Последний король французов. Часть первая

XXXVI

Примерно в 1825 году Мария Стелла появилась в Париже, имея на руках решение суда Фаэнцы, датированное 29 мая 1824 года и удостоверяющее, что в действительности она является дочерью графа де Жуанвиля, а не тюремщика Кьяппини.

Подобные притязания, при всей их лживости и нелепости, обеспокоили принца настолько, что на жалобы баронессы фон Штернберг, урожденной Жуанвиль, он ответил мемуаром. Этот мемуар послужил причиной того, что я впервые в качестве служащего канцелярии предстал перед лицом герцога Орлеанского.

После того как в 1823 году, по рекомендации генерала Фуа, герцог Орлеанский предоставил мне в своей канцелярии должность с окладом в тысячу двести франков, он более мной не интересовался; было вполне естественно довести спустя год этот оклад до полутора тысяч франков. Тем не менее, поскольку ничто не могло скрыться от пытливого ума герцога Орлеанского, он заметил среди докладов, которые приносили ему на подпись, доклады, переписанные новой и незнакомой рукой. Почерк показался ему красивым, разборчивым и правильным; он поинтересовался именем нового делопроизводителя, и ему сказали, что это подопечный генерала де Фуа, сын генерала Александра Дюма.

После этого г-ну Удару, начальнику нашей канцелярии, были возвращены несколько мелких писем, снабженных собственноручной припиской принца:

Когда герцог Орлеанский озаботился опровержением жалоб баронессы фон Штернберг, он решил продиктовать кому-нибудь свои заметки, и следует сказать, что заметки эти были вполне оригинальными; он решил, повторяю, продиктовать кому-нибудь свои заметки, которым г-н Дюпен должен был придать более крепкую форму и превратить в незыблемую основу своей защитительной речи.

Так что принцу понадобился делопроизводитель, которому предстояло писать под его диктовку.

К нему послали меня, поскольку все знали о его особенной любви к моему почерку.

Вот так я впервые оказался перед лицом принца.

В своих взаимоотношениях с семьей и служащими герцог Орлеанский никоим образом не держался величественно, но зато невозможно было быть более улыбчивым, более приветливым, более доброжелательным; казалось, вы видите перед собой банкира-остроумца в тот день, когда ему удалась крупная финансовая сделка. Так что он очень любезно принял меня, подбадривая как голосом, так и жестами; заметив, что рука моя немного дрожит, он указал мне на стол и, прежде чем использовать меня для более серьезного дела, которому я был обязан честью пообщаться с принцем, дал мне пару писем, велев переписать их начисто и запечатать.

В герцоге Орлеанском было кое-что от преподавателя: он любил все наглядно объяснять; это означало, даже в мелочах, утверждать собственное превосходство. Поспешим добавить, что объяснял он прекрасно и к уроку почти всегда присоединял пример. Герцог Орлеанский знал если и не все, то понемногу обо всем.

В тот день он объяснил мне, как надо складывать конверты и запечатывать их.

Но если герцог Орлеанский притязал быть хорошим преподавателем, то я, со своей стороны, притязал быть превосходным учеником: достаточно неловкий в тот день, когда мне был преподан урок, я стал впоследствии несомненным докой по части конвертов, как прямоугольных, так и английских, а главное — по части их запечатывания, дела куда более трудного, чем это принято думать, и которому герцог Орлеанский, человек с повышенной требовательностью к порядку и аккуратности, придавал огромное значение.

И потому со всей смиренностью души должен признаться, что это было единственное мое достоинство, из-за которого ему было жаль расставаться со мной, когда, уже будучи королем, он получил мое прошение об отставке.

— Как?! Он уходит? Он покидает меня? — воскликнул принц. — Какая беда! Он так хорошо запечатывал конверты!..

Это стало надгробным словом в мою честь. Добавим, что более одного года мое имя оставалось в списках служащих принца и мне была предоставлена полная возможность изменить свое решение.

Имя это было вычеркнуто оттуда лишь в 1833 году, после того как я опубликовал «Галлию и Францию».

Вернемся, однако, к тому дню, когда началось мое обучение.

Итак, герцог Орлеанский, как всегда безукоризненно учтивый, начал диктовать мне свой мемуар.

Это было полное и безукоризненно логичное, даже с точки зрения какого-нибудь крючкотвора, опровержение всех утверждений баронессы фон Штернберг.

Как нетрудно понять, я рассказываю все это вовсе не для того, чтобы просто-напросто сообщить читателям о том, что мне была предоставлена честь писать под диктовку принца, а для того, чтобы рассказать им одну характерную подробность.

В ответе герцога на памфлет Марии Стеллы, среди представленных им доказательств законности своего происхождения, имелась следующая фраза:

В те времена я был куда менее силен в истории, чем теперь, и то обстоятельство, что господин герцог Орлеанский причислил Людовика XIV к своим предкам, невольно заставило меня живо поднять голову.

Он заметил мое удивление, и с улыбкой, сопровождавшейся легким нахмуриванием бровей, сказал мне:

— Да, господин Дюма: «моим августейшим предком Людовиком Четырнадцатым». Даже если ты происходишь от Людовика Четырнадцатого лишь по линии его незаконнорожденных детей, такое все равно, по крайней мере в моих глазах, достаточно большая честь, чтобы этого не стыдиться!

После такого ответа позволительно верить, что герцог Орлеанский не знал о том, что г-н Тьер и г-н Лаффит хотели возвести его родословную к Валуа.

За вычетом тюрьмы, с притязаниями Марии Стеллы произошло то же, что и с притязаниями Матюрена Брюно. О них поговорили какое-то время, потом перестали интересоваться ими, а затем предоставили баронессе фон Штернберг возможность кормить всех воробьев Тюильри, которые были ее единственными придворными в том одиночестве, в каком она пребывала, и еще долгое время после ее смерти, случившейся в 1845 году, населяли балкон, протянувшийся перед окнами ее квартиры на улице Риволи.

Вернемся, однако к политическим событиям, от которых нас отдалил на минуту этот взгляд, брошенный на частную жизнь герцога.

Когда Людовик XVIII скончался, Карл X, король с рыцарственной натурой, пожелал быть коронованным согласно старинным обычаям своей династии; Людовику XVIII, королю со скептической натурой, для освящения достаточно было пятисот тысяч штыков.

Карл X был коронован в Реймсе в мае 1825 года, и, полагаю, по этому случаю герцог Орлеанский получил титул королевского высочества, о котором он всегда страстно мечтал и которого тщетно домогался на протяжении всего царствования Людовика XVIII.

Почти в это же самое время герцог Орлеанский получил денежную сумму в шестнадцать миллионов франков, которая была выделена ему из эмигрантского миллиарда в качестве возмещения ущерба.

Было много криков по поводу этой повторной выплаты, ведь благодаря щедрости Людовика XVIII герцогу Орлеанскому уже были возвращены его владения, однако герцог Орлеанский отнесся к этим крикам спокойно.

Популярность Лаффита, Лафайета, генерала де Фуа, Манюэля и Поля Луи Курье оберегала его собственную популярность.

Герцог Орлеанский и правда исповедовал бережливость, доходившую до скупости; вне всякого сомнения, привычки, которые мы намерены упомянуть здесь, были свойствами, приобретенными им во времена несчастий и в дни изгнания. Скажем больше: возможно, для любого другого, кроме принца, имевшего годовой доход в шесть миллионов франков; возможно даже, и для этого принца, обремененного многочисленной семьей, такая бережливость была добродетелью; но, правильно или неправильно, мы помним, что она таковой не считалась и была одним из недостатков, в которых его упрекали враги, хотя эти упреки, какими бы резкими они ни были, никогда не могли избавить его от нее.

В доме герцога Орлеанского почти все закупки осуществлялись по заранее обусловленной цене; так велись, к примеру, закупки провизии; ведал этими закупками некто г-н Южине; ему выделяли двенадцать тысяч франков в месяц, то есть сто сорок четыре тысячи франков в год, причем в эти закупки не входила дичь, которую два раза в неделю присылали из многочисленных лесов герцога Орлеанского и излишек которой метрдотель принца сбывал Шеве.

Все соответствующие счета просматривались, помечались и утверждались герцогом Орлеанским. Как-то раз, переписывая их начисто, я обнаружил такую пометку, написанную рукой самого принца:

Герцогиня Орлеанская следовала примеру мужа. Господин Удар, ее секретарь, проглядывал после нее все ее выкладки; многие из этих выкладок были написаны рукой самой Марии Амелии под счетами прачек, и, поскольку дети герцогини Орлеанской были в то время чрезвычайно юными, подробности счетов прачек неопровержимо доказывали, что, хотя и являясь принцами, полугодовалые королевские высочества испытывали естественные человеческие потребности.

И, пока герцогиня Орлеанская подсчитывала количество постиранных подгузников герцога де Монпансье и пеленок принцессы Клементины, герцог разбирался с расходами своих старших детей.

Да будет нам позволено предъявить нашим читателям небольшой образец работы, проделанной герцогом Орлеанским и попавший в мои руки 24 февраля 1848 года, в тот день, когда уже во второй раз в своей жизни я с опущенной головой и в глубокой задумчивости осматривал дворец Тюильри, захваченный народом.

Первый раз это происходило 29 июля 1830 года.

Среди брошенных на землю бумаг, порванных и испачканных, лежал этот обрывок; я узнал почерк короля и подобрал листок; на нем были написаны следующие строки:

Таким образом, завтрак двух юных принцев и их учителей,

принцесс Луизы и Марии и г-жи де Малле,

принцессы Клементины и г-жи Анжеле,

герцога Немурского и г-на де Ларнака, то есть одиннадцати человек, обходился княжескому бюджету герцога Орлеанского в двадцать франков.

Возможно, кто-то подумает, будто несчастные дети, которые за завтраком не наедаются досыта, за обедом наверстывают упущенное.

Хорошо, посмотрим:

Поспешим отметить, что при всем том герцог Орлеанский, нисколько не рисуясь, совершал превосходные дела; в Пале-Рояле существовало три бюро благотворительной помощи: одним, расходы по которому нес герцог, управлял г-н Броваль; вторым, использовавшим личные средства герцогини, руководил г-н Удар, и, наконец, на третий, находившийся в руках г-на Лами, деньги выдавала принцесса Аделаида.

Три этих бюро распределяли от пятисот до семисот франков ежедневно.

Долгое время на моей обязанности лежало составлять списки, которые подавались герцогу Орлеанскому, и показывать ему прошения о помощи; так вот, скажу во всеуслышание, что мне всегда удавалось добиться в пользу бедняков всего того, что я мог просить непосредственно у герцога Орлеанского; никогда уменьшение размеров денежной помощи не исходило от него: оно исходило от его окружения; все знали о его скупости и потворствовали этой слабости; более того: после того как он стал королем, а моя отставка была принята, я еще не раз, хотя он и затаил в отношении меня неприязненное чувство из-за моего ухода, обращался к нему, добиваясь помощи людям, попавшим в тяжелую беду; он никогда не отвергал моих ходатайств, и, как только они доходили до него, эта помощь почти сразу оказывалась.

Как-то раз я написал ему по поводу одной из самых выдающихся наших поэтесс:

Уже со следующей почтой я получил тысячу франков. В другой раз мне довелось ходатайствовать перед королевой; речь шла об одной из наших выдающихся пианисток, мебель которой должны были вот-вот выставить на торги.

Она обратилась ко мне, и я послал королеве письмо, где после изложения бед просительницы написал следующие четыре строки, ценность в которых представляет лишь замысел:

На другой день я получил пятьсот франков. Ходатайства такого рода я предпринимал с тем большей смелостью, что никогда ничего не просил ни для себя, ни для своих близких.

Кроме того, то ли по расчету, то ли из сочувствия, герцог Орлеанский очень многое сделал для искусств: он принял у себя Казимира Делавиня, уволенного из королевской канцелярии, и дал ему должность в своей библиотеке; он приобрел «Кирасира» и «Гусара» Жерико; заказал Верне полотна с изображением не только битв при Жемаппе и Вальми, но и боев при Шампобере и Монмирае; участвовал в подписке на памятники Аббатуччи и Клеберу; за собственный счет установил в нефе церкви святого Рока мраморную доску над могилой великого Корнеля; наконец, время от времени, он прощал господам актерам Французского театра те сорок пять тысяч франков, которые им полагалось платить ему за аренду его театрального зала.

Читатель видит, до какой степени я пытаюсь быть беспристрастным и с каким рвением хорошее противопоставляю дурному; дело в том, что если с точки зрения истории мое мнение о короле уже давно сложилось, то никакого окончательного решения о нем как о человеке я так и не принял, и, следовательно, в этом отношении пишу, чтобы рассказывать, а не доказывать — ad narrandum, non ad probandum.