Последний король французов. Часть первая

IV

Герцог Шартрский разрушил деревянную клетку Людовика XIV.

Народу предстояло разрушить каменную клетку Карла V.

Однажды королевская власть совершила ошибку: вместо того чтобы упрятывать в Бастилию людей, она решила упрятывать туда идеи.

Идеи, еле сдерживаемые стенами толщиной в сорок футов, взорвали крепость.

Народ вошел в образовавшуюся брешь.

Бастилию штурмовали не Тюрио, не Майяр, не Эли, не Юлен.

Ее штурмовали Пелиссон, Вольтер, Линге.

Герцог Орлеанский принимал участие во всех событиях, которые подготовили великий день 14 июля, однако его двусмысленное положение помешало ему четко обозначить свои взгляды.

Коль скоро таким людям, как Лафайет и Ламет, было неловко в их республиканских фраках, то тем более это происходило с представителем Орлеанского дома, Бурбоном, принцем крови, потомком пятого сына Людовика Святого.

Вот почему тот самый человек, который в сражении при Уэссане безбоязненно, с открытой грудью, не имея никакой другой кирасы, кроме голубой орденской ленты, подставлял себя под пушечные ядра, летевшие с семи английских кораблей, надел защитный нагрудник, перед тем как во главе сорока семи депутатов дворянства присоединиться в церкви святого Людовика к представителям третьего сословия.

Но мало того что этот нагрудник плохо обеспечивал его безопасность, он еще и затруднял ему дыхание: герцогу стало дурно, ему расстегнули жилет и увидели под ним кирасу.

Такую же изготовили для Людовика XVI накануне 10 августа, но он, при всем своем малодушии, отказался надеть ее.

Всем известна прозвучавшая по этому поводу острота Мирабо — великолепная острота, исполненная непристойности.

Единогласно избранный председателем Национального собрания в тот момент, когда речь шла о замене Байи, чьи полномочия истекали 1 июля, герцог Орлеанский отказался от председательства, рассудив, что чем больше он будет на виду, тем вероятнее ему придется принять окончательное, определенное и бесповоротное решение. Он предпочел, несчастный принц, остаться в полумраке, в котором, как ему казалось, у него будет возможность утаивать трепет своего сердца и бледность своего лица.

Вот почему Орлеанская партия никогда не стала достаточно осязаемой, чтобы действовать, хотя и была достаточно заметной, чтобы быть мишенью обвинений.

Впрочем, во многом способствовала этим обвинениям Англия. «Тратьте, тратьте, — говорил Питт, — а самое главное, не давайте мне в этом никакого отчета».

Так вот, эти деньги, эти миллионы, эти миллиарды, которые Питт приказывал тратить, предназначались не только для того, чтобы устроить во Франции революцию, но и для того, чтобы она была по душе англичанам — страшной, кровавой и зачастую постыдной. Англичанам нужно было забыть об одном и отомстить за другое.

Им нужно было забыть о революции 1648 года, эшафоте Уайтхолла и одиннадцати годах правления Кромвеля.

Им нужно было отомстить за поддержку, которую Франция оказала Америке во время Войны за независимость.

Питт был менее зол на Вашингтона, освободившего свою страну, чем на Лафайета, приехавшего в качестве добровольца освобождать страну, которая была ему чужой.

Впрочем, хотите знать, что думала г-жа де Сталь, наделенная твердостью духа, о слабодушном герцоге Орлеанском?

Мы приводим выдержку из ее сочинения:

Госпожа де Сталь права: великие народные мятежи происходят вследствие потребности в изменениях, которую из-за тягости своего положения испытывают нации.

Первые мятежи всегда непроизвольны, неудержимы и предопределены.

Однако в ходе этих мятежей в них берут верх частные интересы, которые всегда ведут нации дальше той цели, какую те желали достичь.

Так, захватывая в 1789 году Бастилию, парижане безусловно не желали ни тюремного заключения короля Людовика XVI, ни суда над ним, ни его казни.

Так, выкрикивая в 1830 году лозунг «Да здравствует Хартия!», парижане не желали ни падения Карла X, ни призвания герцога Орлеанского на трон.

Так, выкрикивая в 1848 году лозунг «Да здравствует реформа!», парижане не желали ни падения короля Луи Филиппа, ни установления республики.

Все, чего они хотели в 1789 году, — это конституция.

Все, чего они хотели в 1830 году, — это отмена королевских указов.

Все, чего они хотели в 1848 году, — это смена кабинета министров и избирательная реформа.

Остальное сделали частные интересы.

Это приводит нас к выводу, что поскольку Провидение может действовать лишь при помощи людских средств, то эти частные интересы являются средствами, которыми пользуется Провидение.

Однако в 1789 году события нарастают, тесня друг друга, и мы возвращаемся к ним.

Десятого июля Лафайет, человек смелых начинаний, одна часть жизни которого прошла в разжигании революций, а другая — в их подавлении, 10 июля, повторяем, Лафайет зачитал в Национальном собрании Декларацию прав человека.

Вечером 11 июля, прямо во время ужина, Неккер получил приказ покинуть Францию, положил письмо в карман, закончил трапезу и, встав из-за стола, произнес всего лишь одно слово:

— Поехали!

Двенадцатого июля Людовик XVI формирует новый кабинет министров и мятеж, еще не сознающий своей силы, еще почти не застрахованный от опасности, начинает выплескиваться на улицы.

Камиль Демулен, возможно, единственный, наряду с Петионом, республиканец, который существует тогда во Франции, является душой этого мятежа.

Пале-Рояль является его центром; Пале-Рояль первым имел свой клуб, «Социальный кружок», и свою газету, «Железные уста».

Пале-Рояль имеет своих подстрекателей, которые посылают депутации в Коммуну и Национальное собрание.

Это из Пале-Рояля выходит толпа людей, которые намереваются освободить французских гвардейцев, заключенных в тюрьму Аббатства.

Это из Пале-Рояля выходит шествие, которое Королевский немецкий полк обагрит кровью и которое торжественно несет бюсты Неккера и герцога Орлеанского.

Это, наконец, из Пале-Рояля исходит то ураганное дыхание, которое опрокинет Бастилию.

Где был герцог Орлеанский в тот страшный день? Стоял позади чуть приоткрытой ставни у какого-нибудь окна, которое выходило на улицу, заполненную смутой и шумом.

А где был тогда герцог Шартрский? О, это как раз всем известно! Герцог Шартрский вместе со своими братьями, сестрой и г-жой де Жанлис был в замке Сен-Лё.

Обитатели замка были заняты представлением спектакля, когда им сообщили о том, что городские заставы сожжены, Королевский немецкий полк стрелял в народ, французские гвардейцы стреляли в солдат Королевского немецкого полка и мятежники двинулись на Бастилию.

Это новость была настолько интересна, что она тотчас же прервала спектакль. Одни вскочили в седло, другие кинулись к каретам, причем актеры даже не стали тратить время на то, чтобы переодеться; один из них появился в облике Полифема на бульваре и, принятый там за аристократа, который насмехается над происходящим, едва не был растерзан в клочья.

В те времена особняк Бомарше, развалины которого мы видим еще и сегодня, высился на бульваре, посреди очаровательного террасного сада. Бомарше был дружен с Пале-Роялем, так что г-жа де Жанлис нередко приводила юных принцев в дом автора «Женитьбы Фигаро», и именно с террасы человека, который, со своей стороны, немало способствовал тому, что теперь совершалось, они наблюдали за падением Бастилии.

Это падение доставило герцогу Шартрскому огромную радость.

Роялистский памфлет, лежащий у нас перед глазами, обвиняет его в том, что, наблюдая это зрелище, он не мог сдержать своего восторга:

Мы не придерживаемся мнения роялистского памфлета: этот восторг был прекрасен, государь; но почему вы не заказали картину, изображающую захват Бастилии, подобно тому как вы заказали полотно, изображающее разрушение железной клетки в монастыре Мон-Сен-Мишель? Возможно, став королем, вы бросили бы на нее взгляд и осознали бы, видя перед собой поступок принца, то, что было непоследовательным в поведении короля.

После дня 14 июля настала ночь 4 августа. Герцог Орлеанский внес свой вклад в жертвы, принесенные в ту ночь, отказавшись от всех прерогатив, какие он имел во Французской Валлонии как великий бальи Соммьера.

Однако все это не дало Франции хлеба, а Франция буквально умирала с голоду.