В царстве Ленина

Кто не спекулирует — тот не ест

Первый луч майского солнца проник в спальню четвертого этажа прекрасного дома на Большой Никитской улице в Москве и, попрыгав зайчиками по разным углам комнаты, остановился на лице мирно похрапывавшего рядом со своей супругой владельца квартиры, прежде присяжного поверенного средней руки, а ныне сотрудника Жедостроя, Петра Петровича Баранова. Последний лениво протер глаза и протянул руку к часам, лежавшим на ночном столике. "Ага, пора и вставать", — заметил он.

— Верочка, Верочка, уже десять часов, надо подыматься, — добавил он, обращаясь к своей жене, лениво потягивавшейся на кружевной подушке.

Комната по своему внешнему виду мало чем отличалась от прежних буржуазных спален, и только уродливая переносная железная печь посреди комнаты, еще не снятая после зимы, показывала, что дело происходит в коммунистическом государстве. Петр Петрович еще немного подремал. Вспомнился ему комиссионер Шейнис, который не принес еще деньги за сданные с помощью Баранова доллары, ставя его в неловкое положение перед клиентом. Чело его нахмурилось, но сейчас же прояснилось при воспоминании о вчерашнем выигрыше у соседей двухсот тысяч рублей. Когда он приподнялся на постели, то луч, попавший на бриллиантовый перстень, надетый у него на пальце, заставил его остановить на нем внимание.

— Верочка, — говорит он жене, любуясь камнем, — какая красота, совсем безупречный трехкаратник. Если бы у меня только были деньги, я бы сам оставил его за собой, благо теперь, из-за недостатка денежных знаков, вновь упала цена на драгоценности. За него просят три с половиной миллиона рублей, а все-таки трудно его поместить.

— Да, да, Петя, ты поторопись с продажей, а то у меня вместе с твоим выигрышем не более как дней на пять денег. Мыло уже все вышло, а продажа пирожков, как ты знаешь, мало приносит выгоды.

— Милая, — возражает Петр Петрович, — ты же знаешь, что я не сплю. Я, кажется, достаточно твердо усвоил коммунистический принцип: "кто не спекулирует — тот не ест". И поэтому пока ты каждый день имеешь на расходы до ста тысяч рублей. И мы, слава Богу, еще не голодали.

С этими словами Петр Петрович достает сапоги, вынимает из них запрятанную пачку английских фунтов и, полуодетый, относит их в переднюю и незаметно складывает в шляпе. Затем он возвращается.

— Считаю долгом предупредить тебя, что у нас сегодня обедает, перед отъездом в Ростов, Аркадий Иванович Бунин, которого я снабдил сахарином; так ты, пожалуйста, если будут разговоры на эту тему, случайно не обмолвись, что сахарин мне самому стоил пятьсот тысяч рублей за кило, а не восемьсот тысяч, как я ему сказал, — обращается он к жене.

— Ну, ей-Богу, за кого ты меня принимаешь. Ведь я себе не враг и тебя еще не ставила в глупое положение, — раздается ему в ответ.

— Конечно, ты права, но это я так, на всякий случай сказал. Кстати, не приходили ли твои спекулянты смотреть котиковое пальто, что мне дала Грохольская? Ей нужны деньги до зарезу, и она согласна скинуть цену. Надо подтолкнуть дело, а то цены падут.

Разговор супругов прерывается звонком по телефону. Петр Петрович бежит полуодетый и скоро возвращается.

— Нет, это не Шейнис, — заявляет он, — а какой-то спекулянт вызывал твою тетку. Право же, с нее надо взимать особую плату за пользование телефоном. Кажется, она думает, что телефон существует только для нее.

Через четверть часа супруги, умытые и одетые, входят в столовую, где уже собралась семья, состоящая из мужа, жены, дочери с гувернанткой и матери Барановой. Тетка с мужем и сыном столуются отдельно. Петр Петрович намазывает на хлеб толстым слоем масло и передает его жене. Единственная дань времени — это сахарный песок вместо кускового рафинада. Разговор за чаем поддерживается на тему о дороговизне и о том, как найти из нее выход. Мать Веры Ильиничны нападает на Петра Петровича за то, что он, по ее мнению, мало зарабатывает и в шутку говорит ему, что посоветует своей дочери развестись с ним, благо это так легко по советским законам, и вновь выйти замуж за какого-нибудь комиссара.

— Ну, да и вы сами хороши, — замечает Баранов. — Уже скоро третья неделя, как бьетесь, а никак не можете получить разрешение на открытие лавки, а еще хвастаетесь вашей дружбой с квартхозом, который просто водит вас за нос. Уже в том помещении, которое вы облюбовали, вчера мыли окна; значит, кем-нибудь другим готовится открытие магазина.

— Не беспокойтесь, — заявляет Агафья Тихоновна, — мое от меня не уйдет. Квартхоз обещал меня поставить в известность, когда он наладит отношения с районной управой, чтобы мое дело поставили на верный путь. Впрочем, чтобы вы не беспокоились, я сама опять сегодня к нему схожу.

Спор прерывается новым звонком по телефону.

— Нечего подходить, Лиза! — кричит Петр Петрович горничной, особе средних лет со слабыми признаками бывшего носа. — Не подходите к телефону, а прямо зовите сюда старую барыню!

Приходит тетушка. Оказывается, что вызывают, действительно, ее. Суть ее разговора понятна и по репликам: "Да, да, видела... Что?... Ага, что же так дорого?... Ну-ну... Принесите, я посмотрю".

— Тетя, — заявляет Баранов, — коллектив граждан, проживающих в нашей коммуне, постановил присудить вас к единовременному чрезвычайному налогу за беспрерывное пользование телефоном, пользу из которого извлекаете только вы одна. Налог будет состоять в том, что вы обязаны будете простоять во всех очередях, чтобы получить продукты, причитающиеся моей дочери. Эта задача, как вы знаете, почти безнадежная.

— Ну теперь, однако, надлежит и послужить, — заканчивая второй стакан кофе, произносит затем Баранов.

Скоро он уже на лестнице. Спускаясь вниз, он на минуту забегает в квартиру к знакомому, бывшему владельцу крупнейшей типографии, а ныне занимающемуся полегонько спекуляцией на валюте и драгоценностях, и показывает ему бриллиантовый перстень. О валюте, спрятанной в шапке, он не говорит, потому что знает, что здесь слишком развита теория "не обманешь — не продашь", и потому, "влипнув" несколько раз с Макеевым, он закаялся вести с ним дела. Бриллиант Макееву нравится, но цена оказывается неподходящей, и потому Баранов уходит. На службу Баранов попадает лишь в начале двенадцатого. Почти все в сборе. За отсутствующих лиц уже расписались в "журнале посещения" другие сослуживцы — и все в порядке. Петр Петрович даже и не подходит к своему столу, а прямо направляется в кабинет к своему начальству, где другие такие же "спецы", как и Баранов, обмениваются мыслями о последних новостях.

— Ну, Петр, с чем Бог принес? — спрашивает его начальник одного из отделов Жедостроя, бывший содержатель танцкласса в Москве.

Петр Петрович показывает принесенные английские фунты. Один из собеседников берется их поместить и тут же заявляет, что есть предложение купить 1000 фунтов.

— Знаем мы эти выгодные и крупные дела, — замечает другой собеседник. — Всегда эти требования или крупные предложения идут из Чека, чтобы ловить тех, кто попадается на эту удочку. Мы птички маленькие, по зернышку клюем, но зато верно, без промаха.

— Господа, — заявляет начальник Арцеулов, — надо использовать одну интересную возможность. Как вы знаете, в Совнаркоме поднят вопрос о том, чтобы запретить сепаратные командировки за продовольствием. От нашего учреждения такой поездки еще не было, и было бы непростительной глупостью с нашей стороны не использовать подходящего момента. Петр Петрович уже предлагал мне свое содействие в смысле получения по знакомству необходимого для сего кредита. Я вчера переговорил с нашим главковерхом и заручился его принципиальным согласием. Теперь все дело за Барановым. Если он сумеет в два счета обработать финансовый отдел, крупно заинтересовать, как полагается, кого следует, то мы кое-что заработаем. Только — чур! Никому пока про это не говорить и во-вторых, Петр Петрович, если вы согласны, вам дается только 48 часов для выполнения этого плана.

— Господа, — с живостью подхватывает Петр Петрович, которому мысль эта ввиду наступившей у него заминки с деньгами, очень понравилась. — Я согласен и могу обстряпать все, может быть, не в 48 часов, а даже в 24 часа. Дело, конечно, не за мной, а в том, удастся ли заинтересовать и в какой мере, лиц, от которых зависит последнее слово. Операция должна быть не менее как на 30-40 миллионов. Меньше и пачкаться не стоит — это раз. Далее, надо, чтобы в ней принимали участие, в смысле дележа прибыли, минимальное количество лиц — это два. И, наконец, хозяйственная часть, т.е., полное распоряжение средствами, если вы только мне доверяете, должна быть предоставлена мне — три! Если эти условия подходят, я берусь за дело, если нет — умываю руки.

Безапелляционный тон Баранова, а также крупнейший козырь в его руках в виде знакомства с лицом, от которого зависит фактическая выдача денег, заставляет остальных участников согласиться, хотя и с неохотой, так как они понимают, что львиная доля добычи благодаря этому попадет в руки одного Баранова.

— Быть по сему, — говорит Арцеулов. — Сегодня же, к концу присутствия, у вас, Петр Петрович, будет на руках, подписанное нашим главковерхом распоряжение о командировании из состава Жедостроя ответственной экспедиции в Туркреспублику за продуктами на общую сумму до 40 миллионов рублей, для рабочих и служащих сего учреждения. Вы же поезжайте выяснить, в какой форме надо готовить отношение, чтобы оно было приемлемо для финансового отдела, и завтра же оно будет у них. Напрасно говорят о медленности делопроизводства в советских учреждениях, — с улыбкой добавляет он. — Итак, пока до свидания, господа. Давайте заниматься прямыми служебными делами. По местам!

Все расходятся, Петр Петрович идет в свое отделение, беседует со своими подчиненными, удостоверяет на прошении одной из своих служащих необходимость для нее получения дюжины черных пуговиц из хозяйственного отдела, а заодно (услуга за услугу), просит ее поразузнать, не нужно ли кому хорошее дамское котиковое пальто, ценой только в 5 миллионов рублей. Он высказывает уверенность, что просьба его будет исполнена, так как знает, что у нее есть знакомства в миссии одной из окраинных республик, сотрудники коей, между делом, переправляют себе на родину меха и ценные вещи. Покончив с этим делом и чувствуя себя уже достаточно послужившим, Петр Петрович выходит на улицу.

Вспомнив, что он уже два дня не брился, он отправляется в ближайшую советскую парикмахерскую, где приходится очень долго ждать очереди. Пока он бреется, парикмахер спрашивает его, не приобретет ли он по дешевой цене золотую десятку, которую поручил продать ему его знакомый. Петр Петрович давно знает этого парикмахера, который, как и все, не может существовать на советское жалование, а потому слегка спекулирует, разумеется, в соответственно меньшем масштабе.

— Хорошо, принесите монету вечером на квартиру, если можете сдать мне ее за 80 тысяч, — говорит он, вспомнив, что брат жены, ожидающийся из поездки в Киев, должно быть, будет опять скупать золото для новой операции.

В этот момент внимание его отвлекается легким инцидентом, разыгрывающимся с одним из клиентов. Последний требует, чтобы ему, ввиду наступившей жары, выбрили голову. Парикмахер же отказывается.

— Мы здесь советские служащие и должны исполнять распоряжения власти, — говорит он, — прочтите объявление и убедитесь, что голову мы можем брить только на основании специального удостоверения от врача. Либо принесите таковое, либо обратитесь в частную парикмахерскую.

В конце концов, клиенту приходится смириться и заменить бритье короткой стрижкой волос.

Заплатив за бритье свои две тысячи, Петр Петрович выходит на улицу. Уже час дня. Солнце ярко светит; на улице — движение и оживление. Петр Петрович боится опоздать к своему знакомому и соседу по квартире, Бакшту; поэтому он подходит к извозчику на углу и называет адрес.

— Да, две десятки, положьте, — слышится в ответ.

— Пятнадцать тысяч, — говорит Баранов.

— Напрасно торгуетесь, барин, — заявляет извозчик.

Баранов решительно направляется к следующему.

— Пожалуйте, барин, — кричит извозчик ему вслед и, понукая лошадь, подъезжает к Баранову.

Последний садится в пролетку, и лошадь начинает медленно трусить по мостовой. Проезжая по Воздвиженке у Красной Академии Генерального штаба, Петр Петрович замечает толпу. Извозчик шагом пробирается сквозь нее. Баранов с извозчика окликает знакомого и спрашивает его, что это означает. Тот объясняет — это парад по случаю окончании Академии красным комсоставом. Из ворот бывшего Шереметьевского дворца выходят стройными рядами новые преторианцы — латыши, в кожаных шлемах на голову и в длинных летних рубахах, похожих на кафтаны, с малиновыми жгутами на груди — совсем "опричники", да и только!

Обогнув толпу и проехав еще немного дальше, Баранов подъезжает к многоэтажному особняку, занимавшемуся прежде крупным банком. Он входит в парадную, проходит мимо справочной части, существующей для ориентирования просителей в этом огромном здании. Петр Петрович поднимается дальше по лестнице с бездействующим лифтом. В помещении настолько сильно пахнет щами из столовой сотрудников учреждения, что можно предположить, что находишься в прежней кухмистерской, а не в правительственном месте. Наконец, Баранов попадает в бывший операционный зал банка, разделенный теперь перегородками из фанеры на ряд отдельных комнат, и обращается к дежурной барышне с приветствием.

— К делу, гражданин, мне некогда здороваться, — звучит суровый ответ. — Что вам нужно?

— На службе ли товарищ Бакшт? — спрашивает Баранов.

— Сейчас узнаю, — и девица исчезает.

Вышла и пропала. Другая барышня быстро спровадила следующего посетителя, заявив ему: "Нам некогда, придите в другой раз". Петра Петровича это разозлило, ибо он прекрасно видел, что никакой работы в действительности в дежурной комнате не производилось, и все служащие были заняты разговором. Ему надоело ждать, и он сам направился к кабинету Бакшта. Дежурной, к которой он сначала обратился, там, конечно, не оказалось. В комнате перед кабинетом было много рабочих, разговаривавших в повышенном тоне. Дежурный курьер, мальчик, узнав Баранова, мигнул ему и проводил его через другую боковую дверь прямо в кабинет Бакшта. Там тоже была группа лиц рабочего типа, с жаром объяснявших что-то Бакшту. Последний, увидев входящего Баранова, подошел к нему и извинился.

— Сейчас никак не могу с вами переговорить, Петр Петрович, даже по самому важному делу. У меня тут недоразумение с выплатой жалования рабочим. Но сегодня я обязательно зайду к вам во время обеда, — заключил он.

Нечего было делать — пришлось ретироваться ни с чем. Когда Баранов выходил из кабинета, до него донеслись слова Бакшта: "Товарищи, я вам повторяю, мы не делаем никакой разницы между учреждениями; всем выдаем в порядке очереди; при этом заводские комитеты получают деньги на содержание раньше всех других учреждений; но поймите, что у нас сейчас нет в запасе свободных знаков, потерпите немного!"

Выйдя на улицу, Баранов посмотрел на часы. "Боже, уже начало третьего, — подумал он, — я опоздал к завтраку. Нечего делать, придется опять брать извозчика". Договорившись с ближайшим извозчиком, он поехал. Длиннейшая очередь на Маросейке, заворачивавшая за угол и тянувшаяся еще не целый квартал, остановила его внимание. Сам извозчик счел нужным завязать по этому поводу разговор со своим седоком.

— Да, барин, — начал он, — ну и времена же нынче настали, прости Господи! Это ведь на баню хвостят-то люди, почитай, целый месяц ждали, и вот будут два дня баню топить. Оттого и такой хвост: по одну сторону мужчины, по другую — женщины. Вот до чего дожили! Ни тебе помыться, ни тебе поесть. Тьфу!

И он сердито задергал вожжами.

Когда Баранов вернулся домой, все уже кончили завтракать. Из кухни несся аромат сала. Петр Петрович догадался, что Агафья Тихоновна с женою варят мыло из сала, которое они сравнительно недорого получают от знакомого спекулянта и потом продают мыло знакомым, недурно на этом зарабатывая. Дочь Петра Петровича еще в школе, куда за ней пошла гувернантка. Петру Петровичу подают завтрак из двух блюд и кофе со сливками. Жена его, окончив варку мыла, выходит из кухни, и начинается общий разговор. Петр Петрович рассказывает последние новости, слышанные на службе, и затем сообщает о предстоящей возможности ехать в Туркестан.

— Если я возьму аванс, то разумеется, не повезу его в деньгах, а поступлю как Дима: на аванс накуплю здесь красок, духов и помады, которые, говорят, там в большом спросе, ликвидирую их с прибылью и на прибыль опять закуплю для себя лично какой-нибудь товарец. Меньше 200% я не заработаю, и на полгода мы будем обеспечены.

Все начинают с живостью обсуждать эту возможность, причем мать Барановой высказывает опасение, что деньги не удастся получить, потому что их не отпустят.

— Ну, это Бакшт мне устроит, — заявляет уверенно Баранов.

Разговор прерывает тетка, только что пришедшая из кухни.

— Господа, сейчас пришла знакомая спекулянтка и предлагает масло по 20 тысяч за фунт. Хорошее масло, я уже взяла себе, советую и вам взять.

Все молчат.

— Лиза, — обращается тетка к вертящейся тут же горничной, — пойдите и скажите торговке, что масло мы больше не берем.

С этими словами она подходит к телефону и начинает опять беседу. Петр Петрович укоризненно качает головой. Раздается звонок на парадной. Оказывается, что приехали сын Агафьи Тихоновны Дима и Китти, его молодая жена, только что вернувшиеся из поездки в Киев, откуда их и ожидали. После обмена приветствиями и расспросами, выясняется, что поездка сошла благополучно, но не принесла столько выгод, сколько от нее ожидали.

— После, после расскажете, — говорит мать, — идите, приведите себя в порядок с дороги.

Петр Петрович тем временем занят разборкой чемодана, из которого он достает продукты, привезенные молодыми из Киева. Тут и мука, и конфеты, и зеленый лук. Когда разборка окончена, он сам берет лестницу и лезет на антресоли, чтобы водрузить на них чемодан. До него доносится из кухни разговор прислуг. Горничная Лиза беседует с кухаркой:

— А слышала ты, Даша, последнюю новость? — говорит она. — Наш перец-то опять собирается в поездку. Он едет в Туркестан и думает заработать миллионы. Вот черти! Наши-то никогда своего не упустят, уж будьте покойны!

Петр Петрович сплевывает с досады и спускается с лестницы. Затем он вновь одевается, чтобы на четверть часа сходить к себе на службу.

— Петя, ты уходишь? — доносится до него из спальни Дмитрия Ильича голос последнего.

— Да, а что?

— Для следующей поездки мне нужны золотые, плачу до ста тысяч рублей за десятку. В Киеве они строят 140-150 тысяч. Да, вот у меня тут четыре пары золотых часов, я их купил в Киеве. Нельзя ли их будет сразу же пустить в оборот, а то мне очень нужны деньги?

— Как нельзя — конечно можно! Возьмем их у тебя и слегка спекульнем, — говорит Баранов, принимая часы и оценивая их с видом знатока. Условившись о цене, Петр Петрович забирает вещи и отправляется на службу.

Дорогу ему преграждает процессия, двигающаяся по Никитской — гражданские похороны. Впереди несколько пар рабочих несут черные и красные стяги-плакаты с надписями: "Мир хижинам, война дворцам!", "Отречемся от здешнего мира!" и т. п.; затем на простых дрогах красный герб с венками, украшенными красными лентами и позади него, все рядом под руку, толпа рабочих и женщин, почему-то поющая по очереди: то "Вы жертвою пали борьбы роковой", то "Интернационал".

Так как процессия движется очень быстро, то через две минуты Петр Петрович уже у себя в Жедострое. Там он застает прежнюю картину: все заняты личными делами. Баранов подходит к группе служащих и слышит разговор. Один из сотрудников, Гонцкевич, рассказывает о посещении им польской миссии в Москве.

— Только что она открылась, — говорит он. — И я отправился туда, чтобы разузнать о порядке оптации польского гражданства. Можете себе представить, я думал, что попал в Губчека. Прихожу в вестибюль особняка, занятого миссией на Поварской. Все стоят несомненные чекисты. При входе сидит барышня, опрашивающая всех входящих. Я, разумеется, обращаюсь к ней по-польски, а она отрицательно качает головой и заявляет мне: "Вы напрасно говорите со мною по-польски, я не владею им. Я сюда командирована от русских властей". Можете себе представить мое удивление, когда она после этого спросила мою фамилию, записала, зачем я приходил в миссию, отметила мой адрес и отобрала мое удостоверение личности, которое, впрочем, мне вернули, когда я возвратился из канцелярии. Удивительные порядки царят здесь!

— Да, куме, — наставительно заметил другой сотрудник, — это тебе, проше пана, не электрификация. Не особенно часто навещай миссию, а то, чего доброго, тебя самого навестят удалые ребята из чрезвычайки.

Разговор завязывается на тему о внешних сношениях, внешней торговле. Барышня, которой Петр Петрович подписал сегодня прошение о пуговицах, и которая считается спецом в дипломатических вопросах, заявляет, что в других миссиях этого нет, хотя и за ними неотступно следят.

— Впрочем, это все равно; нормальных внешних сношений не будет, как не будет и внешней торговли. Вы знаете, что большевики вынуждены обратиться уже к последним экспортным ресурсам. Мои друзья из миссии сообщили, что им советское правительство предложило всерьез, как экспортные товары, две тысячи колод игральных карт и около 300 погребальных венков.

Все смеются. Баранов направляется к кабинету начальника; по дороге его догоняет один из его делопроизводителей по фамилии Лутугин.

— Петр Петрович, на одну минутку, простите, что я вас побеспокою. Но дело в том, что не к кому обратиться. Бога ради, одолжите мне тысяч 10-20 на пару дней. Ей-Богу, семья голодает. Самому бы еще ничего, да вот на детей жалко смотреть. Один, еще мальчик, заболел. Просто ума не приложу, как выкрутиться, хоть ложись и помирай. Вот в воскресенье съезжу с железнодорожниками в Тверь, привезу оттуда что-нибудь, тогда постараюсь вам отдать половину, а потом как-нибудь и остальное.

Петру Петровичу жалко этого бедного, безупречно честного человека, бьющегося, как рыба об лед, но не спекулирующего, и он дает ему деньги.

— Товарищ Лутугин, — говорит он, — я охотно оказываю вам помощь, но согласитесь, что ведь это делу не поможет. Через некоторое время вы можете опять очутиться в таком же положении. Вам надлежит, как и всем, спекулировать, иначе и вы, и ваша семья пропадете. Кстати, не можете ли и вы мне сделать маленькое одолжение. Помните, кажется, у вас на хранении в подвалах были старые рулоны с кальками. Принесите их мне сегодня домой, но только попозже, часов в 11 вечера.

Лутугин немного удивляется этой странной просьбе, однако обещает ее исполнить, благодарит, но Баранов уже захлопывает дверь, входя в кабинет начальника. Последний передает ему только что полученную резолюцию о командировании экспедиции в Туркестан за продовольствием на общую сумму 40 миллионов рублей. Петр Петрович рассказывает о своих странствованиях. Со своей стороны, Арцеулов просит позвонить ему по телефону о результатах переговоров с Бакштом. После этого Петр Петрович, пригласив еще трех начальников отделения, приступает к демонстрации привезенных из Киева часов. После осмотра и оценки, одна пара приобретается за полтора миллиона рублей тут же чиновником Арбузовым, другой же спец 2 пары берет к себе на комиссию. Наконец, последняя пара, не вызывающая, по-видимому, интереса, остается на руках у Баранова. Через некоторое время все прощаются и расходятся по домам.

Петр Петрович возвращается домой.

— Петя, тебе звонил Шейнис, — встречает Баранова Вера Ильинична, отворяя ему дверь, — и просил передать, что деньги за валюту принесет обязательно завтра.

— Подавился бы он со своими деньгами, — ворчит Петр Петрович. — Как надо быть осторожными со всеми этими людьми. Вот уже пятый день все "завтраками" меня кормят.

Почти одновременно с Барановым возвращается и его дочь с гувернанткой.

— Где вы пропадали? — спрашивает мать. — Неужели так долго были занятия? — удивляется она.

— Да нет же, мама, — возражает Ниночка, — ты же знаешь, что занятий никаких нет. Мы больше всего просто бегаем в саду. Сегодня, между прочим, моей подруге Тане Князевой, наш соученик по классу разбил голову, когда мы играли в чехарду. А мы с мадемуазель, после занятий, по случаю хорошей погоды, пошли в зоологический сад. Какой он стал теперь жалкий!

И девочка начинает с жаром рассказывать свои впечатления. Все клетки с надписями "кондор", "орел" — пустые или, точно в насмешку, наполнены курами и петухами. Почти никаких зверей нет, кроме нескольких верблюдов, пары львов, да ламы и мартышек. Ужасно пустой и скучный вид. Каким-то чудом уцелевшие белые медведи, голодные, как и посетители сада, едят даже черный хлеб. Вообще, полный развал и какая-то пародия на зоологический сад!

Понемногу все вновь собираются в столовую. Петр Петрович передает одну пару часов Дмитрию Ильичу, указывая, что другая уже продана за 1 200 000 рублей, за которые он хочет получить 10% куртажа, две остальные пары тоже, по-видимому, будут проданы. После этого Димитрий Ильич рассказывает про свою поездку в Киев. Ехали они туда и обратно в международном вагоне, якобы в командировку. Действительно, золото сейчас в спросе в Киеве, но, так как они торопились обратно, то не успели выгодно поместить привезенные в Киев золотые монеты.

"Ладно, ладно, — думает про себя Баранов, — заговаривай нам зубы; чай, миллионов 5 хватил!"

— В Киеве Китти, — продолжает Гудков (фамилия Дмитрия Ильича), — снюхалась с комендантом вокзала — коммунистом, представившись, что она одна, и сумела получить обратный билет в международном вагоне. Я же заплатил в местном статистическом отделе и тоже получил обратную командировку, якобы для отвоза каких-то важных статистических материалов в Москву. Между прочим, при поездке, наш знакомый спекулянт мне рассказывал, что теперь создаются целые общества, нанимающие за "пешкеш" вагон, устраивающие дыры в обшивках и двойное дно и таким образом провозящие огромные суммы — керенки и золото, не боясь заградительных и всяких иных контрольных отрядов. Мне хотелось бы еще раз обернуться и повезти золото и керенки. Нужно будет опять измыслить командировку и заплатить за устройство ее Бакшту 1 или 2 миллиона рублей.

Разговор скоро прерывается приходом Бунина, которого ждут к обеду. Поздоровавшись и сообщив, что он получил все пропуски и завтра выезжает, он осведомляется, есть ли сахарин, который он заказал. Петр Петрович уходит и сейчас же возвращается с запечатанной металлической коробкой, извиняясь, что цена оказалась немного выше, чем он предполагал, — на 750 тысяч, а 800 тысяч рублей за кило.

— Я боялся потерять эту возможность, а потому, ввиду того, что цена на него растет, рискнул взять. Если такая цена вам не подходит, я оставлю его за собой.

— Нечего делать, — говорит Бунин, — получайте, пожалуйста, деньги.

И он беспрекословно выплачивает назначенную сумму. Агафья Тихоновна приглашает всех к столу. Подают суп с пирожками, и Бунин высказывает свое удивление, как они умудряются так хорошо есть.

— Ничего, Аркадий Иванович, — отвечает ему Баранов, — понемножку тянемся, надо же как-нибудь просуществовать. То — то, то — другое, а потом глядишь — и остается детишкам на молочишко.

Разговор переходит на тему о поездке Бунина. Ему рекомендуют соблюдать осторожность в пути с сахарином. Надо как-нибудь замаскировать товар, а то, по слухам, недавно, перед самым Ростовом Чека остановила поезд, произвела поголовный осмотр и отобрала около 10 пудов сахарину из разных вагонов.

— Впрочем, время у вас есть обдумать, куда спрятать ваш сахарин, — замечает Гудков, — ведь поезда тянутся медленно. Действительно, теперь, говорят, не железная дорога, а железная морока.

Все присоединяются к этому мнению и начинают по обыкновению хулить советскую власть и ее руководителей.

— Черт знает, кого только не найдешь теперь в рядах нашего брата — "спецов", — заявляет Баранов. — Какие-то темные личности пробрались к кормилу правления, носят университетские значки без орла, громко именуют себя профессорами, хотя из всех документов обладают лишь свидетельством о демобилизации или справкой о прививке холеры. Жулики вместо паспортов с перечислением длинного ряда тюрем, приютивших в разное время их счастливых обладателей, с легкостью получают новые удостоверения с упоминанием о тридцатилетней высокополезной и беспорочной педагогической деятельности. Когда их разоблачают, сплошь и рядом приходится какому-нибудь экс-приват-доценту поступать на вокзал весовщиком, а потом, глядишь — через некоторое время он опять выплывает, смастерив новое удостоверение художника, когда все его художества сводятся к тому, что он лет десять занимался кражами в магазинах готового платья. Женатые имеют отметку "холост", и наоборот — у 30-летних в паспортах значится "40 лет" — для освобождения от военной службы. И все это для того, чтобы вместо мирного положения на заслуженной каторге занимать места ответственных коммунистических совработников. В общем, мы так привыкли к подобным фокусам, что не придаем решительно никакого значения советским документам, зная, с какой легкостью они добываются. Воображаю, как должно быть непонятно все, творящееся у нас, для иностранцев. Впрочем, и для нас самих заграница является каким-то большим вопросительным знаком.

— Почему? — спрашивает Бунин.

— Голубчик, — отвечает, разрезая жаркое, Петр Петрович, — что же мы знаем об иностранной жизни? Какие-то случайные отрывки без всякой внутренней связи, которые заблагорассудится печатать нашей власти. Какое-то сумбурное впечатление о всеобщей революции, которая, однако, все почему-то не может возникнуть. О наших зарубежных русских мы тоже знаем какие-то небылицы: о разложении армии Врангеля, о партийных ссорах, о всеобщем разорении эмигрантов и связанном с тем нравственном их падении, особенно женщин.

— Кстати, о наших эмигрантах, — с горячностью перебивает его Гудков, — я их не понимаю, неужели они не могут нам помочь?

— Да как же и чем они нам помогут, — возражает Баранов, — когда бывшие союзники махнули на нас рукой и думают, как бы самим заполучить лакомый кусок из русской добычи, в неведении полагая, что у нас самих еще что-то есть.

— Да я вовсе и не хочу интервенции, в успех которой, как и все москвичи, мало верю, но меня удивляет одно: вот теперь там, за границей, по-видимому, собираются какие-то русские конференции, съезды. Неужели же они не могут ничего придумать из того, что в их же возможности? Главным образом препятствуя всеми средствами деятельности советских представителей, они принесли бы великую пользу нам, скажу больше — всему миру. Почему теперь изменена тактика, которая прежде применялась русской социал-революционной партией? Неужели же положение лучше? Неужели же не томится вдесятеро, в пятьдесят раз больше, чем раньше, в русских тюрьмах членов русских социалистических партий? Ведь им терять нечего. Ведь, в конце концов, все общественное мнение будет на их стороне. Так почему же они спят, почему бездействуют и только говорят… говорят? Неужели им не приходят в голову эти простые мысли? — с подъемом закончил Гудков.

— Тебя бы послать, Дима, агитатором в Европу, — вставляет свое замечание Баранов.

— Да, уж поверь, — продолжает Гудков, — если бы мне только удалось вырваться отсюда, из нашего рая, я бы не сидел сложа руки. Я бы целый день бегал, стыдил бы одних, поддерживал бы бодрость в других и, наверное, нашел бы граждан, которые, проснувшись, вспомнили бы своих страждущих братьев и вступили бы на путь активной борьбы с советской властью.

— Дмитрий, наверное, многие так думали, пробираясь за границу, может быть, у других сердца по личным причинам еще более были полны чувства мщения, чем у тебя, — заметил Баранов, — однако, все они, пребывая за границей, в условиях исключительного спокойствия, занятые устройством своего материального положения, быстро остывают. Старые раны заживают, и кончается, как всегда, у русских: "моя хата с краю" или "ты пошли туда Реада, а я посмотрю". Поэтому-то я плюнул на все, не жду ни от кого помощи и спекулирую.

— Господа, — указывает Бунин, — может быть, вы все ошибаетесь. Ведь во всех нападениях на поезда и в повстанческом движении у нас в России видна, помимо стихийного характера, чья-то рука. Я думаю, что здесь не без русских зарубежных влияний. Впрочем, ведь вы все москвичи — скептики и не верите во все эти выступления так искренне, как мы, ростовцы. У нас с каждым слухом связываются трепетные ожидания близкого наступления лучшего будущего.

— Ничего, ничего, и вы успокоитесь, — говорит Петр Петрович. — Ведь вы только полтора года под советской властью, а мы — увы! — уже четыре. Так и у нас раньше было много надежд и иллюзий. Сколько лиц из-за этих иллюзий пострадало и поплатилось головой. Понятно, что мы давно махнули на все рукой и заняты вопросом, как бы набить свой чемодан сегодня и завтра.

— Да, в этом отношении, как я сегодня убедился, вы большой мастер, — замечает Бунин, принимая из руки хозяйки передаваемую тарелку с французским компотом и обращаясь к ней.

— Да, это обычное и ежедневное наше меню, — отвечает она. — Пока стараемся держаться, не отказывая себе в еде.

Разговор незаметно переходит на продовольственные темы. Тем временем, подается кофе. Во время кофе в комнату входит, или, вернее, вплывает грузная жирная фигура Бакшта, которого друзья в шутку называют "попадьей".

— А вот и попадья пришла! — говорит он, делая общий поклон. Ему предлагают чашку кофе. Он не отказывается, но заявляет, что ему скоро нужно уехать по делу, а потому просит на минутку переговорить с Петром Петровичем.

— Простите нас, господа, мы вас покинем, — заявляет Баранов и удаляется с Бакштом к себе в кабинет. Там он сообщает ему план поездки, указывая на то, что Дмитрий Ильич удачно обернул деньги и завтра или послезавтра Бакшт получит свои фиксированные три миллиона рублей пользы.

— Тут, — продолжает Баранов, — дело гораздо крупнее. Надо получить большую сумму, и мне хотелось бы взять с вами не менее 10-15 миллионов чистых.

— Хорошо, что вы поторопились, — говорит Бакшт, — сегодня этот вопрос обсуждается в Совнаркоме и уже предрешен в смысле категорического запрещения дальнейших самостоятельных закупок. Я же помечу это дело сегодняшним днем и, если вы ничего не имеете против того, чтобы позволить мне ознакомить с вашими предположениями во всех их деталях моего принципала, то вы можете считать ваши 40 миллионов в кармане. Но, знаете, в чем осложнение? Такие экспедиции в Туркестан стали с наступлением теплого времени хроническими, и представительство Туркреспублики в Москве не дает разрешения на въезд в нее отдельным лицам иначе как под условием оставаться там на службе. Продовольствие же и всякие сладости вывозить не разрешается.

— Это дело поправимое, мы тогда повернем эту поездку на Украину или Северный Кавказ, — замечает Баранов.

— Ну, тогда уполномочьте меня переговорить с моим начальством о нашем участии в половине чистой прибыли от экспедиции, и я заранее вам обещаю устроить предприятие, — говорит Бакшт. — Завтра в 12 часов я вам позвоню на службу.

— По рукам! — заключает Баранов, и они возвращаются в столовую.

Вскоре Бакшт уходит. Тетушку еще раз вызывают к телефону, потом приходит тоже сосед по квартире, у которого был утром Баранов. Он с таинственным видом вызывает из столовой Дмитрия Ильича. Вскоре они возвращаются. В это время с черного хода приходят еще двое соседей, предлагают бриллиантовые кольца и николаевские деньги.

— Однако у вас тут прямо биржа, — замечает Бунин Петру Петровичу.

— Да, — флегматично произносит Баранов, — наш дом похож на прежнее кафе спекулянтов: вы, не выходя из него, можете все что угодно купить и продать. Такая домашняя система вполне заменяет кафе и совершенно безопасна, как показывает наш двухлетний опыт. Таких домов много в Москве. В этом отношении коммунисты могут быть довольны. Их коммунистический идеал достигнут. Создан новый институт "спекулятивных коммун", — в шутку прибавляет Петр Петрович.

Вскоре Бунин прощается и уходит, унося с собой сахарин и какой-то сверток, который ему перед прощанием передает Вера Ильинична. Провожая, ему желают счастливого пути и успеха.

Приходит парикмахер Петра Петровича и приносит золотую десятирублевку. Баранов уплачивает ему условленные 80 тысяч рублей и уходит к себе, предупредив по телефону Арцеулова о согласии Бакшта на сделку с командировкой.

— Ну вот, Дима, — говорит он через некоторое время своему бо-фрэру, когда тот входит в кабинет, — начало твоему золотому фонду положено. Могу тебе уступить десятку за 95 тысяч.

Сделка окончена, и они обсуждают, как провести совместно вечер. Решено вчетвером отправиться послушать музыку и пение. Дамы с радостью принимают приглашение, и скоро вся компания отправляется в ближайший театрик. Уплачивают одному из вертящихся у театра барышников по 10 тысяч за билет и занимают места. Программа смешанная: концерт, танцы и маленький водевильчик. Театр полон. В зале душно, тепло, и стоит типичный избенный запах. Спектакль идет по сериям. В антрактах публика лущит семечки и вслух выражает свои суждения по поводу исполнения программы. Костюмы у актеров донельзя старые. Артисты играют небрежно. Ясно чувствуется, что мысли их, как и у многих присутствующих, полны заботами о завтрашнем дне. Тут не до игры. Скоро серия заканчивается, и наши знакомцы возвращаются домой пить чай.

— Сегодня вечером, — заявляет Баранов, — я иду к мадам Крюгер. У этой милой соломенной вдовушки, муж которой бежал к белым и уже полтора года как без вести пропал, устраиваются иногда картишки. Мой сослуживец по Жедострою, Шмидт, предлагает к ней отправиться. Так как мне вчера повезло, я вновь хочу попытать счастья, — заявил он.

— Хоть я и с дороги, но от такого соблазна мне всегда трудно устоять, — замечает Дмитрий Ильич. — Я тоже пойду с тобой, если ты меня возьмешь.

— Разумеется, — отвечает Петр Петрович, — вот позволит ли только Екатерина Александровна тебе пойти?

— Китти моя — умница, — отвечает Гудков, — она никогда ни во что не вмешивается, кроме вопросов чисто спекулятивных, в которых она у меня большая мастерица. Итак, пойдем. А пока мне все-таки нужно будет зайти к Бакшту поговорить с ним о моей поездке. Если хочешь, пойдем вместе, Петя, — добавляет он.

Чай продолжается. Агафья Тихоновна приходит как раз к концу его. Она была у квартхоза и делится своими впечатлениями.

— Я опять надоедаю вам, — заявила я ему, — но мне бы хотелось знать точно, могу ли я рассчитывать на помещение для устройства торговли. Я вас поблагодарю за это. Он тогда мне чуть ли не в сердцах ответил: "Я уже вам обещал. Когда только можно будет, сейчас же вас предупрежу. Мне самому ничего не нужно, а вот для других учреждений вы на всякий случай заготовьте миллиона два рублей на подарки". Вот и все, что он сказал.

— Господа, — с живостью замечает Дмитрий Ильич, — вы поступаете неправильно. Надо не обещать этому вашему, как его, квартхозу, а прямо-таки сунуть ему в руку. Это было бы куда вернее.

— Как бы не так, — возражает Агафья Тихоновна. — Дать ему деньги, а он их за спасибо возьмет, а сам вдруг ничего не сделает. Нет, еще подождем пару дней, а там видно будет.

Раздается звонок. Лиза открывает. Оказывается, что пришли несколько родственников в гости, узнав о благополучном возвращении Димитрия Ильича с женой из Киева. По правде же сказать, они рассчитывают получить подарки из числа продовольствия, привезенного с собой молодыми.

Прислуга вновь ставит самовар. Ведется общий разговор, во время которого Петр Петрович и Гудков идут в соседнюю квартиру к Бакшту. Она представляет из себя целую картинную галерею, так как Бакшт спекулирует, между прочим, и картинами: скупает их и помаленьку, с помощью некоторых иностранных миссий, сплавляет картины и фарфоровые вещи за границу. Он сумел за хороший кус получить особое охранное свидетельство на эти вещи, как якобы находящиеся на особом учете у Наробраза и лишь временно оставленные у него на хранении. Поэтому, когда к нему однажды по доносу явилась Чека, заинтересовавшаяся его отношением к частному экспорту за границу картин, ему быстро удалось отвертеться от неприятных последствий визита, и даже он, как крупный совслужащий, получил извинение за причиненное ему беспокойство.

Наши посетители застают Бакшта в его шикарном кабинете. Он сидит с каким-то господином, предлагающим крупный, безукоризненной чистоты бриллиант. Так как пришли свои люди, он просит продавца не беспокоиться. Петр Петрович идет в будуар к жене Бакшта, Евгении Абрамовне, а Димитрий Ильич остается в кабинете и по окончании сделки с бриллиантом приступает к рассказу о своей поездке и делает выкладки материальных результатов от всей операции на деньги, полученные при помощи Бакшта. Петр Петрович тем временем беседует с красивой полной блондинкой из Харькова, которую Бакшт когда-то подобрал в Париже, и на которой женился.

Попрощавшись с хозяевами, оба возвращаются домой. Все родственники сидят в это время за лото. Раздается звонок, и Петр Петрович вспоминает, что должен был прийти Лутугин, и сам идет открывать ему дверь. Действительно, в пришедшем он узнает своего сослуживца, принесшего два больших рулона кальки. Петр Петрович благодарит его, поясняя, что это ему нужно для некоторых технических работ, и прощается. "Воображаю, какие это технические работы, — думает, спускаясь по лестнице, Лутугин. — Очевидно, какая-нибудь спекуляция. Но какая? Ведь это старая калька с чертежами на ней. Кому она может быть нужна?"

Тем временем Петр Петрович относит кальку в спальню, кладет рулон под кровать и возвращается в столовую. Скоро он прощается и с Дмитрием Ильичом идет играть в карты к госпоже Крюгер. В первом часу ночи гости расходятся. Вера Ильинична отправляется на кухню брать счет с кухарки и заказывать ей обед на завтра. Происходит очередное столкновение с последней, уже обжившейся в доме Барановых и потому держащей себя крайне вызывающе. Уходить она никуда не хочет, отлично понимая, что нигде не получить ей такую еду. Поэтому недоразумение, как всегда, кончается слезами, с упоминанием, что барыня не ценит своих прислуг, что подозревает их в воровстве и проч. Вера Ильинична возвращается к себе и в пеньюаре ложится на софу читать какой-то старый французский роман.

В два часа ночи Баранов с Гудковым возвращаются. Первый взволнованным голосом рассказывает жене:

— Можешь себе представить, дорогая, какой скандал! Я с Димой проиграли немного, и, так как у нас игра шла ни шатко, ни валко — (не беспокойся, я пустяки проиграл) — мы решили идти домой. Я стоял и смотрел, как волновался и кипятился один молодой студент, приехавший с юга по спекулятивным делам и решивший попытать счастья. Сначала ему как будто бы везло, а потом он начал все больше и больше проигрывать. По-видимому, он стал следить за партнером, потому что вдруг закричал на Шмидта: "Вы сделали накладку!" Мошенничество открылось. Студент бросился наносить Шмидту удары по лицу. Другой из партнеров, по-видимому, бывший в стачке со Шмидтом, успел, однако, забрать деньги. Шулер удрал, а его партнер, введший в дом Шмидта, стал всячески выгораживать себя. В общем, ужасная гадость! Имей в виду, что это не в каком-нибудь клубе, а среди знакомых. Боже мой, до чего упали у нас нравы! До чего довела нас советская власть!

— Ну, слава Богу, что ни ты, ни Дима не влопались, — замечает Вера Ильинична, раздеваясь.

Петр Петрович продолжает:

— Могу тебя, кстати, порадовать, сегодня я вновь достал кальку, — и он показывает рулон. — Можешь опять ее вымыть и выкипятить, и мы, как прошлый раз, пустим в продажу новый, только что из Англии полученный батист двойной ширины по цене 10 тысяч рублей за аршин.

— Ну, и я тебя порадую, — отвечает Вера Ильинична. — Я продала, пока ты беседовал с Бакштом, Бунину спирт, который нам достался даром, причем взяла с него 120 тысяч рублей, тогда как его всюду можно получить, как ты знаешь, за 80 тысяч.

— Да ты у меня молодец, — говорит Петр Петрович, поворачивая электрическую кнопку и погружая комнату во мрак.

— Слава Богу, — отвечает Вера Ильинична, — кажется, я не первый день живу и уже твердо усвоила главную коммунистическую заповедь: "кто не спекулирует — тот не ест", — заканчивает она.