Дорогие мои… хорошие…

Смоленский бульвар, 17

Из этого дома я всегда уходил с неохотой и с радостью возвращался в него. Делаю это и сейчас.

В первые послевоенные годы я помню вечера за круглым столом, под большим оранжевым (во всяком случае, именно таким он изображен тогда на рисунке шестилетнего мальчика) абажуром в гаринской гостиной на Смоленском бульваре. Помню сестру Э. П. Татьяну Павловну, поражавшую сходством с братом, Хесину тетю Женю, доживавшую последние годы в доме племянницы, Татьяну Викторовну Сукову, актрису акимовского театра, часто наезжавшую из Ленинграда и также останавливавшуюся у Гариных, кошку Кляксу и тот жест, которым подзывал ее Гарин. Я так и вижу этот жест: тихое постукивание пальцами по колену, которым Гарин подавал Кляксе сигнал, означавший приглашение немедленно на него вспрыгнуть.

В доме у Гариных жила старуха-домработница Анастасия Евстигнеевна. Лицом она походила на актрису МХАТа Анастасию Платоновну Зуеву, а манерой речи — на всех ее героинь.

Анастасия Евстигнеевна часто покрывала Гарина во времена его запоев: давала ему в долг денег из своих сбережений (тогда они водились даже у домработниц) и т. п.

Хеся Александровна, обрушивавшая свой гнев на каждого, кто потворствовал гаринскому пьянству, не делала исключения и для старухи Евстигнеевны. Та искренне жалела и ее, и Гарина и, жалуясь мне на свое положение, говаривала: «Я промеж Ераст Палыча и Еси Алексанны как промеж двух палючих огней». Эти слова впоследствии вошли в поговорку и у нас в семье.

Приходит как-то раз Гарин домой в весьма возбужденном состоянии. Садимся обедать. Я, как всегда, стараясь не выдать своего обожания (а способы маскировки есть разные: от периферийного зрения до взгляда, исполненного ну просто предельного — не скажу что безразличия, — но этакого предельно рассеянного внимания), ловлю каждый гаринский жест, каждую интонацию.

Восхищаюсь экономностью, снайперской точностью и вместе с тем неподражаемой элегантностью его движений. Вот Гарин с кошачьей грацией тянется к блюдцу с редиской. С замедленностью, передающей колебания в выборе, поводив в воздухе тремя перстами над горкой красно-белых, словно детская сборная «Спартака», крупных для своего возраста головок, рука его плавно пикирует на ту из них, которая ничем не выделяется в соседстве с другими.

Потом он медленно подносит редиску к лицу на уровне носа, будто удивляясь уникальности данного экземпляра, и, не фиксируя это приближение статикой, неуловимым движением забрасывает редиску в рот, предварительно изготовившийся, как голкипер к приему мяча и принявший специально для этого форму буквы «О».

Затем Гарин откидывается на спинку кресла, с хрустом догрызая редиску, чему-то усмехается про себя и тут же расшифровывает причину этой усмешки: «Все-таки удивительный народ мальчишки! Сейчас прошелся по городу — на многих афишах „Мандата“ последняя буква забелена или заклеена. Правда, надо заметить, мне везет на подобные названия: когда я ставил михалковских „Раков“, то впереди они пририсовали букву „С“…»

И без перехода, обращаясь ко мне: «Кстати, Андреус, где достать портрет Мейерхольда в роли лорда Генри, он играл его в фильме „Портрет Дориана Грея“? Фильм не сохранился, но в те времена фильмы шикарно рекламировались, и где-то, должно быть, печатались фото и срезки кадров… Это мне нужно для книги…»

Так я услышал от Гарина, что он пишет книгу.

До этого о том, что Гарин пишет воспоминания, обмолвилась как-то под большим секретом Хеся Александровна. Подтверждение тому мне доводилось видеть мельком в виде рукописных страниц, лежавших на столике и на бюро красного дерева — это была вся мебель, составлявшая обстановку гаринской квартиры, не считая просто кровати и книжных полок, занимавших всю стену от пола до потолка.

Книга писалась, а потом редактировалась не один год…

Но я запомнил теплый весенний вечер, когда мы отправились прогуляться после ужина по Арбату: Эраст Павлович, мой друг — журналист Петр Гелазония и я. Гарин и Локшина любили новые знакомства, интересовались не только моей работой, моими творческими пристрастиями, но и моими, так сказать, человеческими предпочтениями. Я как-то познакомил их с Петром, чем все остались весьма довольны.

И вот, где-то между левым бортом гигантского торта, каковым является здание МИДа, и угловым домом по бывшему (и, кажется, нынешнему) Левшинскому переулку, где и по сей день помещается аптека, а в начале века в одном из этажей над ней жил Андрей Белый, Эраст Павлович сделал нам неожиданное заявление, и я не исключаю, что то, о чем мы услышали, пришло ему в голову лишь за несколько шагов до этого.

— А знаете, как будет называться книга? — спросил он нас, твердо зная наверняка, что не знаем. И, довольный нашим молчаливым вопросом, а еще более ожиданием ответа, чуть помедлив, сказал: — Я решил назвать ее — «С Мейерхольдом»…

И тут же, без всякого перехода, рассказал нам почему-то вспомнившуюся ему историю из жизни Осипа и Лили Бриков, которую ему поведал как-то О.Б. Впоследствии я читал описание этой истории, разумеется, с другими героями, в одном из романов Мариенгофа.

Гаринское сообщение о названии книги воспоминаний я воспринял как нечто для него необычайно важное.

Вот почему вся дальнейшая прогулка, имевшая конечной целью осмотр особняка на Никитском бульваре — последнего пристанища Гоголя и места сожжения второго тома «Мертвых душ», — и наша попытка подробно реконструировать мизансцену этого события, мысль о котором и по сей день вызывает во мне содрогание своим величием и накалом страстей, уже не произвела на меня ожидаемого впечатления…

Однажды Гарин пришел в гости (точнее, не пришел, а зашел за отцом, чтобы вместе отправиться на Арбат, по книжным магазинам, — покупались в основном книги по живописи и репродукции. Такие походы были ритуальными, происходили главным образом по выходным дням и не исключали попутного посещения чудной пивной, находившейся на полдороге к Арбату, в Левшинском переулке). Так вот, в один из таких гаринских заходов к нам я находился в другой, «задней» комнате и услышал вопрос Э. П., явно касавшийся меня: «Ну а как огарочек поживает?»

Мне это выражение запомнилось, и однажды я применил его в обращении к моему вгиковскому приятелю, художнику Валере Левенталю, чье изящество в сочетании с небольшим ростом делало такое применение оправданным.

Естественно, я не умолчал о плагиате. Здесь Валера развеселился в свою очередь. Долгое время мы так друг к другу и обращались: «Привет, огарочек! Как поживаешь?» — «Да так, брат, как-то… Коптим помаленьку…»

Когда Валера сделался (обратим внимание на эту столь употребляемую в русском языке форму применительно к этому именно глаголу), так вот, когда он «сделался» главным художником Большого театра, я про себя весело отметил: «Ай да огарочек! Знай наших!»

Посмотрев на студии «Стеклянную гармонику» сразу после того, как фильм был сделан, Гарин и Локшина присылали затем на последующие редкие просмотры своих друзей.

Однажды на просмотр пришла Вера Николаевна Трауберг (которую X. А почему-то называла «Жачок») и привела с собой свою приятельницу — художницу Валентину Ходасевич, племянницу знаменитого поэта. Про нее было известно, что она была в большой дружбе с Горьким.

Я в то время не знал работ Валентины Михайловны и даже, признаюсь, не читал стихов ее дяди, может быть, знал на память с чужого голоса несколько строк вроде: «Неужели вон тот — это я? / Разве мама любила такого?» Поэтому восторги В. М. принял прежде всего как заступничество перед тенью основоположника социалистического реализма…

У Хеси Александровны Локшиной была поговорка, которую она употребляла чаще всего во время игры в кункен с Еленой Алексеевной Тяпкиной (Лелей, как ее называла X. А.). После троекратного стучания по дереву: «Сухо дерево, завтра пятница, помяни царя Давида и всю кротость его, двадцать два…» Все это произносилось скороговоркой.

Как-то речь зашла о гаринском характере (разумеется, Эраст Павлович при сем не присутствовал), и X. А припомнила, как сам Э. П. определял себя, говоря: «Я либо весь из говна, либо весь из золота».

Елена Алексеевна Тяпкина живала у Гариных неделями. Ее законным обиталищем была комната в коммунальной квартире. Проживание у Гариных случалось ко взаимному удовольствию: всем было что вспомнить из времен службы в театре Мейерхольда. Для Хеси Александровны Тяпкина была идеальной партнершей в игре в кункен, а Гарин продолжал с ней игру, начатую еще в совместных спектаклях у Мейерхольда. Пользуясь невероятной смешливостью Тяпкиной, он обращался к ней с наигранным перманентным брюзгливым кокетством и даже позволял себе (к явному удовольствию Елены Алексеевны) шутливо обзывать ее всякими непечатными словами. Так что, когда Тяпкина во время празднования гаринского юбилея оказалась в Ленинграде, она прислала телеграмму с нежнейшим объяснением в любви и подписью, которая вызвала недоумение у принимавшей этот текст телеграфистки: «Елена Зас.»

Мне Тяпкина рассказывала о некоторых гаринских шуточках в спектакле «Последний, решительный». В нем Тяпкина играла проститутку по прозвищу Кармен, а Гарин — морячка по кличке Жан Вальжан. Обращаясь к Кармен, Жан Вальжан говорил: «Мадам, что это вы там усрэли?» Или: «Не хотите ли клюквенного сику?..»

А однажды Елена Алексеевна, пришедшая в очередной раз на побывку к Гариным, еще в передней, борясь со смехом, стала рассказывать про своего соседа Василия Петровича:

— Представляете, каков! Просил меня помочь ему составить письмо в газету с выражением возмущения и угрозами в адрес главного редактора. Что же они натворили? — спрашиваю.

— Допустил и грубую ошибку в кроссворде!

— И в чем же эта ошибка?

— Неверно составили вопрос: письменное сообщение из шести букв.

— И чем вы недовольны?

— Как это — чем? Я-то знаю, и это каждому известно, что здесь должно быть пять букв.

— И какое, по-вашему, это слово?

— Как какое?? До-нос!..

Как все старики, Хеся Александровна любила вспоминать то, что казалось ей самым интересным или значительным.

Кроме Гарина, чаще всего объектом этих воспоминаний были те, кого она больше всех любила и ценила. Имя Мейерхольда звучало в ее устах чаще других.

— Мейерхольд любил повторять, — вспоминала Хеся, — «Больше всего боюсь равнодушных глаз милиционера…»

Любимым анекдотом Мейерхольда был анекдот про посетителя дорогого ресторана и официанта. Посетитель делает заказ, предвкушая изысканную трапезу, и подробно диктует официанту — а тот все записывает, — как приготовить мясо: из какой части следует вырезать кусок, как его надо обработать… на каком огне, на какой сковороде, на каком масле и сколько минут жарить, какими специями приправить… Официант понимающе кивает, все аккуратно записывает и лестными словами оценивает гастрономические пристрастия клиента и его вкус… Затем удаляется, идет на кухню и от дверей кричит, обращаясь к повару: «Сенька! Антрекот — раз!..»

Это выражение нередко употреблялось Хесей Александровной в оценке некоторых произведений: «Это же антрекот — раз!..»

Однажды, после того как совсем юный Эраст Гарин сыграл главные роли в спектаклях, гремевших на всю Москву и вошедших впоследствии во все энциклопедии, Мейерхольд собирался поручить Гарину новую роль. Зинаида Николаевна Райх, привыкшая слышать от мужа похвалы и получать главные роли во всех спектаклях, возревновала его к Гарину и устроила публичную сцену, лейтмотивом которой были слова: «Ты… (шли нелестные определения) сошел с ума! Ты строишь театр для Гарина!..»

Локшина, бывшая свидетельницей этой истерики, взяла ведро с водой, для каких-то целей стоящее рядом с бушующей женщиной, и окатила ее из этого ведра… Та мгновенно умолкла и тут же покинула место действия. Мейерхольд обратился к Локшиной: «Хеся, вы поступили правильно, это был единственный способ привести Зинку в чувство… Но ведь домой-то идти с ней не вам, а мне…»

Пьеса Маяковского «Клоп» репетировалась Мейерхольдом параллельно с пьесой Ильи Сельвинского «Командарм 2». После репетиции своей пьесы Маяковский часто оставался в театре, чтобы послушать стихи Сельвинского, которые ему очень нравились. Некоторыми из них он был буквально заворожен и с удовольствием декламировал. Особенно нравились ему монологи начдива Боя:

Сколько раз слышал я, как Хеся Александровна с упоением декламировала эти стихи!..

Эти выражения часто и всегда кстати возникали в речи X. Локшиной…

Если говорить о некотором сходстве в интонациях Гарина и Эрдмана — что утверждали многие, — то сходство это основано прежде всего на двух вещах: на безграничном уважении к слову и на понимании его образных возможностей, выражаемых прежде всего в поэзии. Эта любовь к слову не только в его звучании, но и в построении фразы, где важны и мелодия, и ритм, делает неповторимыми тексты эрдмановских пьес.

Николай Робертович не упускал случая продолжить отношения со словом и за рамками творческих задач.

Хеся Александровна вспоминала, что, когда Эрдман жил у них, он выходил к завтраку со словами: «Хеся, бросайте веревку». Это походило на клич альпиниста, а на самом деле означало приглашение к игре наподобие буриме, когда кто-то называл слово, а тот, кому бросили эту «веревку», должен был сочинить строку с этим словом и уже эту «веревку» бросить в ответ с предложением продолжить игру…

За столом у Гариных говорили о чем угодно, но только не о том, что Петр Иванович оставил Марию Васильевну, а Надежда Петровна ушла от Тимофея Гавриловича к Ивану Алексеевичу.

Всем было интересно обсудить новый фильм знаменитого итальянского режиссера Пьетро Джерми «Машинист», который только что дублировала Локшина, или спектакль Стрелера «Арлекин — слуга двух господ», или догадки Трауберга о том, чем Морис Шевалье повлиял на Ива Монтана…

Уж как все радовались открытию нового таланта — первому фильму Василия Шукшина! Или явлению Смоктуновского в роли физика Ильи Куликова в роммовских «Девяти днях…»!

Когда начали выходить журналы с публикациями известных писателей или вышел сборник «Тарусские страницы», стали говорить о них. И, конечно, неисчерпаемыми темами были произведения классиков.

Случилось так, что Гарин и Раневская чуть ли не одновременно, не сговариваясь, перечитали чеховскую «Дуэль».

И оба наперебой стали восхищаться оригинальностью характеров и мастерством писателя, прежде всего в знании глубинных психологических мотивов и их проявлений.

Подводя черту под этим обсуждением, Фаина Георгиевна сказала:

— Ведь вот до чего тонко разбирался Антон Павлович в характерах, до чего глубоко понимал человеческую природу… А этот старик, что на площади Свердлова вылезает из холодильника, — он, может быть, и был большим ученым, но в психологии человека ничего не понимал…

В. Левенталь. Портрет А. Хржановского. 1957 г.

Народная артистка РСФСР Е. Тяпкина.

Е. Тяпкина, Э. Гарин и X. Локшина в Доме ветеранов кино в Матвеевском.

Э. Гарин и З. Райх в спектакле ГосТИМа «Ревизор».

H. Эрдман. 1950-е гг.

Автограф письма Н. Эрдмана X. Локшиной. Таким почерком Эрдман писал не только свои произведения, но и частные письма. (Из архива А. Хржановского.)

Слева: Портрет Э. Гарина, подаренный Ф. Раневской. Надпись на портрете: «Фая! А Золушка! Вот смеху-то было! Эр. Гарин». Справа: Э. Гарин и Ф. Раневская на прогулке.

Памятник К. Марксу на Театральной (быв. Свердлова) площади (скульптор Л. Кербель).