В царстве Ленина

В пути

Чтобы несколько пополнить сказанное мною выше о путях сообщения и дать попутно бытовые картинки современной жизни, наблюдаемой при нынешних поездках по России, настоящий очерк будет заключать в себе в форме воспоминаний то, что пришлось видеть и перенести самому автору этих строк.

Когда в апреле 1920 года мне нужно было выехать в Ростов из только что занятого красными войсками Новороссийска, движение на Владикавказской железной дороге еще не было правильно восстановлено, и до Екатеринодара она находилась во временной военной эксплуатации. В городе у дверей коменданта было вывешено объявление о том, что выезд из города всем гражданам воспрещен. Кто-то посоветовал мне отправиться в местное учреждение, вроде полиции, при образовавшемся тогда Новороссийском Ревкоме. Я отправился туда. Меня приняли после бесконечного ожидания в очереди. Очевидно, что многие уже знали о способе обхода распоряжения коменданта. Когда до меня дошла очередь, то принимавший от меня старый русский паспорт заявил, что выдать пропуск не может, так как выезд из Новороссийска разрешен лишь лицам старше 50 лет. Когда я осведомился, подлежат ли этому правилу и иностранцы, то он ответил отрицательно; тогда я на другой день явился с иностранным паспортом. На этот раз принимал уже другой комиссар. Он посмотрел на паспорт, недоверчиво обвел меня взглядом и заявил: "Разрешения я вам дать не могу, пока вы не зарегистрированы как иностранец". Я, однако, твердо решил во что бы то ни стало довести дело до желанного мною конца. Вскоре этот комиссар удалился, и какой-то оборванец в полуморской форме сменил его. Когда я подал ему документ, он даже не взглянул на него и сразу же беспрекословно приложил печать.

Итак, первый шаг был сделан. Надо было во что бы то ни стало скорее реализовать результат успеха, ибо лица бывалые (я же являлся новичком при советской власти) меня предупреждали, что данное разрешение может быть легко аннулировано каким-нибудь новым распоряжением или декретом. К сожалению, никаких возможностей для выезда пока не представлялось. В отчаянии ходил я с моими спутниками каждый день на станцию, и все напрасно. Наконец, на третий день нам посчастливилось. На запасных путях расположился воинский эшелон, отправлявшийся в Ростов. Многие такие же несчастливцы, как и мы, обращались к эшелону с просьбой взять с собою, но все напрасно; всем им отказывал в самой категорической форме комендант эшелона, какой-то грубый на вид человек, из бывших писарей. Мы повели на него атаку иначе и в результате, после обеда с водочкой и закуской, мы все четверо получили милостивое разрешение следовать с его эшелоном.

На другой день, к нашему горю, вышло новое распоряжение о воспрещении выезда из Новороссийска кому бы то ни было, без получения служебной командировки, и с предварением, что все уезжающие без специального командировочного пропуска будут арестовываться как собирающиеся скрыться из Новороссийска контрреволюционеры. Я сбегал к нашему вагонному комиссару узнать его точку зрения на этот счет. Он, однако, меня успокоил, сказав, что сумеет нас провести, но просил нас всех придать своей внешности возможно более пролетарский вид, что мы по мере имевшейся у нас возможности и выполнили.

За час до фиксированного отхода поезда мы были уже на вокзале. Поезда еще не было. Наконец, его подали. Это был ряд товарных вагонов и два-три классных, с разбитыми стеклами. Вагон, специально отведенный благодаря настойчивости нашего комиссара исключительно под наш эшелон, оказался уже набитым доверху какими-то людьми, по-видимому, преимущественно разбегавшимися с фронта солдатами, везшими в мешках мануфактуру, расхватанную при массовых грабежах Новороссийских пакгаузов и складов. Как мы ни предлагали этой компании покинуть наш вагон, уверяя, что он специально забронирован за нами, они категорически отказались, так что уже некоторые из состава эшелона (были там и семейные) стали пытаться устроиться в товарных вагонах, где, впрочем, было тоже очень тесно, потому что с момента их подачи в эти вагоны непрерывно лезли мешочники, солдаты и бабы, давя друг друга и отчаянно при этом ругаясь. Не знаю, чем окончилось бы дело, если бы не вмешательство нашего комиссара. Его манера ругаться и настойчиво, чуть ли не с револьвером в руках, добиваться своего, принесла свои плоды; комендант станции дал наряд красноармейцев, которые после кратковременной схватки с засевшими в наш вагон, очистили его, после чего мы все, числом около 30 человек, благополучно в нем водворились под крики и проклятия изгнанных. Около вагона наш комиссар расставил часовых с ружьями, которые и не впускали в него никого до самого отхода поезда.

Вскоре после отхода поезда из Новороссийска в дверях вагона появился военный контроль. Наш комиссар не пустил его дальше дверей, заявив, что в вагоне едет исключительно состав такого-то учреждения. Контроль удовлетворился предъявленным общим мандатом и не сверили общее количество ехавших с пропуском, выданным на сотрудников этого учреждения с их семействами. Комиссар предупредил нас, чтобы мы по отношению к остальным сотрудникам все же держались как свои люди.

На следующий день довольно медленной езды, с частыми остановками, мы подъезжали к Екатеринодару. Дорога вдоль полотна была для меня знакома, но теперь весь путь был усеян трупами лошадей, павших при отходе армии генерала Деникина. Мост через реку Кубань был взорван, и потому поезд доходил только до него.

Надо было выгружаться. Погода была дождливая, до станции Екатеринодар — версты две, и нам лично не было бы возможности поднять все вещи, которые были с нами, если бы не группа каких-то мальчишек, ожидавших поезд, которая за плату перенесла наши вещи через мост и доставила их на вокзал.

Перед самым мостом стоял военный контроль, которого, казалось, нельзя было избежать. Однако мы все как-то благополучно прошмыгнули, и только один из моих спутников был задержан; однако, после разговора "по душам" наедине, и он был выпущен.

Прибыв на вокзал, мы стали придумывать, что делать дальше. Широкие полномочия коменданта эшелона, к которому мы присоединились, были внушительными только в Новороссийске. Здесь же с ними никто не хотел и считаться. Эшелону предложили ждать очереди посадки, а желающих уехать на вокзале была такая масса, что можно было рассчитывать провести на вокзале несколько дней. Опасаясь, что нам четверым будет еще хуже без комиссара, мы решили его обрабатывать дальше и отправились в один из ресторанов, которые в то время в Екатеринодаре еще не были закрыты. При выходе из вокзала часовые спрашивали документы. При этом вокзальная Чека многих задерживала. Предъявленный же мною паспорт, хотя и не имел признаков пропуска, почему-то произвел хорошее впечатление, и меня свободно пропустили.

Когда мы возвращались из ресторана обратно, наш комиссар был всецело на нашей стороне и обещал сделать решительно все, чтобы повезти нас дальше. Придя на вокзал и проходя через его здание, я впервые видел картину, которая меня поразила, но к которой я впоследствии в Советской России вполне привык. Все залы, в буквальном смысле слова, были завалены людскими телами, которые покрывали их сплошным ковром. Лежали на шкафах, на балюстрадах, друг на друге в проходах и просто на полу. Между тем приходилось идти по этому морю людей, поминутно оступаясь и рискуя упасть. В буфете, который раньше всегда был завален закусками, теперь можно было лишь с трудом получить одну тарелку какой-то черноватой бурды.

Наш комиссар тем временем навел справки и установил, что поезд на Ростов, с которым мы могли бы двинуться в путь, отходит в тот же день вечером. Какими-то неведомыми путями ему удалось выхлопотать для своего эшелона особую теплушку. Нас он таинственно провел куда-то на запасные пути к одиноко стоявшему товарному вагону и предложил нам немедленно в него погрузиться без билетов со всеми вещами и ждать, что мы и сделали. Через час томительного ожидания, — в полной темноте, ибо тем временем уже наступил вечер, — началось составление поезда. Нас то отцепляли, то прицепляли по несколько раз и, наконец, подвели к станции. Услышав где-то поблизости голос нашего комиссара, мы обрадовались. Он отпер вагон (погрузив нас, от повесил на вагон свой замок и запер нас на ключ), и, наконец, мы увидели свет фонаря.

Станционные агенты Чеки проверяли по списку нашего эшелона количество лиц, подлежавших погрузке в этот вагон и поодиночке их пропускали. В самый вагон они, по счастью, не заглянули. Мы забились в самый угол и в большом волнении дожидались результатов. Наконец, проверка окончилась, и контроль удалился к следующим вагонам.

В темноте, при слабом свете одного огарка, трудно было разглядеть лица, видно было только, что какие-то люди шмыгали взад и вперед из вагона, и что он постепенно наполнялся вещами и людьми. Вместо вечера поезд отошел лишь на следующее утро. В вагоне оказалось около 35 человек. Значит, в него, все-таки, сумели проникнуть посторонние. Один из моих спутников узнал в числе вновь попавших своего знакомого и, указывая на него, шепнул мне, что это — видный донской генерал, лежавший в сыпном тифе при эвакуации Новороссийска и потому не смогший выбраться со всеми, теперь же под видом ветеринара с другим офицером пробирающийся к себе на Дон.

Наш комендант почему-то счел нужным привязаться к одному из новых пассажиров и предложил ему покинуть вагон, так как он не из состава эшелона. Между ними начинается длительная перепалка. И тот, и другой повышают тон, стараясь запугать друг друга своей коммунистичностью и весом в партии. Наконец, для вящей убедительности, наш комиссар вытаскивает из кармана револьвер, направляя его на спорщика. Этот аргумент оказывается сильнее всех других, и тот сдается, покидая вагон на одной из ближайших станций.

Днем мы бесконечно стоим на узловой станции Тихорецкой. Наш вагон не трогают, но остальные весьма основательно пересматриваются чекистами. В воздухе висит площадная ругань, слышен бабий визг. Кое-кого схватывают и арестовывают. Мешки с мануфактурой у многих отбирают. От нечего делать выхожу на станцию. Та же грязь. Всюду коммунистические плакаты, листовки, воззвания, портреты новых кремлевских владык. Около перрона стоят лишь теплушки или сплошь исковерканные классные вагоны. Зато на запасных путях много вагонов первого класса и довольно чистых, обращенных в жилые помещения.

Через некоторое время выезжаем и сравнительно быстро доезжаем до предпоследней станции перед Ростовом — Батайска. К ужасу своему, видим, что мы буквально покрыты вшами — явление в Советской России обычное, так как вагоны, очевидно, никогда не дезинфицируются. Уже темнеет. На этой станции — опять основательная проверка документов. Кто-то сообщает, что Батайская чрезвычайка в последнее время весьма свирепствует, стараясь ловить буржуев, не успевших скрыться через Новороссийск и теперь возвращающихся обратно на Ростов и далее.

Наш комиссар поэтому принимает свои меры предосторожности. Он становится перед выходом, рекомендует всем молчать, не зажигать света, и ждет прихода властей. Наконец, по лязгу оружия, мы слышим, что контроль подошел. Пытаются войти, но наш комиссар не пускает — "Все свои, не беспокойтесь, вот мандат и списки. Посторонних никого". — Сердце у нас стучит. Волнуемся, а вдруг как войдут. Один солдат все же вскакивает в вагон. Оглядывает всех, пытается считать число сидящих, но ему говорят, что некоторые уже сошли в первый момент, пока к каждому вагону не подошли часовые.

— Да не беспокойтесь, тут все советские служащие, — говорит ему кто-то.

— То-то же, — замечает чекист, спрыгивая из вагона, — а то тут много белогвардейской сволочи таскается в последнее время. Так нам наказ даден их ловить!

Скоро поезд трогается, и мы доезжаем почти до моста через Дон. Дальше путь так забит вагонами, что в Ростов из нашего состава уезжает только один вагон с какими-то крупными большевистскими деятелями, прицепленный в Екатеринодаре, а нас бросают на путях, кто говорит — до ночи, кто — до утра. Постепенно многие разбирают свои пожитки и пешком пускаются в Ростов. Нам приходится ждать до утра, потому что с нами слишком много вещей.

Утром вагоны почти пустые. Все уже успели разойтись. Когда поезд останавливается у семафора, около переезда, недалеко от станции, я и мои спутники предпочитаем покинуть вагон, складываем вещи и переносим их в ближайшую будку, потом нанимаем каких-то носильщиков, которые берутся нести нашу поклажу. Еще рано, город спит, и мы благополучно по боковым улицам добираемся до дому.

Летом 1920 года мне по делам пришлось поехать в Азов. Желая познакомиться с условиями речного транспорта, я взял специальное служебное удостоверение на проезд в Азов на пароходе. Последним этапом всех мытарств для получения билета служит местная водная Ортчека, которая выдает пропуска. Отправляюсь за этим пропуском и делаюсь свидетелем следующей любопытной бытовой сценки, характеризующей служебные отношения в специфических советских учреждениях. Чека помещается в грязной большой комнате старой гостиницы для приезжающих. В ней находятся несколько молодых людей в матросках и кожаных куртках, которые открыто играют в карты. Осведомляюсь, могу ли я получить пропуск в Азов.

— Подождите, еще не пришел уполномоченный, — следует краткий и вразумительный ответ.

Приходится терпеливо ждать. Действительно, немного спустя появляется некто, должно быть, сам уполномоченный, которого другие сотрудники Чеки, однако, попросту величают "Митькой". Он просматривает документы у ожидающей его публики. Некоторым милостиво выдает пропуск, другим категорически отказывает. Не стесняясь присутствием женщин, один из агентов Чеки громко заявляет:

— А ну-ка, Митька, махни пропуск моей б… Лидке. Ей что-то хоцца прокатиться в Азов.

Пожелание его немедленно удовлетворяется уполномоченным. Через некоторое время я, получив разрешение на поездку, спускаюсь к Дону.

Много пустых барок, выброшенных на берег, растаскиваемых на дрова. Пристаней нет; они разваливаются, не ремонтируясь. Вдоль берега стоят несколько пароходиков с реющими в воздухе полинялыми красными флагами. Солнце палит нестерпимо, и публика, которой набирается очень много (канун воскресенья), не знает, куда спрятаться от палящей жары под открытым небом. На пароход решительно никого не пускают. Наконец, прибывает контроль, просматривающий пропуска и ловящий безбилетных. Начинают пускать на пароход. Пока вновь удалось навести порядок, все безбилетные и бездокументные уже успели проникнуть на пароход. На пароходе уже все углы забиты людьми. Жара, в особенности в центре парохода у машины, такая нестерпимая, что пот со всех льет ручьями. А народ все прибывает и прибывает. Не только что яблоку негде упасть, но и перышку не найдется места в этой сплошной массе распаленных, с трудом дышащих людей.

На палубу, до минования пароходом железнодорожного моста через Дон, никого не пускают, опасаясь покушений. Все молят об отправлении парохода, а он, как назло, все стоит и стоит. Наконец, раздается свисток, и мы двигаемся в путь. Некоторые продолжают прыгать с берега, пока мы отваливаем. Кое-кто остается в воде, и спасательная лодка, стоящая наготове, их вылавливает. Несмотря на движение парохода, жара не уменьшается. Со многими делаются обмороки. Слышатся уже слезы и сетования, что того или другого обокрали, утащили портмоне, мешок и т. п. Когда мост пройден, новая толпа устремляется по трапу на палубу. Немногим счастливцам это удается. Я случайно очутился на палубе, и, сняв, как и все, с себя, что только возможно, развешиваю и расстилаю, подобно другим пассажирам — многие предметы моего туалета по краю парохода, так как они приобрели такой вид, будто бы их долго и основательно мочили в кипятке. Погода чудная. Настроение у находящихся на палубе меняется к лучшему. Многие знакомятся. Завязываются общие беседы. Я разговорился с помощником капитана, который уже несколько лет плавает по Дону.

— Такой навигации еще никогда не было, — сообщает он мне на мой вопрос. — Определенного расписания нет; его постоянно меняют. В дело эксплуатации пароходов вмешиваются кому только ни лень — и гражданские, и военные власти, и профсоюзы. Пароходы ходят нерегулярно. До последней минуты, сплошь и рядом, не знаешь, отправится ли в рейс пароход из-за недостатка угля или нет. Так было, например, и сегодня. По пути нет обозначательных знаков. По ночам они не освещаются, ибо все это раскрадывается окрестным населением. Хорошо еще пока, а вот как наступит осень с ее туманами и темнотой, то частые аварии станут нередким явлением. Движение расстраивается, а нас засадили за статистические ведомости. Служба сама по себе не выгодна, и я только потому с нее не ушел, что можно недурно спекулировать. Нам, пароходной команде, имеющей в своем распоряжении каюты, куда легче это, чем всем этим мешочникам! — и он указал рукой на окружающую публику.

Действительно, вся палуба была покрыта ящиками, мешками, на которых вся компания сидела, лежала и обсуждала, что выгоднее и дешевле купить, как и у кого. Многие достали хлеб и еду и жевали их, потому что на пароходе со времени национализации речного флота буфета нет. Вскоре наш пароход, носивший название "Коммунист", обогнал другой, на котором было меньше публики и гремела музыка. Помощник капитана мне объяснил, что это коммунисты из профсоюзов устраивают увеселительную прогулку на взморье.

— Сколько вчера бочек пива привезли на этот пароход, — добавляет он, — даже завидно; нам, небось, ни за какие деньги пива не достать, а им все можно.

Через три часа мы в Азове. На пристань устремляется поток людей и почти все благополучно проходят через контроль, отбирающий билеты.

Так как гостиниц нет, то всем спекулянтам в ожидании утреннего базара приходится располагаться на ночлег на траве в парке, кому где придется, и только привилегированным и хорошо заплатившим удается переночевать в пароходной конторе или на самом пароходе на палубе. Чуть забрезжил свет, все поднимаются и отправляются на ближайший базар, где цены значительно ниже ростовских и еще более дешевеют после сигнала об отходе ростовского парохода. Пароход рано утром отправляется обратно; поэтому все наскоро совершают закупки. У парохода опять происходит давка, но стража пропускает продукты довольно снисходительно. Пароход отваливает. Народу уже меньше, чем на пути из Ростова. Теперь пароход сам напоминает базар. Из кошелок, мешков, узлов выглядывают головы кур, гусей и уток, есть даже бараны. Мешки наполнены всяким продовольствием и зеленью. Пароход еще более грязнится, хотя и без того грязь, вонь и общая запущенность столь характерны для современного советского парохода. Его почти никогда не убирают. Вся команда слишком важна для этого. Она больше занята своими пролетарскими интересами: выбором делегатов на разные конференции, съезды и т. п., а еще больше озабочена вопросом о спекуляции, имея возможность безнаказанно заниматься ею, недурно увеличивая этим свой ничтожный основной заработок на пароходе.

Перед самым железнодорожным мостом, на обратной дороге, навстречу нашему "Коммунисту" попадается пароход, везущий самого главковерха Азовско-Донского водного транспорта с дамами, также на отдых и для развлечения на взморье. Наконец, мы подъезжаем к пристани. С берега бегут агенты водной Чеки, предвкушая богатую поживу. На этот раз с их стороны приняты самые действительные меры к тому, чтобы спекулянты не прорвали блокаду. Чекистов теперь интересуют не проездные билеты и документы, а более серьезный вопрос — продовольствие. Каждому спекулянту, если он только не в стачке с чекистами, приходится проходить через целый ряд продовольственных агентов, внимательно осматривающих и ощупывающих привезенные товары, при виде коих у них глаза разбегаются. У пассажиров агенты отбирают кому что захочется. Слышатся протесты, слезы, бабий визг. Ругань, самая отборная, висит в воздухе. Кое-кого бьют. Кое-кого тут же для острастки арестовывают, чтобы сторговаться с ними потом, в помещении Чека, о размере выкупа за возвращение свободы. Наконец, все ряды заграждений пройдены. За ними стоит длинный ряд ростовских базарных спекулянтов, перехватывающих товар, чтобы в свою очередь продать его с надбавкой на базаре. Спекуляция начинается еще на самом пароходе, где уже некоторые перепродают по более высокой цене друг другу закупленные в Азове продукты.

Поднимаясь по горе к Ростову, вижу освещенную ярким южным солнцем картину: растянулись с парохода полосой приезжие и тащат привезенную провизию и живность, а чекисты весело возвращаются к себе, подсчитывая полученные барыши натурой и деньгами. Перед собой они гонят арестованных, которые несут на себе конфискованные у них мешки, кошелки и ящики.

Следующая моя поездка была в самом конце марта 1921 года по железной дороге из Ростова в Москву. Я давно стал к ней готовиться, предполагая совсем выбраться из Совдепии. Наконец, к этому представился удобный случай. В результате усиленных хлопот я мог получить место не только в классном вагоне, но даже в вагоне бывшего международного общества, так называемого по-советски "вагоне особого назначения".

Тогда я стал хлопотать уже и о пропуске. Мне лично удалось получить командировку. Для семьи я тоже с большим трудом умудрился достать надлежащий мандат. Вслед за этим нужно было получить визу Особого отдела Чека. Я несколько раз ходил мимо здания, занимаемого пропускным бюро, и не без ужаса видел те хвосты, которые мне приходилось преодолеть. Встав нарочно пораньше в 5 час. утра, я сейчас же двинулся к пропускному пункту.

К 10 часам утра народу было уже видимо-невидимо, и я с трудом протискался по узкой лестнице наверх до своего места. Примерно в 11 часов стали пускать по несколько человек. Надо было являться к двум чекистам, которые, ознакомляясь с содержанием документов, либо отклоняли выдачу разрешения, либо соглашались на нее. Стриженая чекистка внимательно осмотрела меня, задумалась на мгновенье, затем поставила свою визу на командировочном мандате. Я перешел в следующую комнату, где надо было заполнить краткую анкету и получить самый пропуск, на котором не хватало только печати и подписи начальника отдела, злобного и бледного латыша, сидевшего в первой комнате. Всем пришлось долго ожидать, потому что при переезде в другое помещение где-то затерялась печать учреждения, и только еще час спустя ее нашли. За это время пришлось слышать много слез, униженных просьб и даже проклятий.

Получив пропуск, я хотел еще закрепить за собой право на вывоз моих кроватей. Для этого пришлось брать свидетельство сначала от домкома, скрепленное печатью квартального комитета, а потом от отдела оборудования коммунального хозяйства. По знакомству я быстро получил и то, и другое и приступил к последней стадии подготовительных работ к отъезду.

Дело в том, что у меня было довольно много вещей к перевозке, а также продовольствия, которое я должен был отвезти к знакомым в Москву, и потому меня страшил тот грабеж, который обычно имеет место на вокзалах. В этих целях прежде всего я постарался раздобыть официальное разрешение на провоз 4 пудов продовольствия, а затем, — так как этого одного разрешения было еще мало, — то познакомился со станционным служащим из комендатуры, который очень любезно обещал оказать всякое содействие при отъезде. Далее все пошло так, как и у всех при поездках. Из одного очень сильного учреждения я заручился обещаниями на два места, из другого — еще на одно (нас ехало трое взрослых и ребенок).

Но вот и день отъезда. С утра я направляюсь в приемную Донисполкома, где в таком же напряженном ожидании как я томятся еще человек двести (распределение касается и мест в так называемых "делегатских", т.е., классных вагонах). Наконец прибывает и сам товарищ секретарь. Его облепляют со всех сторон. Мне, к величайшей радости, удается получить номерки на все 3 места, и я сейчас же отправляюсь на центральную станцию, где происходит самая выдача билетов. Здесь у одного окошка собираются и едущие со скорыми поездами на Москву, и с пассажирскими по разным направлениям. Приходится проталкиваться к окошечку и слышать по своему делу массу попреков:

— Ишь ты, буржуй, имеет право ехать на скором и билеты вне очереди получает. А наш брат красноармеец стой в очереди по нескольку дней, не жрамши.

Другой останавливает недовольного.

— Черт с ним, оставь его. Должно комиссар какой с важным делом.

— Да, знаем какое — очевидно спекуляция, — возражает первый.

В результате перебранки и проталкивания (причем мне несколько раз грозит опасность быть выброшенным вовсе из комнаты) я у цели. Кассир, выдавая плацкарты, пытается, как обыкновенно, спекульнуть на общей суматохе и волнении отъезжающего, чтобы оставить лишнюю плацкарту за собою: он пытается вручить мне две плацкарты вместо полагающихся трех, и только потому, что я не очень тороплюсь отойти от окошечка, это ему не удается, и он с нескрываемым неудовольствием отдает мне третью плацкарту.

Возвращаясь домой, я заезжаю в учреждение, снабжающее командировочных продуктами на дорогу, которое и получаю в размере по увеличенному масштабу на дальнюю поездку в виде: 7 фунтов хлеба, 1½ фунта соли, коробки спичек и 70 папирос. Это считается, что я удовлетворен пайком на две недели.

Дома идет наспех ликвидация имущества, которое не берется с собою.

В 6 часов вечера я отправляюсь с частью вестей на вокзал и беру носильщиков. Новый наш знакомый по комендатуре рекомендует сдавать вещи заблаговременно, пока еще нет наплыва публики. Знакомит меня с весовщиком, который взимает сам и дает указание, сколько нужно дать агенту военно-контрольного отдела, чтобы он вовсе не смотрел вещей. Все идет как по маслу. Показывают меньший вес груза, чем есть на самом деле (провозить в багажном вагоне может всякий только по 10 пудов на билет), а контролер дает 17 билетов с надписью на каждом "багаж досмотрен".

После этого мы идем в помещение бывших парадных комнат вокзала, а ныне комнат, куда комендатура помещает своих знакомых для ожидания поезда. Когда поезд подается, приходится идти наблюдать за погрузкой. Здесь опять дается порядочная сумма кондуктору. Потом погружаемся в вагон. Случайно едет еще один знакомый, и нам удается всем устроиться в одном четырехместном купе бывшего международного вагона.

Поезд должен отойти в 11 часов вечера. Народу очень мало, потому что никого, не имеющего плацкарты, на перрон не пускают. Ждем отправления поезда и, так и не дождавшись, укладываемся спать. Он уходит только на следующий день утром.

Скорые поезда между Ростовом и Москвой ходят очень прилично, и потому без замедления мы доезжаем до Таганрога. Здесь на вокзале происходит форменное сражение железнодорожной администрации с целой оравой разнузданных матросов. Хотя первые и указывают, что этот поезд служебный, и в ходу лишь один раз в неделю, что в нем все места нумерованы, и что вскоре идет ежедневный пассажирский поезд, на который матросы и могут сесть, последние все-таки порываются силой войти в наши вагоны. Наконец, вызывают военный караул, и инцидент исчерпывается не в пользу матросов.

На некоторых других станциях я выхожу и убеждаюсь, что по мере удаления от Ростова цена на муку и другое продовольствие возрастает. Международный вагон, в котором мы едем, хотя и грязнее прежнего (о постельном белье, разумеется, и мечтать не приходится), во всяком случае, во сто крат опрятнее делегатских вагонов. Преимуществом его является еще то, что количество едущих строго согласовано с числом мест, тогда как во всех остальных вагонах, в том числе, и делегатском, набивается народу сколько угодно. В нашем вагоне, как в старое время, есть проводник, который на ключе держит свою каморку, содержимому которой может позавидовать любой продпункт. Мой спутник по купе, знаток по части спекуляции, сообщает, что ловкие проводники зарабатывают каждый раз не менее миллиона рублей советскими на таких рейсах. Разумеется, им приходится делиться частью барышей кое-с-кем из администрации и с заградилками.

Путь нашего следования лежит через Донецкий бассейн, и приходится видеть воочию всю обратную сторону "советской электрификации": бесконечные ряды стоящих заводов, шахты, с развалившимися зданиями и трубами. Общий вид какой-то космической катастрофы, какого-то всеобщего разрушения. Вот где бы побывать иностранцам, прислушивающимся к старым большевистским песням о "новом курсе". В Никитовке, центре Донбасса, поезд стоит дольше, и, как ни странно, отсюда начинается, из-за недостатка в топливе, участок самого скверного движения вплоть до Харькова, несмотря на то, что поезд идет по территории одного из наиболее мощных каменноугольных бассейнов в мире. В Никитовке наносится первый визит поезду со стороны агентов Чека и военно-продовольственного контроля. В наш вагон, как мне и предсказывал устроивший нас в Ростове чин вокзальной комендатуры, однако, никто, действительно, не заглянул.

Я вышел пройтись по платформе. Около одного из делегатских вагонов собралась большая толпа народа. Оказывается, что Чека имела сведения о том, что пассажиром этого вагона, бывшим "спецом" из сочувствующих, производилась перевозка большой партии бриллиантов. В Никитовке Чека вскрыла его чемодан, разрезала мыло и извлекла таким путем на несколько миллионов "царских" и бриллиантов. "Спеца" под усиленным конвоем повели в Чека.

От Никитовки начинается зона действия махновских отрядов. Поэтому поезд переходит на военное положение. Его сопровождают около 20 с ног до головы вооруженных красноармейцев, часть коих располагается на паровозе, а остальные — по вагонам. Трогаемся в путь. После бесконечных степей Юго-востока все чаще и чаще начинают попадаться перелески и леса — современные "Брянские леса", так как атаки свои махновцы начинают из них, устраивая крушения и творя скорый суд и расправу над коммунистами, евреями и ответственными работниками. В вагоне замечается некоторое волнение. На всякий случай мы прячем наши командировочные мандаты, и на сцену выступают иностранные документы. Коммунисты в других купе тоже кое-что прячут. Разговоры идут на тему о повстанцах, об ограблениях поездов и пр. Наш проводник еще нарочно застращивает публику, рассказывая, какие бывали здесь нападения, как расправлялись с коммунистами, как пострадал целый эшелон с красными курсантами и их комсоставом, направлявшимися из Москвы в Севастополь и так и не доехавшими до места назначения.

Тем временем окончательно темнеет. Делается, действительно, жутко; вагон не освещается электричеством, а обычные огарки из предосторожности никто не зажигает, опасаясь выстрела на свет. Поздно вечером приезжаем, наконец, на станцию Соль, на которой все едущие спешат запастись солью, стоящей здесь 17.000 рублей пуд, а в Москве — до 150 тысяч рублей. Станция равным образом не освещается. При слабом свете луны на ущербе какие-то зловещие тени во мгле быстро снуют по станции; выходят из вагонов, вынося пустые мешки. К ним сейчас же подбегают другие тени. Один мешок быстро пустеет, и содержимое его быстро переходит в мешок пассажира. Одна группа сменяется другой, и все это делается в почти полном мраке; хотя и суетливо, но в тишине. Дав время поезду достаточно нагрузиться солью, паровоз, тяжело пыхтя, двигается в дальнейший путь. Вскоре на душе у всех делается легче, так как наиболее опасный путь пройден. Понемногу, спрятав, кто куда мог, добытую соль, все засыпают.

Утром мы в Харькове. Так как поезд сильно задержался в Ростове, то стоит он в Харькове лишь 15 минут. Планы многих насчет того, чтобы успеть сбегать на базар и запастись сахаром для перевозки в Москву на предмет спекуляции, остаются неосуществленными. Поезд, однако, подвергается осмотру Харьковской Чеки. Юркий молодой человек в пенсне и кожаной куртке, предводительствующий группой красноармейцев, обходит все вагоны, в том числе, и наш. Обращает внимание главным образом на документы. Один из спутников его, в матросском одеянии, берет у нас в купе какой-то чемодан и взвешивает его на руке. Просит его открыть. Подозрительного ничего не оказывается, и группа чекистов удаляется.

— Теперь полегчало, — замечает проводник, — а то еще недавно, до выхода декрета о вольной торговле, здорово грабили!

Поезд уходит к северу. Сразу после въезда в Курскую губернию картина резко меняется. Хлеба почти никто не продает. Не говоря уже про буфеты, которые нигде в Советской России не функционируют, но даже так называемые съестные лавки для красноармейцев пустуют. Раньше здесь были главные заградительные пункты, грабившие проезжающих с юга с продовольствием, но с конца марта 1921 года они уже сняты, так что до Москвы можно ехать спокойно.

На станциях бесконечно стоят какие-то поезда, облепленные проезжающими без пропусков и без документов. Таких пассажиров время от времени на главных станциях сгоняют, но они опять влезают и, как мухи, облепляют все вагоны, ломая и уничтожая все железнодорожное имущество страны. Нефтяные поезда с цистернами и продмаршруты особенно излюблены мешочниками, потому что они движутся скорее, и потому подходящий к станции поезд такого типа издалека кажется похожим на пчелиный рой. Даже паровозы — и те почти полностью покрыты людьми. Естественно, что подвижной состав еще скорее изнашивается, и поэтому вагонные и паровозные кладбища составляют принадлежность всех более или менее крупных станций.

После Курска темп движения поезда ускоряется. Временно паровозы на этом районе ходят на дровах, но они приспособлены также и под нефтяное и угольное топливо. Быстро проходит ночь. Весь вагон спит, убаюканный мягким вскидыванием рессор. Рано утром приезжаем в Тулу. На вокзале идет страшная спекуляция. Рабочие тульских патронных заводов, занимающиеся на заводе "самоснабжением", продают тут на вокзале в свою пользу те изделия, которые они изготовляют из казенных материалов в казенных мастерских; тут предлагают и замки, и зажигалки, и ключи и пр. Цены на все высокие, но рабочие охотнее меняют их на хлеб. Масса голодных ребятишек и женщин с воспаленными искрящимися глазами просят хлеба. — "Барин, дайте хоть корочку". С тяжелым чувством поднимаемся мы обратно в поезд после звонка. От Тулы поезд движется еще быстрее, точно стремясь наверстать потерянное время.

Состав лиц, находящихся в нашем вагоне, пестрый. Едут несколько чекистов; одно купе занято членами Реввоенсовета Республики; два-три крупных спеца, а остальные — несомненные спекулянты, вывозящие в Москву из Ростова иностранную валюту (в то время цена на фунт стерлингов была в Ростове до 50 тысяч рублей советских, а в Москве — свыше 100.000 рублей).

Между прочим, в одном купе едет, в качестве дипломатического курьера Ангорского правительства, турецкий консул из Туапсе. Я вступаю с ним в беседу по-французски, так как русского языка он совсем не понимает. Он мало знает Россию. Говорит со мной, не зная меня, довольно смело, что меня немного удивило. Смеясь, он указывает, что и его правительство, и советское, стремятся друг друга надуть. Турецкие националисты желают получить помощь деньгами и вооружением для осуществления национального объединения, отнюдь не желая у себя коммунизма и вовсе не предполагая играть на руку коммунистическому Коминтерну. С другой стороны, и советское правительство, обещая на словах больше, чем оно дает на самом деле, весьма недвусмысленно дает понять, что оно хотело бы турецкими руками жар загребать, т.е., перессорить англичан с французами, разжечь революцию на Балканах и вообще создать ряд всевозможных международных осложнений, которые были бы на руку московской дипломатии.

— Поэтому-то, — заключил он, — в действительном течении этой дружбы может быть много неожиданностей, и наспех заключенное соглашение может легко разорваться с самыми неожиданными для прежних союзников последствиями.

Вскоре мы подъезжаем к Москве. На перроне Курского вокзала никого нет. Спускаемся вниз, платим носильщикам за вещи и выходим на улицу. Потом я отправляюсь в багажное отделение и предъявляю квитанции. Оказывается, их нужно сначала предъявить в вокзальную Чеку. Поднимаюсь туда. Агенты внимательно оглядывают меня, потом квитанцию. Спрашивают, что у меня за вещи в багаже. Я объясняю и предъявляю удостоверение продовольственного комитета в Ростове на провоз продуктов, а также и другое разрешение на перевозку кроватей и домашних вещей. Дают мне пропуск. Отправляемся в пакгауз. Опять беру носильщиков. Какой-то мрачный тип внимательно глядит на меня из-за угла. Идем в место выдачи багажа; тип этот, с тем же мрачным видом, следует за нами. Я указываю на вещи, мрачный незнакомец требует открыть все чемоданы. Я осторожно замечаю ему, что у меня уже есть разрешение вокзальной Чеки.

—Я уже сказал вам открыть все вещи, — злобно повторяет он.

Вижу, что шутить не приходится, надо повиноваться. Пока идет операция развязывания и раскрывания моих пятнадцати чемоданов, в багажное помещение приходит какая-то пара. У них только два места: корзина и чемоданчик. Им также предлагают открыть их вещи. Они почему-то долго протестуют. Из-за этого чекист привязывается к ним, между тем, как у меня он заглянул только в два-три чемодана и махнул рукой, сказав: "закрывайте вещи", когда я предъявил ему мой командировочный мандат. К ним он делается придирчивым, заставляет выбрать все вещи, просматривает дневники, и, наконец, натыкается на кусок подошвенной кожи, которую он и конфискует, несмотря на протесты владельцев и на указание на то, что эта кожа получена ими в паек на советской же службе.

Пока я и мой спутник с носильщиками завязывали чемоданы, у меня исчез кошелек, который я вынул для того, чтобы достать из него один из ключей. Ищем повсюду и не находим. Я в возмущении заявляю протест агенту Чека, говоря, что удивительно, как в присутствии представителя Чеки могут исчезать вещи. Дальше идти некуда! Он сконфуженно мнется, но портмоне так-таки и не находится.

Выходим, берем ломового, который за безумную плату и несколько фунтов хлеба берется доставить нас по назначению. Расплачиваемся с носильщиками, причем они также выпрашивают себе хлеб, и двигаемся к месту своего временного жительства.

В силу ряда затруднений технического характера нам не удалось попасть на ближайший эшелон, отходивший в Эстию, и поэтому пришлось больше месяца прожить в Москве. Бумаги всех были отосланы в ВЧК, которая, продержав их около двух недель, не встретила возражений к выезду всех на родину.

Наш эшелон сопровождает представитель Центроэвака, коммунист, со своей дамой сердца, едущие в отдельном вагоне, как на увеселительную прогулку. Этот Центроэвак в пути выдает нам паек, состоящий из хлеба, соли, сахара и суррогата чая, и в двух местах кормит эшелон обедом обычного советского типа. Поезд ползет медленно. Подолгу стоит на всех станциях, так что на передаточной станции Тосно мы оказываемся лишь на следующий вечер.

В Ямбурге вагоны нашего эшелона отделяются от прочего состава и отводятся на запасной путь, где их немедленно окружает цепь часовых с винтовками в руках. Грубо предлагают вытаскивать все вещи из вагонов. Через некоторое время появляется группа мужчин и стриженых женщин с портфелями подмышкой.

— Вот они, инквизиторы, — стиснув зубы, говорит мой сосед.

Не торопясь, эта группа подходит к поезду, обходит весь эшелон, внимательно обводя глазами выгружаемые предметы и пассажиров, и о чем-то тихо совещается.

Когда выгрузка багажа окончена, всем предлагают взять документы и ценные вещи с собой, и гонят, как стадо баранов, на двор таможенного пункта.

— А как же вещи? — спрашивают многие.

— Не беспокойтесь, они в полной сохранности. При них остаются надежные часовые, — отвечает старший чекист.

Загнав всех во двор, начинают проверять поодиночке документы и отправляют в помещение таможенного досмотра, где мужчин отделяют от женщин, и где начинается раздевание, ощупывание и обшаривание всех. Особенно женщины-чекистки стараются показать свою приверженность советской власти. Пограбив основательно, направляют всех в следующий зал, где идет подсчет и проверка содержимого ящиков, мешков, бумажников и кошельков. Здесь быстрее заключаются отдельные сделки, и кое-у-кого осмотр сходит сравнительно благополучно. Других обирают вчистую. Всякие удостоверения, корреспонденцию, русские аттестаты, фотографии, особенно лиц в военной форме, отбирают, заявляя, что все это оптантам не нужно.

Из "чистилища" обыскиваемые выходят на улицу, откуда, по окончании всей операции их ведут обратно к вагонам. Многие при этом убеждаются в пропаже вещей, оставленных на попечение "надежной" охраны. После этого для всех нас начинается "последний и решительный бой", как поется в "Интернационале".

Товарищи внешторгисты, они же и чекисты, объявили нам, что на основании секретного предписания Петрогубкоммуны они согласны в пределах 10-пудовой нормы пропустить за границу вещи лишь тех эстоптантов, которые предъявят заверенную опись своего имущества, к тому же снабженную специальной визой Наркомвнешторга. В противном же случае, все вещи оптантов будут рассматриваться ими как обыкновенный пассажирский багаж, и количество этих вещей, превышающее обыкновенную пассажирскую потребность в пути, будет задержано в Ямбурге. Это с их стороны была простая уловка, чтобы чем-нибудь оправдать предстоящий грабеж. Сообщенные нам в Ямбурге правила никому не были известны. По указанию эстонской комиссии, все оптанты имели 10 пудов багажа или меньше, но решительно ни у кого не было тех особых разрешений, которые требовала от нас Ямбургская таможня. Напрасны были наши протесты со ссылками на то, что требование это идет вразрез с неотмененными правилами товарища Карахана[116], предложенными нам к руководству; ничто не помогало. Нужно было обязательно представить то, чего ни у кого из 250 пассажиров не было — визу Наркомвнешторга.

Началось определение таможенными чиновниками для каждого оптанта его обыкновенной дорожной потребности. Это было очень индивидуально. Кто из них не относил к дорожной потребности ни одной серебряной ложки, а кто не возражал против отнесения к ней громоздких вещей, в виде кроватей и больших сундуков. Поэтому и результаты оказались довольно пестрыми. Но в общем, в равной степени все оказались ограбленными. Внешторгисты из эстонцев-коммунистов усиленно старались нанести материальный ущерб своим же соотечественникам. Советское правительство нарочно держит их с этой целью, натравливая на своих же, так же как на латвийской границе — латышей-коммунистов. И тут особенно старались женщины, которые, не стесняясь, забирали все до последней нитки. Конечно, многим удалось вступить в сепаратные соглашения, отделавшись потерей золотых или царских денег. Однако большинство сильно пострадало, что для многих было равносильно полному разорению и приезду на родину нищими.

Грабеж продолжался с 12 часов дня до 2 часов ночи, когда от нашего эшелона отъехал последний 30-й воз с отобранным добром, и ограбленным стали выдавать особые реквизиционные квитанции. Ночь все провели в самом мрачном состоянии духа. Составили групповой протест по поводу возмутительного насилия и дали ему ход.

Рано утром, чуть свет, наш эшелон отправили в дальнейший путь. Место, которое мы покидали, представляло собой вид какого-то современного Мамаева побоища: валялись разорванные мешки, бумага, стекла, помятые шляпы, вата. Подъезжая к пограничной с Эстией станции, поезд идет по местности, служившей ареной ожесточенных боев во время русско-эстонской войны. Следы боев видны повсюду: вдоль железнодорожного полотна лежат поваленные телеграфные столбы, на станциях — водокачки и другие помещения разрушены. На самой границе широкая просека в лесу — нейтральная зона, с наблюдательными вышками на русской стороне и с забором из проволочных заграждений вдоль эстонской границы. Поезд останавливается. Из станционной будки выходит группа оборванных и грязных красноармейцев, вновь внимательно проверяющих списки и пересчитывающих едущих. Все еще раз волнуются, испытывая унизительное чувство страха к ненавистной власти. Операция осмотра окончена; дают сигнал к отправлению. Ворота в заборе, отделяющие нас от буржуазного мира, растворяются, и поезд медленно переходит на эстонскую территория. Последний раз видим рваную и полинялую красную тряпку, развевающуюся на сторожевой будке, символ коммунистического рая, который мы только что покинули… и мы в Эстии.

Оглушительное дружное "Ура!" вырывается из груди всех при виде пограничного столба с синим, черным, белым цветами и рослого молодцеватого, прекрасно одетого солдата, стоящего на часах. Поезд на короткий срок опять останавливается. Идет проверка эстонцами правильности паспортов на право въезда. Операция заканчивается, и нас отправляют в Нарву, где, после предварительного очищения от советской грязи в бане, нас помещают в Нарвском карантине. После десятидневной политической и санитарной обсервации мы вновь садимся на поезд, везущий нас далее. К вечеру из вагонов мы уже видим на горизонте Балтийское море, а перед ним — и самый Ревель с его красивыми готическими постройками и шпицами соборов.

Путь наш от Черного до Балтийского моря окончен!