Последний король французов. Часть первая

XXI

В течение двух следующих месяцев наш путешественник объездил весь тот край старинных легенд, подлинную родину призраков и привидений, что зовется Данией. Он увидел замок Кронборг и сады Гамлета, посетил Хельсингборг и Гётеборг, поднялся к озеру Венерн, чтобы полюбоваться водопадами на реке Гёта-Эльв у Трольхеттана; затем он направился в Норвегию, посетил в Фредриксхальде крепость, где погиб Карл XII, и остановился на несколько дней в Христиании; пребывая там под именем Корби, он познакомился с протестантским пастором Моно, с которым позднее встречался в Париже; затем проследовал вдоль берегов Норвегии до залива Сальтен, увидел Мальстрём, подлиннейшую бездну, которая кажется заимствованной из какой-нибудь сказки «Тысячи и одной ночи» для очередного путешествия Синдбада-морехода; затем пешком, с несколькими лапландцами, преодолевая горы, достиг залива Тюс, добрался до мыса Норд и, проведя несколько дней среди снегов, напротив океана льдов, в восемнадцати градусах от Северного полюса, вернулся в Торнио, на берег Ботнического залива, где вряд ли побывал кто-нибудь из французов с тех пор, как король Людовик XV отправил туда Мопертюи измерять длину градуса меридиана за Полярным кругом.

Наконец, возвращаясь через Або, молодой принц пересек Финляндию и, осмотрев вплоть до реки Кеми поля сражений русских со шведами, снова приехал в Стокгольм, где, как мы уже сказали, на границах цивилизованного мира его ожидали преследования.

Несмотря на поддержку, которую предлагал ему герцог Сёдерманландский, наш путешественник снова взял в руки дорожный посох, покинул Швецию и отправился в Гольштейн, на встречу с Дюмурье, ожидавшим его там с огромным нетерпением.

Дюмурье дал ему отчет о своих обращениях к Шаретту, к Пюизе и даже к Бёрнонвилю, который незадолго до этого вернулся во Францию, обмененный вместе с четырьмя комиссарами Конвента и Друэ на принцессу Марию Терезу.

Между тем г-жа де Жанлис затосковала в изгнании, то ли полагая, что у нее появился повод жаловаться на своего воспитанника, то ли надеясь, что, если со стороны покажется, будто она порвала с ним, это откроет ей двери во Францию. И вот тогда из глубинки Гольштейна она написала ему письмо — несколько жесткое, несколько суровое, но, тем не менее, бросающее яркий свет на характер человека, чью историю мы теперь пишем.[6]

Пока длилась вся эта одиссея, во Франции совершились грандиозные события.

Обвинявшие герцога жирондисты и предавшие его монтаньяры, на короткое время пришедшие к согласию по этому вопросу, очень скоро поссорились.

Камнем преткновения послужил Марат.

Привлеченный по требованию Жиронды к суду в связи с разграблением лавочников, он был оправдан, на руках вынесен из зала судебных заседаний и вернулся в Конвент, чтобы вступить в чудовищный союз с Шометтом, Робеспьером и Дантоном и устроить вместе с ними знаменитое восстание Коммуны, которое повлекло за собой события 31 мая, а точнее, 2 июня, то есть предание суду членов Комиссии двенадцати, изгнание жирондистов и арест г-жи Ролан.

После этого развернулись другие события, быстрые, как горные реки, губительные, как лавины.

Шарлотта Корде убила Марата и была казнена.

Мария Антуанетта была предана суду, приговорена к смерти и казнена.

Герцог Орлеанский был предан суду, приговорен к смерти и казнен.

Двадцать один депутат, которых именовали бриссотинцами, жирондистами, федералистами и изгнали 2 июня, были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.

Шабо, Барер, Лакруа, Демулен, Дантон, Эро де Сешель, Фабр д’Эглантин и другие кордельеры были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.

Принцесса Елизавета, сестра Людовика XVI, эта святая, эта мученица, была предана суду, приговорена к смерти и казнена.

Наконец, Робеспьер, Сен-Жюст, Леба́, Анрио и восемнадцать других якобинцев в свой черед были преданы суду, приговорены к смерти и казнены.

И тогда начинается реакция.

Снова бросим взгляд на этот кровавый период массовых расстрелов в Лионе, «потоплений» в Нанте и отвоевания Тулона у англичан генералом Дюгомье, а точнее, Бонапартом.

Мы видим, как среди всех этих событий пробивают себе дорогу люди, которые вскоре создадут Империю: Журдан, Клебер, Лефевр, Бернадот, Монсе, Ожеро.

Вслед за революционными казнями происходят казни контрреволюционные: казнены Каррье и Фукье-Тенвиль.

Колло д'Эрбуа, Бийо-Варенн, Амар и Вадье отправлены в ссылку.

Затем происходят события 13 вандемьера, где снова появляется Бонапарт, чтобы предвозвестить Наполеона.

Конвент уступает место Директории.

И произошло это вовремя: тюрьмы, в которых содержались девять тысяч узников, грозили лопнуть, если бы в них попытались заключить кого-нибудь еще.

Луидор стоил две тысячи шестьсот франков ассигнатами.

Но при этом Вандея усмирена, Бернадот разбил русских в Швейцарии, Клебер разбил австрийцев на Рейне, а Бонапарт готовится совершить свою блистательную кампанию в Италии.

Между тем никто не может предвидеть будущего Франции. Среди членов Директории ни один не расположен к герцогу Орлеанскому. Шаретт, на которого рассчитывали орлеанисты, расстрелян. Силлери, их парижский агент, гильотинирован вместе с жирондистами.

Так что принц-изгнанник имел вполне достаточно времени для того, чтобы совершить путешествие по Соединенным Штатам, прежде чем какое-нибудь важное политическое событие могло изменить политику французского правительства.

Впрочем это путешествие, вследствие щепетильности Директории, вскоре станет долгом для принца; во время короткой остановки, которую он делает во Фредрике — хальде, ему приходит письмо от матери, датированное 27 мая 1796 года.[7]

Из ответного письма герцога Орлеанского видно, какую глубокую рану нанесло ему послание г-жи де Жанлис, упомянутое нами выше.

Мы были лично знакомы с г-жой де Жанлис и слышали от нее самой, что герцог Орлеанский никогда не простил ей этого послания.

Впрочем, это вполне понятно.

Герцог Орлеанский воспользовался векселем, который прислал ему г-н Говернер Моррис. Этот вексель, выписанный на имя гамбургского банкира Пэриша, был на четыреста фунтов стерлингов. Сто из них герцог Орлеанский послал сестре, триста оставил себе, написал письмо своему покровителю, извещая его о своем отъезде в Америку, и занялся поиском судна, на котором можно было бы совершить это плавание.

Дело оказалось нетрудным: отличное торговое судно регулярно, несколько раз в год, совершало рейсы между Гамбургом и Филадельфией.

Судно это носило название «Америка».

Посланник Говернер Моррис получил письмо герцога Орлеанского, исполняя миссию в Германии. Он тотчас же написал своим корреспондентам в Нью-Йорк, распорядившись открыть кредит принцу, который, несмотря на свое желание поскорее распрощаться с Европой, смог покинуть Гамбург лишь 24 сентября 1796 года, поскольку отплытие судна задержалось из-за западных ветров.

Все эти подробности мы узнаем из второго письма, адресованного герцогине Орлеанской.

Как видим, ссора принца с г-жой де Жанлис пошла на пользу несчастной матери.

Сын вернулся к ней полностью, и мы собственными глазами видели, как после своего возвращения во Францию герцог Орлеанский до самой смерти матери окружал ее почтением и всей любовью, какую она заслуживала.[8]

Наконец, как уже было сказано, 24 сентября 1796 года, в то самое время, когда Журдан терпит поражение в битве при Вюрцбурге, а Бонапарт, разгромив уже третью австрийскую армию, посланную против него, вынуждает Вурмзера запереться в Мантуе, «Америка» выходит из устья Эльбы и направляется к Соединенным Штатам.

Герцог Орлеанский поднялся на борт судна как датский подданный. Его единственным спутником в этом плавании, помимо верного Бодуана, был французский эмигрант, бывший колонист с Сан-Доминго, который, пребывая в сильном затруднении из-за своего плохого английского языка и видя, с какой легкостью герцог Орлеанский изъясняется на этом языке, еле понятными словами попросил принца послужить ему переводчиком.

И тогда герцог Орлеанский призвал его говорить по-французски, сказав, что, хотя он и не француз, французский язык ему знаком.

— Да, в самом деле, — ответил колонист, — для датчанина вы неплохо говорите на этом языке.

И, обрадованный тем, что он обрел в своем единственном спутнике человека, с которым можно было разговаривать, наш эмигрант больше не отходил от герцога ни на минуту, если не считать того, что в тот момент, когда они находились вблизи Кале, неожиданное событие заставило его нырнуть в самую глубину трюма.

Французский корсар, конвоировавший два захваченных им датских судна, окликнул в рупор «Америку» и приказал ей лечь в дрейф и приготовиться к осмотру.

Эмигранта охватил жуткий страх: он ужасно боялся, что его опознают и отвезут во Францию.

Во Франции для него по-прежнему был 93-й год, и он уже видел себя приговоренным к смерти. Герцог Орлеанский старался успокоить его и побудить пренебрежительно отнестись к визиту корсара, но это оказалось невозможно.

— Сразу видно, — сказал бедняга, — что вы не француз, как я. Будь вы французом, вы не чувствовали бы себя спокойно.

И он бросился в трюм.

Минуту спустя корсары поднялись на борт, и капитан предъявил им свои документы.

Герцог Орлеанский стоял рядом, наблюдая за проверкой бумаг.

— Ну что ж, — сказал вожак корсаров, — идти из Гамбурга в Филадельфию означает идти из одного нейтрального порта в другой. Продолжайте путь: нас это ничуть не касается. Однако, если позволено дать вам совет, держитесь ближе к берегу Англии: там поспокойнее, чем у побережья Франции.

И, спустившись в лодку, они вернулись на свое судно.

Как только они удалились, из люка появилась голова эмигранта.

— Ну что? — спросил он герцога Орлеанского.

— Они отплыли.

— Точно отплыли?

— Сами посмотрите.

Эмигрант вылез из люка и, из предосторожности сгорбившись, взглянул поверх палубного ограждения.

— Да, — сказал он, — и правда отплыли, черт их побери! Они заставили меня дрожать от страха.

Двадцать первого октября, то есть через двадцать семь дней после отправления, судно бросило якорь возле Филадельфии.

Герцог Орлеанский в один прыжок выскочил из лодки на набережную и, вынув из кармана трехцветную кокарду, прицепил ее к шляпе.

Он наконец-то был на свободной земле!

Эмигрант подошел к нему и спросил:

— Так стало быть, сударь, вы француз?

— Несомненно, — ответил принц.

— Но если вы француз, то почему остались на палубе, когда на борту появились корсары?

— Сударь, — ответил ему принц, — если бы на протяжении четырех лет вы настрадались так же, как я, вы не боялись бы ничего и придерживались бы мнения, что нет на свете опасности, которая стоила бы труда лезть в трюм, пытаясь избежать ее.

— Но кто же вы тогда такой? — спросил эмигрант.

— Я Луи Филипп Орлеанский, гражданин Соединенных Штатов Америки.

И, поклонившись совершенно ошеломленному эмигранту, принц направился в город.

Две недели спустя граф де Божоле и герцог де Монпансье поднялись на борт судна в Марселе.

Во время своей неволи в башне Сен-Жан братья попытались бежать через окно, располагавшееся на высоте около двадцати футов от поверхности земли: им нужно было добраться до пристани.

Граф де Божоле, спустившийся первым, был уже на твердой земле, как вдруг герцог де Монпансье оступился, упал на камни, служившие границей порта, и сломал себе ногу.

Видя, что он не может бежать, граф де Божоле вернулся и сам сдался тюремщикам.

Им уже давно обещали свободу, но они столько раз видели, как ничем заканчивается день, в который должны были открыться двери их тюрьмы, что перестали надеяться. Наконец 2 ноября 1796 года им сообщили, что это случится 5-го; поскольку они тревожились, что и на сей раз их обманут, 3 и 4 ноября им повторили это обещание.

Седьмого января 1797 года братья воссоединились, свободные и почти богатые благодаря векселю г-на Говернера Морриса, и решили предпринять поездку по внутренним областям страны.

Второго апреля, побывав перед этим на заседании Конгресса, на котором Вашингтон, счастливый и гордый возможностью вернуться к частной жизни, передал президентскую власть в руки г-на Адамса, они отправились в путь верхом на лошадях, сопровождаемые одним только верным Бодуаном.

В письме герцога де Монпансье, адресованном его сестре, принцессе Аделаиде, прекрасное путешествие братьев описано намного лучше, чем это могли бы сделать мы.[9]

За четыре года до них Шатобриан, еще один принц-изгнанник, проделал такое же путешествие.

Оставляя в стороне гуашь, обещанную герцогом де Монпансье сестре, я не знаю, что принесли или принесут Франции те отрывочные впечатления, какие он приобрел во время этих странствований, но путешествие Шатобриана принесло ей «Дух христианства» и «Натчезов», не считая восхитительных путевых очерков, наполненных блеском ночных звезд, шелестом свежего ветра, сиянием озер, отражающих небо, и водопадов, отражающих солнце в каждой капле воды, которая низвергается, словно пелена, брызжет, словно сноп искр, и рассеивается, словно дымка.

О гений, единственный король по божественному праву, существующий на свете, неужели ты всегда будешь признан лишь потомством?!

Когда отсутствие денег вынудило принцев прервать путешествие, они вернулись в Филадельфию; но, едва они туда приехали, там разразилась желтая лихорадка; в течение двух или трех дней паника была всеобщей и все убегали из города, за исключением герцога Орлеанского и его братьев: та же самая причина, какая заставила их прервать путешествие, приковала их к Филадельфии.

Так что они оставались в городе, однако лихорадка прошла, не затронув их.

Это безденежье длилось до конца сентября, до тех пор, пока значительная денежная сумма, отправленная матерью изгнанников, не прибыла к ним из Европы. Их первое путешествие, при всей его утомительности, возбудило юное воображение принцев, и они решили предпринять второе.

Они отправились в Нью-Йорк, посетили Ньюпорт и Провиденс, побывали в штатах Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Мэн, добрались до Бостона и, возможно, встретили во время этих поездок юного Купера, великого поэта, уже замышлявшего тогда удивительную эпопею, главными персонажами которой служат охотники, солдаты и дикари.

Внезапно до юных принцев дошла во всех подробностях новость о перевороте 18 фрюктидора.

В ночь с 17 на 18 фрюктидора Ожеро, призванный Баррасом, вступил в Париж с десятью тысячами солдат и с сорока артиллерийскими орудиями и в четыре часа утра парижане проснулись от грохота пушек.

Все знают, как совершился этот переворот и каковы были его последствия. Две палаты, составлявшие законодательный корпус, были оцеплены, два члена Директории, сто пятьдесят четыре депутата и сто сорок восемь граждан, обвиненных в сообщничестве с ними, были отправлены в ссылку, а неприсягнувшие священники и эмигранты вновь выдворены из страны; изгнание Бурбонов старшей ветви и Бурбонов младшей ветви продолжилось с еще большей строгостью, чем прежде; и, наконец, Директория была облечена диктаторским всемогуществом, с правом брать города в осаду и судить подозреваемых лиц при посредстве чрезвычайных военных трибуналов.

Герцогиня Орлеанская, которую пощадили Марат и Робеспьер, герцогиня Орлеанская, которая в страшные 93-й и 94-й годы укрывалась в доме герцога де Пентьевра и которую там никто не побеспокоил, на этот раз была арестована, заключена в тюрьму Ла-Форс и, наконец, 26 сентября 1797 года изгнана из Франции, получив пенсион в сто тысяч франков, который выплачивался с доходов от ее конфискованных имений.

Она удалилась в Испанию.

Одновременно до юных принцев дошли другие новости, еще более удивительные, чем эти: человек, имя которого было едва знакомо им в то время, когда они покинули Францию, стремительно приобретал все большую известность; это имя, впервые произнесенное при осаде Тулона, громко прозвучавшее 13 вандемьера и повторенное эхом сражений при Монтенотте, Арколе и Лоди, начало заполнять собой мир. То было имя Бонапарта.

Между тем эти последние новости скорее всего удивили юных принцев, но еще не обеспокоили их. Эта стремительная карьера, к тому же приписываемая как случаю, так и гению, покамест была всего лишь карьерой солдата, и хотя, в предвидении будущих событий, победитель Италии уже удалил из своего имени букву, придававшую ему итальянское звучание, один только Бонапарт — если, конечно, предположить, что уголок завесы будущего приоткрылся для него, — один только Бонапарт прозревал грядущую судьбу Наполеона.

Но, притягиваемый в Европу одновременно двумя желаниями — увидеть мать и быть ближе к событиям, к которым целая партия продолжала привязывать его имя, герцог Орлеанский принял решение покинуть Америку и отправиться в Испанию.

Этому замыслу мешало лишь одно препятствие: война, начавшаяся между Испанией и Англией и прервавшая все коммуникации.

Посовещавшись между собой, принцы решили отправиться вначале в Луизиану, принадлежавшую в то время Испании; из Луизианы они должны были отправиться в Гавану, а из Гаваны — в какую-нибудь точку Испании.

Получив согласие испанского посланника в Филадельфии, они отправились в путь 10 декабря 1797 года, в тот самый день, когда Бонапарт по возвращении из Раштатта был представлен Директории и Париж праздновал заключение Кампоформийского мира.

У принцев были лошади, но, поскольку путешествие верхом было чересчур утомительно для герцога де Монпансье и графа де Божоле, отличавшихся слабым здоровьем, братья купили повозку, впрягли в нее трех лошадей и путешествовали на манер тех эмигрантов, которые в те времена отправлялись пытать счастье во внутренние области страны и оспаривать у краснокожих границы колонии.

Путешествие было долгим, поскольку они не могли преодолевать более восьми или десяти французских льё в день; в Карлайле повозка перевернулась, и герцог Орлеанский едва не погиб; в Питтсбурге они застали Мононгахилу замерзшей; к счастью, Аллегейни была еще свободной ото льда; принцы купили лодку, как прежде купили повозку, и 3 января 1798 года отважились пуститься вплавь по Огайо. Добравшись до форта Массак, на пути к которому им пришлось бороться почти с такими же опасностями, какие подстерегают во время арктической навигации, они запаслись там дичью и, отважившись пуститься вплавь по Миссисипи, спустились вниз по течению до Нового Орлеана, куда прибыли 17 февраля; там принцы решили дожидаться прибытия какого-нибудь испанского корвета, но, поскольку ни один корвет так и не прибыл, они отплыли на американском судне, которое, дойдя до середины Мексиканского залива, было захвачено английским фрегатом.

Вначале принцы сочли это событие более трагическим, чем оно было в действительности: фрегат плавал под трехцветным флагом, и они подумали, что попали в руки Директории.

Однако приказ, отданный на английском языке, успокоил их; тем не менее, прежде чем подняться на борт корабля, герцог Орлеанский крикнул на английском языке, обращаясь к помощнику капитана:

— Сударь, я герцог Орлеанский, а два моих спутника — это мои братья, герцог де Монпансье и граф де Божоле. Мы направлялись в Гавану. Соблаговолите известить капитана о нашем присутствии.

Капитан тотчас же примчался: это был тот, кто позднее звался адмиралом Кокраном и кого мы встречали у герцога Орлеанского, вернувшегося во Францию и жившего в Пале-Рояле. Он заявил изгнанникам, что они будут желанными гостями на борту его судна, и бросил вниз канат, чтобы облегчить им подъем; однако канат, то ли плохо брошенный, то ли плохо пойманный, выскользнул из рук герцога Орлеанского, который рухнул в воду, но, превосходно умея плавать, отделался купанием, не представлявшим при этой почти тропической температуре никакой опасности.

То, что принцы восприняли вначале как неприятное происшествие, оказалось, напротив, удачей. Капитан Кокран предоставил свой фрегат в их распоряжение и, узнав, как мы уже говорили, что они направлялись в Гавану, решил отвезти их туда сам.

Принцы прибыли к месту назначения 31 марта.

Однако там их задержали по категорическому приказу Мадридского двора, строжайшим образом запрещавшему французским принцам въезжать в Испанию.

Старая вражда между регентом и Филиппом V еще не утихла!

Принцев превосходно принимали в Гаване, и какое-то время они думали остаться там и основать поселение, но 21 мая 1799 года генерал-губернатор острова Кубы получил строгий приказ выдворить французских принцев из испанских колоний в Новом Свете.

Исключение было сделано только для Луизианы, и принцы получили разрешение поселиться там.

Это был тот самый день, когда Бонапарт снял осаду с Сен-Жан-д'Акра, шведский король вступил в антифранцузскую коалицию, а Суворов захватил Алессандрию.

Герцог Орлеанский отказался от этого странного гостеприимства и, сопровождаемый своими братьями, поднялся на борт испанского парламентерского судна, которое доставило их на Багамские острова, придлежавшие англичанам, а затем в Галифакс, главный город Новой Шотландии, где герцог Кентский, один из сыновей короля Георга III и отец королевы Виктории, оказал им царственный прием, но, тем не менее, не решился взять на себя ответственность и позволить им отправиться в Англию на корабле военно-морского флота.

Так что изгнанникам пришлось вернуться в Соединенные Штаты, которые, будучи менее щепетильными, поспособствовали их переезду в Лондон, куда они и прибыли в январе 1800 года.