В царстве Ленина

Интеллигенция и рабочие

Коммунистическая партия стремится ныне, как указано в ее программе, к временному подавлению буржуазии. Понятие буржуазии, однако, весьма растяжимое, недостаточно определительное и дающее широкое поле для произвольного толкования. "Буржуй" определяется по фамилии, по его внешности, по манерам, по материальному состоянию; "буржуй" — это вообще всякий интеллигент, а потому дочиста разоренные полуголодные служащие советских учреждений, в большинстве сохранившие еще сильно потертые от времени признаки буржуйства, являются в глазах правящей партии для нее элементом одиозным, и на них, как из рога изобилия, сыплются всякие невзгоды. Впрочем, в последнее время в центре и сами коммунисты стали по внешности преображаться в буржуев. Кожаные авиаторские костюмы, составлявшие обычно предмет одеяния комиссаров и коммунистов, начинают уступать место буржуазным тройкам (о безвкусном великолепии комиссарских "содкомш[54]" — гражданских жен комиссаров — и говорить не приходится). Однако в провинции, и особенно на Юге, все власть имущие считают необходимым своим внешним коммунистическим видом, с огромным маузером на боку, внушать трепет и уважение местной интеллигенции.

Когда Зиновьев в мае 1920 года впервые пожаловал в занятый красными войсками Ростов-на-Дону, он, как я уже выше упоминал, в пламенных речах, обращенных к рабочему пролетариату на митингах, указывал на необходимость ущемления буржуев, важно разгуливающих по улицам в изящных костюмах и женщин, шикарно разодетых. В результате его вообще возмутительных по содержанию речей началось преследование всех без исключения лиц, подходящих под неопределенное понятие буржуазности.

Обескровливание интеллигенции идет полным ходом. Большевики точно задались целью вывести ее всю "в расход", обрекая даже работающих на них на полуголодное существование. В результате число трудовой интеллигенции непрерывно сокращается, и культурные силы страны, не успевшие спастись за границу, быстро убывают.

Ухаживая всячески за рабочими и подчеркивая это на каждом шагу в прессе и отчасти на деле, советская власть создала совершенно немыслимые условия жизни для всех остальных лиц (за исключением, конечно, коммунистов). Это сказывается во всех мелочах. Когда в провинциальных городах производятся массовые обыски (в столицах они как будто уже вовсе прекращены), рабочие жилища не осматриваются. Преимущественное и даже почти исключительное право для пользования немногими сохранившимися в Совдепии культурными благами как театры, кинематографы, клубы, газеты и т. п. предоставляется рабочим. Даже в вопросах желудка, когда голодает все население, газеты цинично оповещают, что по мере прибытия продовольствия в первую очередь им будут обеспечиваться рабочие, и, таким образом, остальным лицам — так называемой трудовой интеллигенции, советским служащим и прочему населению, — предоставляется право на постепенное умирание от голода. Не приходится уже говорить о том, что при распределении предметов первой необходимости, дров, мануфактуры, обуви — их в первую очередь получают рабочие (конечно, тоже далеко не все). Пасынкам же Советской России приходится лишь констатировать различие между единой потребительской коммуной в теории и фактическим осуществлением вопиющего социального неравенства при коммунистическом режиме в действительности. Хотя в своих программах большевики подчеркивают, что диктатура пролетариата есть явление временное и скоропреходящее, однако, на самом деле, объективные данные неизбежно приводят к заключению, что при дальнейшем существовании советский власти ею и впредь в этом деле будет проводиться принцип неравенства, в зависимости от различной оценки степени зависимости власти от тех или иных групп населения.

Как выше было отмечено, в действительном управлении страной принимают участие весьма немногие из интеллигенции, а из коммунистов, благодаря кастовому характеру советской власти и местничеству, сильно развившемуся в последнее время в партии — только лица, давно в ней состоящие. Мне пришлось слышать, как про начальника одного из второстепенных советских учреждений в Ростове-на-Дону, человека весьма энергичного и вообще недюжинного, но всего лишь в 1920 году записавшегося в партию (кстати сказать, бывшего офицера, служившего в деникинском Осваге), в Москве говорили: "Ну, надо еще его испытать в партийном отношении — это человек новый. Еще неизвестно, можно ли ему и довериться". А речь шла всего только о предоставлении ему полномочий по сбору и сортировке нескольких архивов. В действительности, при неслыханном доселе бюрократическом централизме, который как нельзя более ярко характеризует теперешнюю Российскую Социалистическую Республику, власть на местах лишена какой-либо действительной силы, и от нее отстранены и интеллигентные силы, и рабочие. Последние так же, как и интеллигенция, прекрасно это понимают, иронизируя, когда им говорят: "Чего же вы недовольны действиями власти, ведь вы теперь сами хозяева своей страны? Ведь в России установилась власть рабочих и крестьян, и, следовательно, советское правительство — это вы сами".

Вот как описывает действительное положение рабочих лицо, близко знакомое с их теперешним бытом. Целые районы русских фабрик и заводов, когда-то кипевших жизнью, превратились в тихие огромные кладбища; в них мирно покоится отжившее, и не заметно ростков будущего. Оставшиеся рабочие влачат жалкое существование. Голодные, раздетые, под вечной угрозой чрезвычайки, они на своей спине изучают отрицательные стороны большевизма. Обещания октябрьского переворота уже давно отошли в область преданий. На заводах царят комиссары, в своей грубости и понимании власти далеко оставившие за собою старых тюремных надсмотрщиков. Стоит лишь какому-нибудь рабочему выразить свой протест, и он может быть уверен, что ему придется ночевать в Чека и затем быть высланным из столицы. В Кронштадтские дни 1921 года перепуганные коммунисты не рискнули на массовые аресты рабочих, выловили кого им надо по одиночке, наобещали и отмену "заградителей" на железной дороге, и кооперацию, и "комиссию по улучшению быта рабочих". Но обещания эти не улучшили положения рабочих, которое месяц от месяца ухудшается. В конце апреля 1921 года брожение началось снова. Рабочие заявили успокаивавшим их большевикам из Петросовета и обещавшим выдать хлеб, что "дальше так продолжаться не может. Дело не в хлебе, а в изменении существующего строя". С Пасхи начались забастовки и продолжались полторы недели. Когда Кронштадтские события были окончательно ликвидированы, перепуганные большевики оправились и забыли свои обещания, перейдя к испытанным методам ущемления населения. Где не удавалось подслушать, там они сами втягивали рабочих в спор, а ночью всех говоривших арестовывали. Все газеты и отчеты рабоче-крестьянской власти пестрят жалобами на отсутствие квалифицированных рабочих, и нередки сообщения прессы, что на "такой-то завод прибыло три квалифицированных рабочих", и дальше следуют выводы — на сколько процентов увеличится от этого производительность завода. Но вся эта казенная пресса никогда не заикается о том, что изъятие два-три раза в год сотен квалифицированных рабочих не только понижает производительность, но и в корне разрушает заводы. Рабочие из политики власти делают такой вывод: нужен квалифицированный рабочий, но покорно гнущий спину или бездельничающий, но упорно молчащий. Не убежавший в деревню и оставшийся в Петрограде рабочий может существовать лишь при условии: отработав 6 дней на заводе и сделав что-нибудь подходящее для обмена в деревню — молоток, лопаты, топор, сковородку и т. п., — в субботу выезжает из города в деревню и возвращается в понедельник утром на работу, протащив на спине 2—2,5 пуда картофеля верст за 20—30 от станции. Во время же забастовки он лишен возможности выехать, так как без заводского удостоверения его снимут с поезда и отправят на две недели на пилку дров. Таким образом, предел продолжительности забастовок не может быть большим. Репрессии со стороны власти не ограничиваются арестом, высылкой и лишением проездных удостоверений. Обычно после начала забастовки делаются увещания приступить к работам и вслед за этим на воротах вывешивается объявление о закрытии завода. Завод закрывается, и начинается перерегистрация рабочих или просеивание их по степени лояльности. В результате на заводе остаются лишь покорные меньшевики и эсеры, и беспартийные. Весь остаток в виде "зачинщиков", "волынщиков", "соглашателей" выбрасывается в "рабью силу" (Отдел распределения рабочей силы), и в результате слесарей везут пилить дрова. В весеннюю забастовку это "просеивание" особенно отразилось на петроградском трамвае: из работающих там выброшена половина, состоящая исключительно из старых рабочих, специалистов.

Умер очаг революции, остались лишь лозунги, забытые или выброшенные за ненадобностью. Умирает в непосильной борьбе за существование рабочий, три десятка лет выносивший на своих плечах всю тяготу революционной борьбы за торжество трудящихся. Каковы же отношения между властью и рабочими? На собраниях коммунисты с одной стороны сыплют обещаниями все и всех победить, с другой стороны — проливают крокодиловы слезы о том, что им мешают эсеры и меньшевики. В последнее время раздался клич Зиновьева: "Коммунисты — на заводы! Беспартийные — на ответственные посты!" Но коммунисты работать не желают; иные заболели, иные явились в мастерские лишь в качестве надсмотрщиков и похаживают между станков, положа руки в карманы, да покрикивая: "Работай, работай, эй вы, саботажники!" В ответ слышатся реплики: "Ты сам саботажник, берись за инструмент, да работай, а крикунов мы выметем, как вымели февральской метлой надсмотрщиков!"