Я много размышлял о причинах, которые вызвали, развили, сформировали и убили революционное движение. Я говорю "убили", потому что революция мертва с того дня, когда у нее не хватило более смелости страшить. Так вот, знаете, к чему меня привели мои размышления? К той точке, с которой мы начали в 1789 году. Франции нужен король; ни в ее характере, ни в ее нравах нет ничего республиканского, но она революционна по своей природе, поскольку ее последние монархи не понимали, куда она хотела идти. Монархия, которая ей нужна, это уже не монархия Людовика XIV; у Франции возникли новые интересы; третье сословие, так долго находившееся под гнетом, почувствовало свою силу и злоупотребило ею; оно злоупотребило ею вдвойне, конфисковав собственность духовенства и дворянства; Франции нужен король, но король, способный дать третьему сословию гарантии, которые Бурбоны могут предоставить духовенству и дворянству. Необходимо одобрение всего того, что было сделано, независимо от того, хорошо это или плохо. Неужели Вы думаете, что Бурбоны, ради которых Вы сражаетесь, окажутся людьми, готовыми принять подобные условия? Вы проявляли во всех этих делах чересчур глубокое понимание, чтобы не прийти к убеждению, что между Бурбонами и Францией теперь существует разделительная стена. За границей, при иностранных дворах и даже среди эмигрантов, это мнение преобладает, ибо все видят там принцев, лишенных энергии и воли, отданных во власть, как и в Версале, льстецов, чья преданность годится лишь для дворцовых прихожих. Эти принцы неприемлемы; однако в этой семье, спасение главы которой от эшафота, как Вы знаете, зависело не от меня, есть другие ветви, не столь закосневшие в абсолютистских идеях. Помимо ветви Конде, героем которой является герцог Энгиенский, есть еще семья Орлеанов; позвольте мне говорить с Вами чистосердечно, дорогой Шаретт, ведь то, что я пишу Вам, легко может осуществиться, и мы оба, изгнанные сегодня революцией, можем быть завтра приняты ею как ее распорядители и освободители. У нового герцога Орлеанского, скитальца и беглеца, нет никакого повода упрекать себя за все те события, в каких, вопреки всем нам, большое участие принял его несчастный отец. Я знаю, что Филипп Эгалите вызывает отвращение у фанатичных членов вашей партии и даже его смерть не заглушила их ненависть. Ну и какой вывод следует из этого сделать? Вывод заключается в том, что молодой герцог Орлеанский является единственным средством мирового соглашения между республикой и монархией. Он обладает четкими воззрениями по многим вопросам и, несмотря на молодость, наделен большим здравым смыслом. Прикрываясь именем его отца, которое служило знаменем в борьбе против королевского двора, жирондисты трудились на него. Мы хотели прийти к нашей цели, не допуская потрясений, а главное, побоищ. Якобинцы мешали нам, но якобинцы уничтожены, и, опираясь на все то, что мне известно, я обращаюсь к Вам, чтобы вернуть Франции мир и благополучие. Герцог Орлеанский служил под моим начальством, и у меня нет никаких сомнений в том, что он будет первым, кто воздаст должное Вашей преданности принципам, которые всегда были и его собственными принципами, несмотря на определенные проявления слабости и уступки, сделанные требованиям эпохи; герцог Орлеанский не советовался со мной по всем этим вопросам, однако я полагаю, что могу поручиться за него, и, надеюсь, в нужный час он меня не подведет. Итак, вот что я имею Вам предложить.

Конвент вскоре прекратит свою работу, и его члены по большей части вернутся в безвестность. Многие депутаты, с которыми я все время оставался в переписке, не прочь закончить революцию, ими же и начатую. Все уравнено, они чувствуют, что пора кое-что восстанавливать, и потому они на нашей стороне. Их влияние на парижские секции огромно. Народ устал и легко подчинится королю, который польстит его гордости, который так или иначе принимал участие в его революции и который не будет для него всегда живым укором. Однако все эти благоприятные настроения, о которых я Вам сообщаю, равно как и настроения в армии, которые не являются более враждебными и при умелом сочетании средств будут направлены к той же цели, могут привести к ней лишь при Вашем содействии.

Когда две партии, две армии объединятся, Вы почувствуете, каким счастливым станет это событие. Я заранее знаю все возражения, какие Вы можете мне высказать: "А принц согласен?" — Я ручаюсь за него, как за самого себя. "А вы обладаете большинством в Конвенте?" — Да, а если нескольких голосов не хватит, их можно будет купить. Всегда найдутся те, кто готов продаться, даже в пользу претендента на престол. "А вы уверены в армии?" — Она ничего так не хочет, как услышать голос своего старого генерала; к тому же мы проводили разведку. "А что вы сделаете с Бурбонами?" — То, что будет угодно им, или то, что пожелаете Вы. Их оставят в изгнании, или же после нескольких лет нового царствования они смогут вернуться во Францию, где им нечего будет опасаться. "А на каких основах вы думаете учредить правление?" — На конституционной системе, установленной Национальным собранием, но с изменениями, которые внесло в нее время.

Я не стану говорить теперь, что при таком развитии событий принесет Вам признательность принца и нации. Вы понимаете, что все, способное польстить честолюбию человека, будет Вам даровано. Вас сделают генерал-лейтенантом; герцог Орлеанский, став королем, сумеет с большей щедростью отблагодарить Вас за услуги, которые Вы окажете отечеству. Что же касается Вандеи и ее армии, то Вам будет достаточно лишь открыть рот: все Ваши просьбы станут приказами. То, что я предлагаю Вам, вовсе не заговор и тем более не постыдная измена. Я смотрю на это дело с более широких позиций, как и Вы сами будете смотреть на него: это триумф наших конституционных идей, скрепленный триумфом Ваших монархических принципов. Именно Вандея даст революции короля. Осознаете ли Вы свою роль, дорогой Шаретт? Она прекраснее той, какую Монк сохранил за собой в Англии, и Вы более чем достойны сыграть ее.

Я пишу Вам в тот момент, когда британский кабинет поставил в Кибероне под удар всех этих несчастных эмигрантов, у которых мужества было больше, чем тактического мышления. Необходимо помешать тому, чтобы подобные катастрофы повторились. Меня уверяют, что граф д’Артуа намерен предпринять высадку на ваших берегах. Если мое письмо дойдет до Вас прежде, чем объявленная экспедиция состоится, то поверьте словам друга: не доверяйтесь англичанам, они погубят Вас из-за него. Поразмышляйте о всем том, что я Вам предлагаю. Имеется лишь один возможный порядок вещей: конституционная монархия. Бурбоны не понимают этого; стало быть, Вам надо обратиться к принцу, который не страшит никакую партию и может сплотить нас в общей любви. Вам должно быть понятно, что Вы всегда будете занимать самое почетное место среди его привязанностей и в его признательной памяти. Прощайте, друг мой. Постигните все доводы, приведшие меня к тому, чтобы выбрать Вас в качестве Атланта нового царствования. Примите уверения в чувствах восхищения и надежды, Ваш покорнейший слуга

ДЮМУРЬЕ.

P.S. Мне дали знать, что с учетом Ваших собственных сил и сил Ваших ближайших помощников Вы располагаете более чем сорока тысячами бойцов. Это больше, чем нужно для того, чтобы начать действовать. И если, в чем я не могу сомневаться, Вы примете предложения, которые я взялся Вам сделать, предложения, которые делают Вас вторым человеком во Франции, как можно меньше участвуйте со своими войсками в боях и прививайте Вашим солдатам разумные идеи. Напишите мне; и, поскольку нельзя терять времени, я, получив Ваше последнее слово, тотчас же покину ненадежный приют, который заграница нередко у меня оспаривает, приеду в Париж, и революция будет закончена».

«Райхенау, 29 июля 1832 года.

Монсеньор!

Позвольте мне написать Вам из маленького уголка Швейцарии, название которого, я уверен, отзовется в Вашем сердце еще сильнее, чем в Вашем ухе.

Вчера в полдень я прибыл в Райхенау.

Эта небольшая деревня в кантоне Граубюнден примечательна лишь необычной историей, с которой оказалось связано ее название.

В конце прошлого века бургомистр Чарнер из Кура основал школу в Райхенау; для нее стали искать в кантоне преподавателя французского языка, и в это время к директору учебного заведения, г-ну Боулю, явился молодой человек с рекомендательным письмом, подписанным ландфогтом Алоисом Постом из Цицерса; это был француз, который изъяснялся на английском и немецком языках, как на родном, и, помимо этих трех языков, мог преподавать математику, физику и географию. Находка была настолько редкой и настолько удачной, что директор школы не мог упустить такой шанс; к тому же у молодого человека были скромные запросы; г-н Боуль сговорился с ним об оплате в тысячу четыреста франков в год, и новый учитель, немедленно введенный в должность, приступил к исполнению своих обязанностей.

Этот молодой преподаватель был Ваш отец, Луи Филипп Орлеанский, некогда герцог Шартрский, а ныне король Франции.

И вот — признаться, с волнением, смешанным с чувством гордости, — в этом самом месте, в расположенной посреди коридора комнате с двустворчатой входной дверью и боковыми дверями, расписанными цветами, с каминами по углам, картинами времен Людовика XV, окаймленными золотыми арабесками, и расписным потолком, в этой комнате, повторяю, где преподавал герцог Орлеанский, Ваш отец, я попросил сообщить мне сведения об удивительных превратностях судьбы короля, который, не желая выпрашивать в изгнании хлеба, достойно зарабатывал его своим трудом. Только один учитель, коллега герцога Орлеанского, и один школьник, его ученик, еще живы теперь.

Учитель — это романист Чокке, а школьник — бургомистр Чарнер, сын того самого Чарнера, который основал школу.

Что же касается почтенного ландфогта Алоиса Йоста, то он скончался в 1827 году и был похоронен в Цицерсе, его родном городе.

Сегодня в Райхенау ничего не осталось от школы, где преподавал будущий король Франции, за исключением комнаты для занятий, которую мы описали, и прилегающей к коридору часовни с кафедрой и алтарем, над которым находится фреска с изображением распятия. Что же касается остальных зданий, то они стали частью своего рода усадьбы, принадлежащей полковнику Песталоцци; и этому памятному месту, столь почитаемому каждым французом и достойному быть причисленным к нашим национальным святыням, грозило бы исчезнуть вместе с угасающим поколением стариков, если бы нам не был известен человек с сердцем художника, благородный и великий, который, как мы надеемся, не позволит предать забвению ничего из того, что достойно уважения в его глазах и в глазах Франции.

Этот человек — Вы, монсеньор Фердинанд Орлеанский, Вы, кто, побывав нашим школьным товарищем, станет также и нашим королем; Вы, кто, взойдя однажды на трон, одной рукой коснется старой монархии, а другой — молодой республики; Вы, кто унаследует картинные галереи, где хранятся полотна, изображающие битвы при Тайбуре и Флёрюсе, Бувине и Абукире, Азенкуре и Маренго; Вы, кто достоверно знает, что геральдические лилии Людовика XIV — это наконечники копий Хлодвига; Вы, кто прекрасно понимает, что все знаменитости страны — это люди славы, в какое бы время они ни родились и какое бы солнце ни дало им расцвести; Вы, наконец, кто своим царским венцом сможет связать воедино две тысячи лет исторической памяти и сделать из них консульский пучок ликторов, шествующих перед Вами.

И тогда Вам следовало бы вспомнить, монсеньор, об этой уединенной маленькой гавани, где Ваш отец, как путник, заброшенный волной изгнания, как матрос, гонимый ветром ссылки, обрел столь достойное укрытие от бури; и Вы сделали бы благое дело, монсеньор, приказав, чтобы этот гостеприимный кров поднялся из руин и мог снова оказывать гостеприимство, и на том самом месте, где рушится старое здание, выросло бы новое, готовое принять любого сына изгнанника, который постучится в его дверь, держа в руке посох невольного странника, как когда-то явился сюда Ваш отец, и принять этого пришельца, какими бы ни были его воззрения и какова бы ни была его родина, как бы ни угрожал ему гнев народа и как бы ни преследовала его ненависть королей.

Ведь дело в том, монсеньор, что будущее, светлое и лучезарное для Франции, завершившей свой революционный труд, чревато бурями для всего мира; мы посеяли столько свобод во время нашего шествия по Европе, что они повсюду вырастают из земли, словно колосья в мае, так что достаточно лишь одного луча нашего солнца, чтобы созрели нивы в самых удаленных уголках света; бросьте взгляд в прошлое, монсеньор, и обратите его в настоящее: ощущали ли Вы когда-нибудь прежде такие сотрясения тронов и встречали ли на дорогах столько путников, лишившихся короны? Вы прекрасно понимаете, монсеньор, что Вам придется однажды основать приют, хотя бы для королевских сыновей, чьи отцы не смогут, подобно Вашему, быть учителями в Райхенау.

АЛЕКС. ДЮМА».

«Зильк, Гольштейнский край, 8 марта 1796 года.

Сударь!

Не имея на протяжении примерно двух лет ни малейшего представления о том, где Вы теперь живете, и не поддерживая с Вами никакой переписки последние полтора года, я приняла решение поместить это письмо в газетах. Благодаря такому способу оно дойдет до Вас, где бы Вы ни находились. Пока я могла быть полезной Вам, равно как и Вашей очаровательной и несчастной сестре, мне необходимо было сохранять с Вами тесные отношения. Именно это я и делала и желала бы делать и дальше, если бы Вы нуждались во мне. Мы расстались с Вами за год до того времени, как я покинула Швейцарию (в мае 1794 года), Вы находились очень далеко от меня и, скорее всего, обрели убежище по совету человека, с которым я не поддерживала никакой связи. Вполне оправданное чувство признательности внушило Вам не только доверие к этому человеку, но и расположение к нему, его советы могли быть полезнее Вам, чем мои, поскольку я обреталась в то время одна с мадемуазель Орлеанской, запертая в монастыре, где провела с ней целый год в полнейшем одиночестве, заботясь исключительно о ее здоровье и совершенствовании дарований, которыми я ее наделила.

Когда почти два года тому назад я приехала в здешние края, у меня было желание жить здесь в полнейшей безвестности; и, поскольку Вы писали мне крайне редко и мне не хотелось доверять почте мою тайну, я не стала извещать Вас, куда уехала. Тем не менее, не называя Вам своего вымышленного имени и места, где поселилась, я отыскала средство подавать Вам вести о себе. Одновременно я сообщила Вам адрес, по которому мне можно было писать. В октябре 1794 года я получила последнее письмо от Вас, которое до меня дошло; как и предыдущие Ваши письма, оно содержало лишь изъявления Вашей признательности и любви ко мне, и нежное имя “матушка”, которым Вы по-прежнему называете меня в этом письме, должно было убедить меня, что, несмотря на тайну Вашего поведения, Ваше сердце по-прежнему остается по отношению ко мне таким, каким ему и следует быть, ибо с того времени, не имея никакого рода сношений с Вами, я не могла сделать ничего такого, что было бы способно вызвать охлаждение между нами. Примерно десять месяцев тому назад мне прислали письмо для Вас, предполагая, что я знаю Ваш адрес. Все уверяли, что Вы находитесь в этих краях, и даже называли имя Вашего корреспондента. Я поинтересовалась у него названием места, где Вы живете; он ответил, что в самом деле знает его, но не может сообщить мне. Я не настаивала и отослала это письмо; больше я ничего не слышала о Вас и не предпринимала никаких шагов для того, чтобы увидеть Вас или написать Вам; но, повторяю, если бы я имела хоть малейшую надежду быть сколько-нибудь полезной Вам, то дала бы Вам это знать и с самой горячей готовностью отыскала бы Вас. Несколько месяцев тому назад я прочитала в местных газетах письмо, подписанное Вашим именем и извещавшее о том, что Вы уезжаете в Америку. Поскольку Вы не отреклись от этого письма, я должна была поверить, что оно действительно написано Вами, и, следовательно, пребывала в убеждении, что Вы находитесь в Америке.

Я поздравляю Вас с тем, что Вы приняли такое решение. Вы можете припомнить, как три года тому назад я говорила Вам, что это лучший выход для Вас.

Мне представляется невозможным, чтобы Вы не знали, что в нескольких французских газетах писали о том, что Вы имеете партию во Франции и приверженцев за границей, которые хотят возвести Вас на трон. Если это факт Вам неизвестен, то ознакомить Вас с ним означало бы оказать Вам чрезвычайно большую услугу. В течение тех десяти лет, какие я посвятила непрестанным заботам о Вас, у меня было время изучить и узнать Ваш характер, и я никогда не распознавала в нем ни малейшего зачатка честолюбия. Я с удовлетворением отмечала это, пребывая в уверенности, что благодаря такой черте Вы станете добродетельней и счастливей. После того как Ваше воспитание было завершено, мы на протяжении трех лет пребывали в самых нежных и тесных отношениях, и я постоянно видела, как Вы проявляете самый восторженный патриотизм, самое искреннее, самое подлинное бескорыстие и самую безукоризненную прямоту чувств. Вы писали мне целые тома писем во время моего пребывания в Англии; я доверила их одному парижскому другу, который прислал мне их обратно, так что теперь они у меня все, включая и те, что Вы писали мне в первую пору нашего пребывания в Швейцарии, и среди них письмо, которое Вы написали мне в момент, когда мы с Вашей сестрой вступили в монастырь, и в котором Вы выказывали мне самую горячую благодарность за то, что я имела счастье сделать для Вас, и за то, что я посвятила себя Вашей несчастной сестре, чьей единственной опорой я тогда была. Я буду хранить это собрание писем всю свою жизнь. Несомненно, в них заметны порой утрированные убеждения и плохо продуманные идеи, равно как и незначительные ошибки, простительные в Вашем возрасте. По ним заметно также, что в этом отношении мы не придерживаемся одного и того же мнения. Но, несмотря на эти небольшие различия во взглядах, я нахожу в этих письмах, перечитывая их, награду за все то, что я для Вас сделала; я нахожу в них уверенность, что Вы неспособны поддаться замыслам, которые в отношении Вас составляют. Вам было двадцать лет, когда Вы написали последнее письмо из тех, что я храню, драгоценное напоминание о Вашей признательности, о Вашей сыновней любви ко мне и всех чувствах, какие могут сделать честь молодому человеку. Вам было двадцать лет!.. Так можно ли изменять самому себе в двадцать три года, если только дело здесь не в абсолютно непростительном малодушии? Нет, я уверена, что Ваше сердце, Ваши принципы и Ваши взгляды все те же. Вы домогаетесь королевской власти! Хотите сделаться узурпатором, чтобы упразднить республику, которую Вы признали, которой дорожили и за которую доблестно сражались, и в какой момент Вы решаетесь на это! Когда Франция укрепляется, когда учреждается правительство, когда оно явно опирается на твердые основы морали и справедливости! Какова будет степень доверия, которое Франция может испытывать к двадцатитрехлетнему конституционному королю, если за два года до этого она видела его пламенным республиканцем и самым горячим поборником РАВЕНСТВА? Разве подобный король не может, как и любой другой, мало-помалу упразднить конституцию и стать деспотом? Согласно общепринятым представлениям, расстояние от королевской власти, какой бы она ни была, до деспотизма короче, чем от демократического правления до самой умеренной королевской власти.

Разве Вы сможете, взойдя на этот окровавленный и ниспроверженный трон, обольщаться тем, что дадите мир Франции? Разумеется, нет. Продолжение внешней войны и, кроме того, междоусобная война во всех частях государства станут следствием этой роковой узурпации власти.

Возродив королевскую власть, Франция сама узаконит притязания брата несчастного Людовика XVI. Если трон восстановлен, он принадлежит ему. Заняв престол, Вы всегда будете носить лишь самое постыдное из всех званий; новые партии сгонят Вас с престола, и тогда в ссылке и в изгнании Вы встретитесь с единственными несчастьями, которые еще не испытали, и единственными, которые невозможно вынести: бесчестье и угрызения совести. Впрочем, даже если бы Вы могли законно и обоснованно притязать на трон, я с огорчением увидела бы, как Вы на него всходите, ибо, за исключением мужества и честности, у Вас нет ни талантов, ни качеств, необходимых для этого положения. У Вас есть образование, познания и множество добродетелей, но каждое ремесло требует особых качеств, а Вы не обладаете теми, какие делают королей великими. По своим склонностям и своему характеру Вы созданы для домашней и частной жизни, для того, чтобы подавать трогательный пример всех семейных добродетелей, а не для того, чтобы держать себя с королевским достоинством, действовать с постоянной энергичностью и твердой рукой управлять огромным государством. Я уверена, сударь, что Вы и сами понимаете то, что я сейчас высказала, и мне хочется верить, что люди, которые Вас окружают, и друзья, которых Вы себе выбрали, неспособны стремиться внушить Вам честолюбие, которое будет во всех отношениях столь же нелепым, сколь и преступным. Наконец, я глубоко убеждена, что если бы те, кто живет подле Вас, давали Вам иные советы (хотя предполагать это у меня нет никаких причин), Вы отбросили бы их, прислушавшись лишь к голосу Вашего сердца, прямота которого всегда будет вести Вас к добру. Публикуя это письмо, я полагаю оказать Вам услугу, поскольку оно может послужить тому, чтобы разубедить тех, кто против всякой вероятности хочет сделать Вас главой партии. Вполне естественно полагать, что Ваша наставница должна лучше, чем кто-либо другой, знать Ваш характер, а я осмелюсь поручиться, что Вы испытываете отвращение к тем замыслам, какие Вам приписывают.

Прощайте, сударь; посвятите себя счастливой и спокойной безвестности, приличествующей Вашим бедам и Вашему положению; Вы унесете с собой в это одиночество мучительные воспоминания, но сумеете воскресить в памяти и множество приятных моментов.

Вспомните, сколько трогательных поступков, сколько благотворений и проявлений человечности во время Вашего воспитания сделали честь дням Вашей жизни и одновременно доставили радость Вашим несчастным братьям; вспомните лавровый венок, поднесенный Вам в Ванд оме!.. Блистательные поступки прославили первые шаги Вашего жизненного пути, но теперь Вы можете обрести подлинную славу лишь в глубоком уединении. По-прежнему любите свое отечество и при виде его несправедливости утешайтесь, давая самому себе возвышенные доказательства того, что никогда не переставали дорожить им; не только молитесь за его процветание, но и желайте, чтобы отечество было счастливо на тот лад, каким оно хочет быть счастливым. Короче, живите отныне лишь во имя добродетели, а это означает, что и во имя счастья».

«Париж, 8 прериаля IV года (27 мая 1796 года).

Дорогой сын, события, обрушившиеся на голову твоей несчастной матери с тех пор, как она имела несчастье лишиться утешения, которое давала возможность делиться с тобой своими чувствами, окончательно подорвали ее здоровье и сделали ее еще более восприимчивым ко всему тому, что имеет отношение к предметам ее любви.

Поскольку ее страна и ее дети уже давно умножили число ее забот, ты, несомненно, не станешь ограничивать себя в том, чтобы разделять их, когда узнаешь, что, даже пребывая в несчастье, ты еще можешь помочь справиться с ними.

Интересы отечества, интересы твоих близких требуют от тебя проложить между нами морскую преграду. Я убеждена, что ты не колеблясь предоставишь им это свидетельство своей любви, особенно когда узнаешь, что твои братья, находившиеся в заключении в Марселе, уезжают в Филадельфию, где французское правительство будет надлежащим образом обеспечивать их средствами существования.

Так как невзгоды должны были привести к раннему возмужанию моего сына, он не откажет своей доброй матери в утешении знать, что его братья находятся подле него.

И если мысль о нашей разлуке мучительна для моего сердца, то мысль о вашем воссоединении смягчит ее горечь.

Пусть надежда облегчить беды своей несчастной матери, сделать положение своих близких менее тягостным и внести свой вклад в обеспечение мира в своей стране, пусть эта надежда усилит твое великодушие, поддержит твою верность… Разумеется, ты не забыл, возлюбленный сын мой, что любовь твоей матери не нуждается в том, чтобы ее подбадривали твои новые поступки, способные оправдать ее. Пусть же я поскорее узнаю, что моего Леодгара и моего Антуана обнял их старший брат; пусть их мать получит в их лице свидетельства и доказательства чувств ее сына… Приезжай в Филадельфию одновременно с ними или, если сможешь, раньше их. Французский посланник в Гамбурге поспособствует твоей поездке или хотя бы будет знать о ней.

O, почему я сама не могу прижать к измученной груди горячо любящей матери того, кто не откажет ей в облегчении страданий, которого она просит!

Если это письмо дойдет до моего возлюбленного сына, то, надеюсь, он не откажется ответить своей горячо любящей матери и доставить ей, наконец, утешение получить однажды вести о нем… Свое письмо ему следует отправить на адрес министра общей полиции Республики, в Париж.

P. S. Мне хочется верить, что на протяжении последних трех месяцев, невзирая на то, что у меня не было никакой возможности писать тебе, ты знал о горячем желании твоей матери видеть тебя вдалеке от всех интриганов и всех интриг, которых она настоятельно советует тебе избегать.

Л.М.А. БУРБОНСКАЯ».

«Фридрихштадт, 15 августа 1796 года.

С радостью и умилением, дорогая матушка, получил я письмо, которое Вы отправили мне из Парижа 8 прериаля и которое посланник Республики при ганзейских городах передал мне по распоряжению Исполнительной директории. В соответствии с Вашими указаниями я посылаю Вам этот ответ на имя министра общей полиции.

Когда моя нежная матушка получит это письмо, ее приказы уже будут исполнены и я отправлюсь в Америку. Подтвердив посланнику Франции в Бремене получение Вашего письма и сопроводительного письма, которое он мне одновременно отправил, я счел возможным попросить у него, в соответствии с тем, что Вы посоветовали мне, и тем, что он подтвердил мне, паспорта, необходимые для того, чтобы обеспечить безопасность моего пути; получив их, я немедленно сяду на первое же судно, которое отправится в Соединенные Штаты.

Разумеется, даже если бы я испытывал неприязнь к путешествию, которое Вы просите меня предпринять, я все равно с готовностью отправился бы в путь, однако это как раз то, чего я более всего желаю иметь возможность сделать, и теперь мне нужно лишь ускорить исполнение замысла, уже окончательно сложившегося в моей голове. Я бы уже давно уехал, если бы меня постоянно не удерживала череда странных и злополучных обстоятельств.

Мне не хотелось бы обременять Вас этими грустными и излишними подробностями. Я надеялся, что в самом скором времени все помехи, задерживавшие меня, будут устранены, однако Ваше письмо разрушило их окончательно. Я намерен уехать безотлагательно. После письма, полученного мною, я готов сделать все что угодно! Мне не кажется более, что счастье потеряно для меня безвозвратно, ибо я располагаю средством смягчить беды моей дорогой матери, положение и страдания которой уже давно разрывают мне сердце. Я не осмеливаюсь рассуждать, позволительно ли мне сохранять надежду увидеть ее однажды, но не окажусь ли я лишен утешения видеть время от времени строчки, написанные ее почерком, и хотя бы знать, как она себя чувствует?

Когда я думаю, что в скором времени сумею обнять моих братьев и присоединиться к ним, мне чудится, будто я грежу, ибо с трудом верится в то, что так долго казалось невозможным. Однако дело не в том, что я пытаюсь жаловаться на свою судьбу, ибо до сих недостаточно понимал, насколько ужаснее она могла бы быть. И даже теперь я не стану впредь считать ее несчастной, если, обретя снова своих братьев, буду к тому же знать, что наша дорогая мать чувствует себя настолько хорошо, насколько это может быть, и если смогу еще раз послужить отечеству, способствуя его покою и, следовательно, его счастью. На мой взгляд, нет таких жертв, которые не заслужило бы отечество, и, пока я жив, я всегда буду готов принести их.

Раз уж я пишу своей дорогой матушке, необходимо воспользоваться случаем и сказать ей, что я уже давно не поддерживаю более отношений с г-жой де Жанлис. Недавно она опубликовала в Гамбурге письмо, адресованное мне и сопровождаемое кратким очерком (крайне неточным) ее образа действий во время Революции, в котором она не пощадила память моего несчастного отца. Я безусловно не собираюсь отвечать на письмо, которое она мне написала, но полагаю своим долгом восстановить во всей их полноте ряд фактов, которые она исказила. Я опубликую в Гамбурге это небольшое сочинение и позабочусь, чтобы один его экземпляр был послан министру общей полиции, в надежде, что он соблаговолит передать его Вам.

Прощайте, дорогая матушка; я ощутил ни с чем не сравнимую радость, снова увидев Ваш почерк, которого не видел уже так давно. Позволено ли мне будет в скором времени узнать, что Ваше здоровье улучшается, и узнать это прямо от Вас? Как следует заботьтесь об этом столь драгоценном для нас здоровье, если и не для себя, то хотя бы для Ваших детей. Прощайте, Ваш сын обнимает Вас от всей души. Поверьте, что он счастлив возможности по-прежнему повиноваться Вам.

Л. Ф. ОРЛЕАНСКИЙ».

«На борту корабля "Америка", в порту Гамбурга,

15 сентября 1796 года.

Ваши приказы, дорогая матушка, уже давно были бы выполнены и я был бы на пути в Филадельфию, если бы западный ветер не помешал нашему судну выйти из устья Эльбы. Поскольку мне не удастся написать Вам в тот момент, когда мы приготовимся к отплытию, я оставлю это письмо негоцианту из Гамбурга, г-ну И.Эр. Ф.Вестфалену, необычайной предупредительности которого по отношению ко мне я не могу воздать хвалу в должной степени: он любезно согласился сделать к нему приписку с указанием времени отправления "Америки ”.

Я нахожусь на борту отличного американского корабля, обшитого медью и прекрасно устроенного внутри. Капитан — добрейший человек, и нас превосходно кормят. Так что нисколько не тревожьтесь по поводу моего плавания, дорогая матушка. Французский посланник выдал мне паспорт, который я у него просил для меня, и даже проявил особую предупредительность, присоединив к нему письмо, адресованное посланнику Республики в Соединенных Штатах.

Так что Вы можете быть спокойны во всех отношениях. Мне не терпится иметь новости о моих братьях, которые я так давно не получал. Поскольку газеты не сообщали об их отъезде, я опасаюсь, что он еще не состоялся.

Я ожидаю новость об этом с горячим нетерпением.

Я попросил г-на Вестфалена присоединить к этому письму экземпляр небольшого сочинения, о котором я говорил Вам в своем предыдущем письме.

Прощайте, дорогая матушка; Ваш сын нежно любит Вас и обнимает от всей души. Точно так же от всей души он желает, чтобы предпринятая им поездка могла иметь результат, который Вы от нее ожидаете, и улучшить, наконец, жуткое положение наших близких, которое уже так давно тяготит его сердце.

Л. Ф. ОРЛЕАНСКИЙ».

«Филадельфия, 14 августа 1797 года.

Я надеюсь, что Вы получили письмо, которое мы отправили Вам из Питтсбурга два месяца тому назад. Мы находились тогда в середине нашего большого путешествия, которое теперь уже закончено; оно длилось четыре месяца; за это время мы проделали тысячу льё, верхом на лошадях, за исключением последних ста льё, проделанных нами частично по воде, а частично пешком и в дилижансах. Мы видели много дикарей и даже останавливались в течение нескольких дней в их краях. Вообще это превосходнейшие люди, за исключением тех моментов, когда они пьяны или охвачены гневом. Они чудесно принимали нас, и то, что мы французы, немало способствовало этому хорошему приему, ибо они очень любят нашу нацию. После них самое любопытное из всего, что мы видели, это, определенно, Ниагарский водопад, к которому мы как раз намеревались направиться, когда я из Питтсбурга писал Вам свое предыдущее письмо; это самое внушительное, самое величественное зрелище из всех, какие я когда-либо видел; его высота составляет сто тридцать семь футов, а объем сбрасываемой им воды огромен, поскольку вся река Святого Лаврентия низвергается в этом месте. Я сделал зарисовку водопада и теперь намерен гуашью изобразить его на картине, которую моя сестричка непременно увидит у нашей ласковой матушки, однако картина эта еще не начата и отнимет у меня много времени, поскольку, по правде сказать, предстоит немалый труд.

Чтобы дать Вам представление о том, насколько приятно путешествовать в этих краях, скажу Вам, дорогая сестра, что в течение двух недель мы проводили все ночи в лесу, пожираемые всякого рода насекомыми, зачастую промокшие до костей, при том что возможности обсушиться не было, и не имели никакой другой пищи, кроме сала, да порой кусочка соленой говядины и маисового хлеба. Сверх того, сорок или сорок пять ночей мы провели в скверных лачугах, где нам приходилось спать на настилах, составленных из неровных поленьев, не говоря уже о брюзжании местных жителей, гостеприимство которых зачастую бывало весьма скверным и которые нередко просто захлопывали двери перед нашим носом. Нет, никому на свете я не посоветовал бы предпринять подобное путешествие, однако мы нисколько не раскаиваемся в том, что совершили его, ибо все трое вынесли из него окрепшее здоровье и, разумеется, новые знакомства.

Прощайте, дорогая и нежно любимая сестра, примите поцелуи трех Ваших братьев, чьи мысли всегда о Вас.

АНТУАН ФИЛИПП»

«Господин брат мой!

Я извещаю Ваше Императорское Величество о своем восшествии на престол посланием, которое передаст Вам от моего имени генерал Атален, однако мне нужно с полной доверительностью поговорить с Вами о последствиях катастрофы, которую я всеми силами хотел предотвратить.

Уже долгое время я сожалел о том, что король Карл X и его правительство не следуют более взвешенному плану действий для того, чтобы ответить на ожидания и чаяния нации. Тем не менее я был весьма далек от предвидения чрезвычайных событий, только что произошедших, и даже полагал, что было бы достаточно немного осторожности и сдержанности, чтобы правление могло идти так, как оно шло. Однако новый состав кабинета министров, сформированный 8 августа 1829 года, вызвал у меня сильную тревогу; я понимал, насколько такой состав подозрителен и ненавистен для нации, и разделял общее беспокойство в отношении мер, каких нам предстояло ждать. Тем не менее преданность законам и стремление к порядку достигли во Франции такого развития, что противодействие этому кабинету министров несомненно не вышло бы за рамки парламентских действий, если бы, в своей горячке, это министерство само не дало роковой сигнал, грубейшим образом нарушив Хартию и отменив все гарантии наших национальных свобод, ради которых каждый француз готов был пролить свою кровь. Никаких бесчинств за этой страшной борьбой не последовало, но вряд ли ее итогом не стало бы какое-нибудь потрясение наших общественных устоев, и то самое восторженное состояние умов, какое отвратило их от стольких смут, одновременно побуждало их испробовать политические теории, которые ввергли бы Францию и, возможно, всю Европу, в страшные бедствия. И вот в этих обстоятельствах, государь, все взоры обратились на меня. Даже сами побежденные сочли меня необходимым для их спасения. Еще более, возможно, я был необходим для того, чтобы победители не позволили извратить смысл своей победы. И потому я согласился взять на себя эту благородную и тяжелую работу и отбросил все соображения личного характера, которые в совокупности могли бы вызвать у меня желание уклониться от нее, ибо понимал, что малейшая нерешительность с моей стороны способна подвергнуть опасности будущее Франции и покой наших соседей. Звание королевского наместника, оставлявшее все под вопросом, возбуждало опасное недоверие, и нужно было спешно выходить из этого временного положения, как для того чтобы внушить необходимое доверие, так и для того чтобы защитить Хартию, которую так важно сохранить, которой покойный император, Ваш августейший брат, придавал исключительное значение и которая оказалась бы под сильнейшей угрозой, если бы не удалось без промедления дать удовлетворение умам и успокоить их. От проницательности Вашего Величества, равно как и от Вашей высокой мудрости, не ускользнет, что, дабы достичь этой спасительной цели, крайне желательно, чтобы дела в Париже рассматривались в их истинном свете и чтобы Европа, отдавая справедливость мотивам, руководившим мною, облекло мое правление доверием, которое оно имеет право внушать. И пусть Ваше Величество соблаговолит не упускать из виду, что, пока Карл X правил Францией, я был самым покорным и самым преданным из его подданных и что лишь в тот момент, когда мне стало понятно, что действие законов парализовано и осуществление королевской власти подавлено, я счел своим долгом уступить воле нации, согласившись занять трон, на который был призван. На Вас, государь, прежде всего останавливает Франция свой взор; ей отрадно видеть в России свою наиболее естественную и наиболее могущественную союзницу, и ее доверие никогда не будет обмануто. Ручательством в том служит мне благородный характер и все качества, отличающие Ваше Величество.

Прошу Вас принять уверения в высочайшем уважении и неизменной дружбе, с которыми остаюсь, господин брат мой, Вашего Императорского Величества добрым братом.

19 августа 1830 года.

ЛУИ ФИЛИПП».

«Я получил из рук генерала Аталена доставленное им послание. События, навеки прискорбные, поставили Ваше Величество перед тягостным выбором. Ваше Величество приняли решение, показавшееся Вам единственным способным спасти Францию от величайших бедствий. Я не буду высказываться по поводу соображений, которыми руководствовались Ваше Величество, но обращаюсь с горячей мольбой к Божественному Провидению, дабы оно благословило намерения Вашего Величества и усилия, которые Вы собираетесь предпринять во имя благополучия французского народа. Совместно с моими союзниками я с удовольствием воспринимаю выраженное Вашим Величеством желание поддерживать мирные и дружественные сношения со всеми государствами Европы. Доколе эти сношения будут основываться на существующих договорах и твердой решимости соблюдать права и обязательства, равно как и границы территориальных владений, признанные этими договорами, Европа будет усматривать в них ручательство мира, столь необходимого для спокойствия самой Франции.

Призванный сообща с моими союзниками поддерживать с Францией, под ее новым правительством, эти охранительные отношения, я, со своей стороны, привнесу в них всю надлежащую заботливость и готовность, в которых мне хочется заверить Ваше Величество в ответ на выраженные Вами чувства.

18 сентября 1830 года.

НИКОЛАЙ».