Последний король французов. Часть первая

XLII

Между тем г-н Тьер, потерпев неудачу в попытке повлиять на народ с помощью своих прокламаций и, напротив, увидев, сколь благоприятное впечатление они произвели в Ратуше, вернулся в особняк г-на Лаффита, вполне готовый исполнить вместе с Шеффером решающую миссию — предложить корону герцогу Орлеанскому.

Шеффер был другом семьи герцога Орлеанского, насколько художник может быть другом принцев.

Оба посланца отправились в путь.

Как выяснилось, герцога Орлеанского в замке Нёйи не было.

Тогда они попросили разрешения увидеться с герцогиней.

Герцогиня приняла их.

Несомненно, она догадывалась о цели, которая привела их, ибо лицо ее было исполнено в большей степени строгости, нежели беспокойства.

Господин Тьер взял слово.

По мере того как он развивал свою речь, суровое лицо герцогини мрачнело.

Затем, когда он закончил говорить, она, вместо того чтобы ответить ему, обратилась к хранившему молчание Шефферу и сказала:

— Ах, сударь, как вы могли взять на себя подобное поручение? То, что этот господин, — добавила она, указывая на Тьера, — осмелился на такое, мне понятно: он нас не знает; но вы, кто был принят в нашем доме и имел возможность оценить нас!.. О, мы никогда не простим вам этого!

Посланцы откланялись и собирались удалиться, как вдруг в сопровождении г-жи де Монжуа появилась принцесса Аделаида.

Принцессу Аделаиду тревожило лишь одно: как бы к концу жизни брату и ей не пришлось снова оказаться в изгнании, которое они уже претерпели в юности.

И потому, не принимая и не отвергая предложения, сделанного герцогу Орлеанскому, она промолвила:

— Пусть они сделают моего брата президентом, национальным гвардейцем — кем угодно, лишь бы они не сделали его изгнанником.

После этих слов оба переговорщика воспрянули духом; они стали настойчиво уговаривать принцессу Аделаиду, которая, оставив в ту же самую минуту щекотливый семейный вопрос, коснулась куда более серьезного, по ее мнению, щекотливого вопроса — политического.

Убедить ее было делом г-на Тьера: особого труда это не составило.

Принцесса ничего так не хотела, как уверовать в то, в чем ее убеждали.

Затем, поскольку герцогиня отважилась на новые возражения, она заявила:

— О, я ведь не иностранная принцесса, я дитя Парижа, и, если эти господа сочтут полезным для дела моего брата, чтобы я побывала среди парижан, я готова отправиться туда.

Посланцы не сочли такой поступок необходимым, и было решено, что герцога Орлеанского известят, причем как можно раньше, о состоянии умов в столице и сделанном ему предложении.

Чтобы доставить это сообщение герцогу в его убежище, известное лишь друзьям семьи, туда отправился г-н де Монтескью.

Но что в это время делали, с одной стороны, г-н де Мортемар, а с другой — республиканцы?

Поскольку обе стороны должны были встретиться в Ратуше около полудня, в тот самый момент, когда депутаты под председательством г-на Лаффита собрались в Бурбонском дворце, посмотрим, что происходило в Ратуше.

Мы уже говорили о том шуме, какой произвела прокламация, вышедшая из редакции «Национальной газеты».

Предупрежденные о том, что происходит, и прихватив с собой ружья, вожди республиканской партии собрались в заведении Луантье.

Чтобы узнать их намерения, на это собрание проникло несколько эмиссаров орлеанистской партии, напоказ исповедовавших республиканские взгляды.

Эти посланцы явились к республиканцам, черпая силу в том, что к их партии примкнул Беранже.

И в самом деле, Беранже, чье имя мы произносим здесь впервые, был, возможно, тем, кто больше всего сделал для герцога Орлеанского.

Беранже был душой г-на Лаффита.

Господин Лаффит, человек умный, исполненный приятности и учтивости, когда его интерес или интерес его популярности предписывал ему быть приятным и учтивым, был бесхарактерным, неуверенным, посредственно осведомленным в вопросах истории, без знания которой можно делать политику, опирающуюся на порывы сердца, а не политику, опирающуюся на рассудок.

Все те положительные качества, какими обладал г-н Лаффит, имел и Беранже, но у него были еще и те качества, какими г-н Лаффит не обладал.

И потому, хотя и будучи в глубине души республиканцем, Беранже понимал, что, перед тем как довести дело до республики, необходимо исчерпать предпоследнюю форму правления и что между монархической властью по божественному праву и властью, избранной народом, пролегает не склон, по которому можно спуститься, а бездна, в которую можно провалиться.

Бескорыстный в отношении самого себя, каким он был всегда, недоверчивый в отношении герцога Орлеанского, но еще более недоверчивый в отношении тех, кто представлял демократическую партию и, будучи в основном людьми убежденными и порядочными, грешили отсутствием навыков управления, Беранже оказал герцогу Орлеанскому поддержку своей популярностью, своим умом и своей честностью, доходящей, как стало видно позднее, до упрямства.

Господин Лаффит питал полное доверие к Беранже, и г-н Лаффит был прав, поскольку части своей популярности, причем лучшей ее части, он был обязан влиянию, которое приобрел над ним Беранже.

Но, каким бы могущественным ни было имя Беранже, оно имело свои различные уровни могущества, и в залах г-на Луантье это могущество было меньше, чем в гостиных г-на Лаффита; и потому орлеанистский оратор, выступавший от имени г-на Лаффита и ссылавшийся на то, что Беранже примкнул к их партии, был взят на мушку одним из членов собрания, который, усмотрев в его речи предательство, счел вполне естественным избавиться от предателя.

Однако ружье убрали, и посреди страшного шума был составлен адрес, предназначенный для временного правительства, которое заседало в Ратуше, и начинавшийся словами:

Чтобы доставить этот адрес в Ратушу, требовался надежный человек. Выбрали Юбера — того самого, кто на наших глазах сыграл столь важную роль в захвате Палаты депутатов 15 мая.

Юбер отправился в Ратушу, одетый в мундир национального гвардейца, но для большей безопасности его сопровождали шесть членов собрания.

Этими шестью хранителями республиканского знамени, которые взялись развернуть его и поддержать Юбера, известного своим мужеством, были Бастид, Энгре, Тест, Гинар, Трела́ и Пубель.

Депутация была допущена к генералу Лафайету.

Юбер принес адрес на кончике штыка своего ружья. Он громким голосом зачитал его, а затем, когда чтение было закончено, указал пальцем на свежие следы пуль, оставшиеся на потолке, и произнес:

— Именем пролитой крови, генерал, заклинаю вас не допустить, чтобы у нас отняли награду за победу.

Генерал Лафайет оказался в весьма затруднительном положении: он уже взял на себя обязательства. На краткую речь Юбера он ответил пространной речью, разбавив ее смесью воспоминаний о войне в Америке и первой революции во Франции. Он барахтался в этом покойном море витийства, на поверхность которого всплывали порой кое-какие идеи, скорее конституционалистские, чем республиканские, как вдруг к нему подошел генерал Карбоннель и известил его о визите пэра Франции, желавшего, по словам генерала, говорить только с ним.

В подобный момент этот перерыв, позволявший Лафайету не давать определенного ответа, был для него подарком судьбы.

Он хотел подняться, но молодые люди остановили его.

Им было ясно, что Лафайет хочет ускользнуть от них.

Однако Карбоннель настаивал.

— Пусть войдет, — промолвил Лафайет.

— Но пэр Франции хочет говорить с вами наедине.

— Ну что ж, — сказал генерал, — тогда он вообще не будет говорить со мной, поскольку я нахожусь здесь среди моих друзей, от которых мне нечего скрывать.

И он любезно поклонился молодым республиканцам.

В этом старом защитнике свобод 89 года сохранился остаток аристократических манер, оказывавший влияние даже на самые грубые умы.

Молодые люди захлопали в ладоши, и пэра Франции ввели в зал.

Это был граф де Сюсси.

Он пришел из Палаты депутатов, где его отказались принять.

Господин де Сюсси принес с собой ордонанс Карла X, составленный ночью господами д'Аргу и де Витролем. Этот ордонанс он получил от г-на де Мортемара, передавшего в его руки заботу об интересах монархии.

Вначале г-н де Сюсси направился в Палату депутатов, однако он постучал в дверь господ депутатов как раз в тот момент, когда г-н Себастьяни и г-н Бенжамен Констан закончили составлять следующую декларацию, снискавшую аплодисменты, когда ее зачитали с трибуны:

После зачтения этой декларации и одобрения выводов, содержавшихся в докладе, была назначена комиссия из двенадцати членов, чтобы донести до герцога Орлеанского пожелания Палаты депутатов.

Вот это и побудило г-на де Сюсси обратиться к генералу Лафайету.

Господину де Сюсси не повезло: момент для разговора о Карле X в Ратуше был выбран еще хуже, чем для разговора о нем в Палате депутатов.

И в самом деле, едва только генерал понял, о чем шла речь, он передал новый ордонанс республиканской депутации.

Это было самое надежное средство для того, чтобы отвлечь внимание ее членов от кандидатуры герцога Орлеанского.

Стоило им ознакомиться с содержанием ордонанса, как в зале раздался их единодушный крик негодования:

— Довольно Бурбонов! Довольно Бурбонов!

Один из них, г-н Бастид, даже поднял руку на г-на де Сюсси.

Трела́ остановил его.

— Что ты хочешь сделать? — спросил он у г-на Бастида.

— Что я хочу сделать? Да вышвырнуть его в окно!

— Как ты смеешь думать такое! Ведь он переговорщик!

— Сударь, — промолвил Лафайет, — вы видите настроение умов. Все, что я могу сделать для вас, это открыть вам доступ в муниципальную комиссию.

Появившийся в этот момент граф Лобау вызвался сопроводить графа. Господин де Сюсси согласился, попросив при этом Лафайета написать письмо г-ну Мортемару, которое доказывало бы, что он, г-н де Сюсси, настойчиво выполнял возложенное на него поручение.

Пока г-на де Сюсси сопровождали в муниципальную комиссию, г-н де Лафайет написал следующее письмо:

Господин де Лафайет показал это письмо депутации республиканцев, и они с глухим ропотом собрались удалиться.

— Ступайте, ступайте, — сказал, обращаясь к ним, г-н Одилон Барро, — поверьте мне, герцог Орлеанский — это лучшая из республик.

Но, когда они уже выходили из зала, Одри де Пюираво незаметно всунул в руку Юбера какой-то пакет.

— Возьмите, — вполголоса сказал он, — и распространите это воззвание.

То было воззвание, которое муниципальная комиссия вначале одобрила, а затем не захотела обнародовать. Вот оно:

Это воззвание, которое Юьер зачитал перед толпой, собравшейся на Ратушной площади, является самым передовым выражением республиканских взглядов образца 1830 года.

Как видим, в этом отношении 1848 год сразу же оставил год 1830-й далеко позади.

Пока республиканский образ мыслей борется с королевской властью, пока Юбер зачитывает воззвание на улице, а г-н де Мортемар тщетно добивается признания королевского ордонанса в стенах Ратуши, поглядим, что поделывает в это время будущий король Франции.

Как известно, все летние месяцы Луи Филипп проводил вместе с семьей в Нёйи. Так что именно в Нёйи его застали врасплох июльские ордонансы и именно там до него докатились первые слухи о вооруженном восстании. Герцога охватила страшная тревога: настал момент, которого он так долго ждал. Пока призрак маячил на горизонте, Луи Филипп достаточно смело шагал навстречу ему. Но в одно прекрасное утро призрак обратился в реальность; эта реальность пришла к нему, и звалась она узурпацией. Слово это было жутко произнести, а действие это было ужасно совершить.

Герцог Орлеанский обладал мужеством, но дерзости ему недоставало.

Находясь на равном расстоянии от Парижа и Сен-Клу, он опасался восставших почти так же, как и королевских телохранителей: одни могли провозгласить его вождем, другие могли взять его в заложники.

Луи Филипп укрылся в одном из небольших парковых павильонов, том, что назывался Молочня.

Он оставался в этом павильоне весь день 28-го и все утро 29-го.

Но днем 29-го, после того как он получил письмо от Лаффита, беспокойство его усилилось настолько, что при всей надежности своего укрытия в павильоне он не чувствовал себя там в безопасности и вместе с Ударом уехал в Ле-Ренси.

Он облачился в коричневый сюртук и белые панталоны, а на голову надел серую шляпу с трехцветной кокардой, которую сделала ему сестра.

Двадцать девятого, в три часа пополудни, ему стало известно о захвате Тюильри и победе народа.

Положение было критическим: для герцога Орлеанского речь шла либо о троне, либо об изгнании.

О троне — то есть об извечной честолюбивой цели его рода.

Об изгнании — то есть о постоянном ужасе его жизни.

Утром 30-го все стало еще хуже: он получил послание от г-на Лаффита, предоставлявшего ему выбор между короной и паспортом.

Тем не менее весь день 30-го герцог Орлеанский оставался в своем убежище в Ле-Ренси, не подавая никаких признаков жизни.

В это же самое время, как мы видели, его сын, герцог Шартрский, едва не был расстрелян в Монруже.

В это же самое время комиссия Палаты депутатов отправилась в Люксембургский дворец, чтобы просить для герцога Орлеанского должность королевского наместника.

В это же самое время республиканцы испытали первые разочарования.

В это же самое время королевская власть получила окончательный отказ.

Депутация Палаты депутатов явилась в Пале-Рояль, однако герцога там не было.

Она явилась в Нёйи, однако там его тоже не было.

Декларация была вручена принцессе Аделаиде.

Возможности отступать больше не было.

Вечером того же дня, уведомленный обо всем, что произошло, герцог Орлеанский возвратился в Нёйи.

Декларация была зачитана герцогом Орлеанским в парке замка Нёйи, в окружении семьи, с немалой торжественностью, которая позднее претворилась в нечто вроде памятника во вкусе г-на Фонтена, сооруженного на том самом месте, где герцог эту декларацию зачитал.

Затем, поцеловав жену, сестру и детей, он вместе с господами Бертуа, Эмесом и Ударом отбыл в Париж.

На наших глазах он вступил туда, преодолел баррикады и проник в Пале-Рояль через дверь дома № 216 на улице Сент-Оноре.

Первым делом он позаботился уведомить г-на Лаффита о своем прибытии и поздравить Лафайета с влиянием, которое тот уже приобрел в отношении общественного спокойствия.

Одновременно, зная, что г-н де Мортемар находится в Париже и с какой целью он там находится, герцог Орлеанский отправил ему просьбу немедленно прийти в Пале-Рояль.

Господин де Мортемар уже намеревался вернуться в Сен-Клу, когда он получил это послание; однако дело показалось ему достаточно важным для того, чтобы отсрочить свой отъезд. Он последовал за адъютантом, посланным к нему, около половины одиннадцатого вечера явился в Пале-Рояль и был препровожден к принцу г-ном Ударом.

Принц находился в небольшом кабинете, полностью отделенном от покоев, где жили члены его семьи и он сам, и, поскольку стояла удушающая жара, он, полуодетый, лежал на матрасе, брошенном на пол. По лбу его стекал обильный пот, который нельзя было целиком приписать жаре и причиной которого в значительной степени служили тревоги его души и возбужденное состояние ума; взгляд его был лихорадочным, а речь сжатой и отрывистой.

Определенно, Карл X, находившийся в Сен-Клу и готовившийся утратить корону, был менее возбужден, чем Луи Филипп, находившийся в Париже и готовившийся отнять у него эту корону. Увидев г-на де Мортемара, принц тотчас же поднялся со своего ложа.

— О, входите, господин герцог, — произнес он, — входите, и я скажу вам, чтобы вы передали мои слова королю, насколько болезненно огорчает меня все то, что происходит. Ведь вы увидите его величество в Сен-Клу, не так ли?

— Да, монсеньор.

— Так вот, — взахлеб продолжал герцог, — скажите ему, что они силой привезли меня в Париж. Вчера вечером толпа людей вторглась в Нёйи, и от имени собрания депутатов они стали требовать, чтобы я вышел к ним; узнав о моем отсутствии, эти люди заявили герцогине, что она будет препровождена со всеми нашими детьми в Париж и будет оставаться их узницей до тех пор, пока не появится герцог Орлеанский. Лишь после этого, вся дрожа, герцогиня Орлеанская написала мне письмо, чтобы поторопить меня с возвращением. По прочтении этого письма моя любовь к жене и детям возобладала над всеми другими чувствами. Я приехал в Нёйи, чтобы освободить мою семью, и они привезли меня сюда поздно вечером.

Понятно, насколько правдив был этот лихорадочный рассказ, в котором принц изложил г-ну де Мортемару свою одиссею.

К несчастью, ровно в эту минуту на улице и даже во дворе Пале-Рояля раздались крики «Да здравствует герцог Орлеанский!».

— Вы слышите, монсеньор? — спросил г-н де Мортемар.

— Да, да, слышу, — ответил принц. — Но непременно скажите королю, что я скорее отдам свою жизнь, чем приму корону.

Вслед за этим, как если бы одного его слова могло быть королю мало, герцог Орлеанский сел за стол и поспешно набросал несколько строк, адресованных Карлу X.

То было протестное заявление против предназначения, уготованного ему Палатой депутатов и Палатой пэров.

Господин де Мортемар сложил письмо, спрятал его в складках своего галстука, поклонился принцу и вышел.

Тяжелой, должно быть, была для герцога Орлеанского ночь с 30-го на 31-е, о всех страхах которой мог бы поведать лишь он сам.

Впрочем, мы рассказали все, что о ней вышло наружу; несомненно, за этой беседой между принцем и г-ном де Мортемаром последовала беседа между будущим королем Франции и г-ном Лаффитом, но подробности ее неизвестны.