Дорогие мои… хорошие…

«Сестра моя — жизнь…» _{Разговор с Марией Нейман о Людмиле Голубкиной}[25]

А.Х. С Милой Голубкиной меня познакомила ты. Как и с Татьяной Александровной Луговской и с Сергеем Александровичем Ермолинским. И я тебе очень благодарен. Без этого знакомства, обернувшегося многолетней близкой дружбой, моя жизнь была бы значительно беднее.

М.Н. Я познакомилась с ней зимой, в конце 1965 года. Я работала тогда внештатным корреспондентом журнала «Советский экран» и получила задание написать репортаж о мосфильмовском объединении «Юность». Приехала на «Мосфильм», уже испытав от этого радость. Прошла проходную, поднялась на третий этаж основного корпуса, нашла объединение «Юность». Двери, двери… Все заперты. И вдруг одна открылась.

В комнате я увидела молодую женщину невероятной красоты. На ней был черный свитер с горлом лодочкой и кипенно-белая рубашка с крахмальным воротничком. На правой руке, в которой она держала сигарету, я заметила два перстня. Рука была крупная, красивая и сигарету держала грамотно. Лицо с большими светлыми глазами было обрамлено клиньями блестящих черных волос, которые закрывали уши, а челка, свисавшая набок, слегка прикрывала один глаз. «Вы кого-то ищете?» — спросила женщина, видя мою неловкость. Я объяснила цель своего визита.

Это была Людмила Владимировна Голубкина — редактор этого объединения.

Не знаю, что расположило ее ко мне, — может, черно-белая гамма, присутствовавшая и в моей одежде: шубка из черного каракуля и белый платок, — но после коротких расспросов, а потом долгой беседы она спросила: «Не хотите поработать у нас? Правда, временно: уходит в декретный отпуск одна из редакторов».

Конечно, я хотела! Шутка ли, «Мосфильм», «Юность», объединение, о котором тогда много говорили в кинематографических кругах, для которого писали лучшие сценаристы и снимали лучшие режиссеры, главным редактором которого был легендарный драматург Александр Хмелик!

Мила обещала поговорить с руководством. Я позвонила ей в назначенный день, она представила меня начальству, меня приняли. Я навсегда осталась благодарна Миле за год счастья, который она мне подарила. Это было замечательное время (а, может, напротив, «конец прекрасной эпохи»): снималось много интересных фильмов, в соседнем объединении Андрей Тарковский заканчивал «Андрея Рублева». Ощущение сопричастности всему, что происходило на студии, было общим.

Незадолго до этого в «Новом мире» были напечатаны повести А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» и «Матрёнин двор». Другие его произведения ходили в списках, поскольку были запрещены к печати. Нетрудно было догадаться, какие проблемы, в том числе и материальные, испытывал писатель. И Хмелик решил, что мы должны оказать Солженицыну посильную помощь, заключив с ним договор, что давало право выплатить автору аванс. О выполнении договора можно было не заботиться, поскольку в подобных случаях всегда находился формальный повод для его расторжения, при этом аванс оставался у автора. И вот с этой миссией — подписать договор у главного редактора «Мосфильма» (был им тогда писатель Александр Евсеевич Рекемчук) — Хмелик решил отправить меня. Мила сказала: «Вперед. Надо подписать. Попробуй сделать это на голубом глазу».

Мне повезло: я столкнулась с Рекемчуком на лестничной площадке, он спешил и, глянув на мое слегка растерянное лицо, приложил лист с договором к стене и подписал. Хмелик и Мила были счастливы. Остальные редакторы потрясены. «Дело сделано, — воскликнул Хмелик. — Таких писателей, как Солженицын, в беде не бросают!»

У меня, видимо, была легкая рука. Через несколько дней мне снова выпала роль «девочки с папкой, в которой лежит договор». Но тут режиссером выступила уже Мила Голубкина, за что я была благодарна ей в очередной раз.

Дело в том, что в тот день на студии был закрытый просмотр, для высшего начальства, недавно сделанного и сразу запрещенного к показу фильма «Андрей Рублев». Мила уже успела посмотреть его на каком-то, тоже закрытом, рабочем просмотре. И решила помочь мне увидеть эту картину, тем паче в авторском варианте. Но как? Мила придумала. В объединении лежала заявка на сценарий от Андрона Кончаловского и Андрея Тарковского (названия не помню, дальнейшей судьбы не знаю). И я должна была как младший редактор пойти и подписать у каждого из них какую-то бумагу.

— С этой папкой ты проникнешь в зал, а там уж — как получится, попытка не пытка, — напутствовала меня Мила.

Подойдя к просмотровому залу, я увидела мечущегося Тарковского, нервно кусавшего ногти; стесняясь, обратилась к нему с какими-то словами про подпись, он отмахнулся, а затем вдруг вернулся и почти прошептал: «Так. Вон, сидит Андрон, иди к нему, пусть подпишет, потом ныряй где-нибудь впереди под кресло и замри…» Он подвел меня к двери почти пустого зала, сказав охранявшему вход человеку про срочную подпись. Дальше все было так, как он — и Мила — придумали. Не буду говорить о том, какое потрясение я испытала тогда, в свои 25 лет, и продолжаю испытывать поныне от этого фильма. И опять — низкий поклон Миле.

А.Х. Я не раз слышал от тебя рассказы о знакомстве с Милой и о счастливом времени, которое ты провела в общении с ней на «Мосфильме». У меня сложилось впечатление, что Мила опекала тебя как старшая сестра.

М.Н. Так оно и было, а с течением времени, по прошествии уже десятилетий, это ощущение родства только усиливалось, причем с обеих сторон. Для меня она была самым родным человеком.

А.Х. Марина Цветаева как-то заметила, что люди, независимо от возраста, делятся на старших и младших. Мила была старшей в любом обществе, в любой компании. Исключение составляли, пожалуй, тетя — Татьяна Александровна Луговская — и некоторые особо чтимые посетители ее дома, впрочем, те, кто «не особо», там и не бывали. Слушая твои рассказы о знакомстве с Милой, я проникся к ней заочным расположением. На это повлияло еще и то обстоятельство, что Мила была дочерью поэта Владимира Луговского. Я довольно хорошо знал советскую поэзию поры ее мощного расцвета, и такие имена как Николай Асеев, Илья Сельвинский, Владимир Луговской известны мне были не понаслышке. И мне так помнится, что раньше, чем с Милой, ты меня познакомила с ее тетей — Татьяной Александровной Луговской и ее мужем — писателем и драматургом Сергеем Александровичем Ермолинским.

М.Н. Это было в Ялте, в Доме творчества писателей, в 1974 году. Не помню, как мы туда забрели, но помню, что в те чудесные майские дни, когда многие москвичи устремлялись в Ялту полюбоваться ярко-лиловыми вспышками иудина дерева на фоне бирюзового моря, Татьяна Александровна и Сергей Александрович встретили нас чрезвычайно радушно, пригласив бывать у них и в Ялте, и в Москве.

А. Х. Приглашением «бывать у них» мы тут же воспользовались, узнав, что в тот же вечер «у писателей» (то есть в Центральном доме литераторов) показывают «Набережную туманов» Марселя Карне с Жаном Габеном и Мишель Морган. Пришли на просмотр вместе с Мишей Богиным, которого случайно встретили на набережной. После просмотра живо обсуждали фильм всей компанией, включая еще одного жильца писательского дома — Виктора Борисовича Шкловского.

Вспоминать о ком-либо, тем более о близком человеке — задача и волнующая, и непростая. Потому что всё время ты находишься между двумя искушениями. С одной стороны, хочется припомнить всё («а вот я помню, был еще такой случай»), а с другой — хочется не упустить в образе того, о ком вспоминаешь, нечто главное, что его отличало от других.

М.Н. Так. Больше всего на свете Мила любила читать. Приоритет принадлежал мемуарной литературе. В последние годы чтение давалось ей всё труднее и труднее. Друзья помогали ей справляться с электронной книжкой: выставляли максимальный шрифт, а иного она уже не видела, и хотя на странице помещалось всего 3–4 слова, она упорно продолжала читать, говоря, что это ей жизненно необходимо.

Я думаю, на втором месте были путешествия. Разные, в основном в советское время, это были туристические поездки от Союза кинематографистов. Она с удовольствием рассказывала о посещении Лондона и Парижа, особенно Париж ее волновал — она там встречалась (тайно, поскольку он был выслан из СССР) с писателем Виктором Некрасовым, которого любила и почитала.

А.Х. Но всем заграницам она предпочитала Россию. Особенно те места, где была вода. Такие же предпочтения были у Антона Павловича Чехова. Он говорил, что любит русскую природу за ее скромность, невзрачность, словом, за то, что она в сравнении с другими — «левитанистей».

М.Н. Вот-вот. Вскоре после нашего с ней знакомства мы решили отправиться с семьями на Север. Первый раз, думаю, году в 67-м. Мы — четверо взрослых и двое тогда еще маленьких Милиных детей — решили провести отпуск на Онежском озере. Кто инициировал эту поездку, не помню, но собрались и поехали. И здесь Мила проявила свои недюжинные таланты. Она была сильна, умела во всём, терпелива, вынослива, оказалась прекрасной хозяйкой и поваром. Я перечисляю эти ее качества, потому что поначалу поездка оказалась очень трудной. Ехали в общем вагоне, в Петрозаводске ночевали в каком-то не очень жилом здании, спали на матрасах, на полу. Затем на перекладных двигались вокруг Онежского озера. Красота немыслимая, но снять жилье оказалось делом невозможным. Обычая такого тогда не было, сдавать жильё. Наконец удалось уговорить двух стариков, они разрешили нам у них пожить. Главным уговорщиком выступила Мила.

Деревенька эта — всего в несколько изб — стояла на самом краю озера. Купаться невозможно — холодно. Мила, правда, один раз все же искупалась. Она всегда делала это, везде, где только была вода. По озеру, окруженному сплошным лесом (а в нем — заросли ягоды морошки), сплавляли огромные деревья. Наш хозяин, необыкновенной замечательности человек, в ватнике, в зимней шапке, одно ухо которой всегда было поднято вверх («прямо дед Щукарь какой-то», говорила Мила), каждый день брал в руки огромную палку с железным крючком на конце и пытался выловить и вытащить на берег какое-нибудь дерево. Задача была деду явно не по силам, но изредка дело удавалось. Тогда он приступал к рубке огромного дерева на мелкие поленья, которые складывал в сарае, чтобы топить избу зимой. И всё это — не снимая ватника и ушанки, хотя стояло лето, и мы ходили в платьях. В деревне все занимались тем же промыслом, иначе было не выжить. И пили самогон. Всякое утро, выйдя за калитку, можно было увидеть у каждого дома спящего на земле пьяного хозяина. Однако все были добры к нам, хотя иногда мы замечали, что они крутят у виска пальцем, давая понять, что мы, по меньшей мере, странные. Еще бы — кроме нас, полагаю, не бывало там никогда никого из Москвы. Мила относилась к их пьянству снисходительно, приговаривая «а как им, бедным, быть-то». Наш не пил. Они с женой угощали нас очень вкусными пирогами то с морошкой, то с рыбой.

Любили мы с Милой вечерами, уложивши детей спать, сидеть на озере, наблюдая беспримерной красоты закат, и читать стихи. Я видела, что она счастлива. На протяжении всех долгих, слава богу, последующих лет нашей дружбы мы неизменно возвращались к воспоминаниям об этом путешествии, с полуслова, полужеста понимая, какая всплыла в памяти деталь.

А.Х. Были еще другие совместные поездки, уже с моим участием. Две связаны с анимационными фестивалями: в Тарусе и «КРОК». Это были путешествия на корабле в разные места России и Украины, то по Волге, то по Днепру. Директором Тарусского фестиваля был Саша Герасимов, а директором «КРОКа» Ирина Капличная. Мне не пришлось никого просить. Как только я произнес «Людмила Владимировна хотела бы поехать» — немедленный отклик: «Да, конечно, будем рады».

М.Н. Была особая атмосфера в таких корабельных фестивалях: аниматоры — народ нестандартный — создавали необыкновенную творческую обстановку. И строгий, я бы сказала, порой даже суровый остров Валаам… Всё вместе произвело на нас с Милой сильнейшее впечатление. Мы вдвоём в свободное от просмотров время сидели на палубе и курили, и стихи читали всласть. Мила, несмотря на предупреждение капитана, купалась в холодной реке. Это, кажется, была Свирь.

А.Х. Еще о купании. Несколько лет подряд мы снимали дачу в Переделкино на берегу Самаринского пруда, крайнюю у плотины. Чтобы искупаться в пруду, можно было не покидать участок. В одно лето Мила, ежедневно купаясь, с дочкой и тетушкой около месяца прожила на этой «нашей» даче. И я запомнил как отдельный кинокадр Милу, стоящую спиной к дороге, лицом к пруду, в купальном костюме, облегавшем ее ладное загорелое тело, — запомнил еще и потому, что, когда видел в Третьяковке «комсомольских богинь» — а попросту рабфаковок, спортсменок, которых так любили изображать Дейнека и Самохвалов, — вспоминал почему-то Милу на берегу Самаринского пруда.

М.Н. Мила была благодарным и радостным человеком. Вспоминала эти поездки, особенно путешествие на Валаам, до самых последних дней, и глаза ее, казалось, снова начинали хорошо видеть.

А.Х. Нельзя сказать, что Мила чуралась быта: все проблемы, связанные с этой сферой, не обходили и ее. Но подлинным и главным пространством ее существования были, безусловно, литература и кино. В атмосфере поэзии Мила чувствовала себя как в родной стихии — не только в буквальном смысле.

Время, в котором мы жили, было пропитано поэзией. Знаменитое некогда противопоставление «физиков» и «лириков» теряло актуальность: большинство «технарей» были страстными читателями Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, знали стихи Рождественского, песни Окуджавы.

М.Н. Так же как для людей творческого склада было естественным стремление познакомиться с азами квантовой механики и теории относительности. Это отразилось и в кино, достаточно вспомнить «Девять дней одного года» Михаила Ромма и «Заставу Ильича» Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова.

А.Х. Мы говорим о времени Милы прежде всего потому, что она была плоть от плоти этого времени.

она могла бы произнести слова Мандельштама с неменьшим правом.

И, конечно, теми же обстоятельствами времени и места была Мила связана с домом своей тетушки.

М.Н. В доме Татьяны Александровны Луговской и Сергея Александровича Ермолинского были заведены особые правила. Были даты, собиравшие ближний круг друзей — как правило, неизменный, с небольшими вариациями. Многие годы этими датами были дни рождения и именин хозяйки (соответственно 28 октября и 25 января) и день рождения Сергея Александровича (14 декабря).

А с годами к этим датам прибавилась еще одна — 18 февраля, дата его смерти.

А.Х. У меня почему-то независимо от времени года эти собрания вызывали в памяти стихи Бориса Пастернака:

М.Н. Обыкновенно после тостов за здоровье именинников речь держал Сергей Александрович. Это была именно речь, поскольку он, провозглашая здравицу в честь каждого из гостей, непременно давал им характеристики — яркие и остроумные. Адресатами же были Вениамин Александрович Каверин с женой Лидией Николаевной Тыняновой, Сергей Юрский с Наталией Теняковой, Леонид Лиходеев с Наденькой Филатовой, Натан Эйдельман, Борис Жутовский, Даниил Данин, Валентин Берестов, иногда Людмила Петрушевская, Алла Демидова, Наташа Рязанцева, Мариэтта Чудакова, Владимир Яковлевич Лакшин с женой Светланой. Естественно, всегда бывала Мила, которая вместе с двумя другими племянницами Татьяны Александровны — Мариной Шаховской и Машей Седовой — участвовала в организации и проведении праздников. Я изредка тоже помогала.

После того как Ермолинский завершал «обход» гостей по часовой стрелке, свои слова в честь собравшихся произносила Татьяна Александровна — двигаясь уже против часовой.

А.Х. А бывали еще и летние сессии, когда в Дом творчества писателей в Переделкино, где каждое лето квартировали Татьяна Александровна и Сергей Александрович, сходились и съезжались те же лица, и Натан Эйдельман читал новонайденные в архивах материалы, вроде переписки Виктора Шкловского и Юрия Тынянова, Татьяна Александровна блистательно читала любимого ею Блока, Данин (ох, как здорово он это делал!) читал Пастернака, а Валя Берестов — свои прелестные стихи и показывал Маршака и Пастернака так, как умел еще только Ираклий Андроников.

И Мила, конечно же, как и мы, вбирала многое. После ухода стариков она так же неизменно продолжала собирать друзей дома, и так же неизменно приходил Даня (Даниил Семенович Данин) со своей польской водочкой в маленькой плоской бутылке и еще кое-кто из ближайших соседей, и в этот поредевший со временем круг входили новые друзья, дети Людмилы Владимировны — Володя и Галя, Наташа Громова, Олег Дорман и другие.

М.Н. Татьяна Александровна, отмечая дату ухода Сергея Александровича, повторяла, что должна умереть в этот же день. Так она и поступила, провидение услышало ее просьбу, и спустя десять лет она ушла в ночь с 18 на 19 февраля.

А.Х. Мила свято соблюдала обычай собираться в этот день, и мы старались не пропускать годовщину памяти людей, столь дорогих и для нас. Сначала собирались там же, где собрания происходили при их жизни. Затем, когда с годами круг поредел, наши сходки переместились на кухню. Всё вернулось на круги своя, кухня снова погрузилась в облако табачного дыма. Мила разрешала курить всем.

М.Н. Я знала Милу во многих ипостасях. И рядовым редактором объединения «Юность» на «Мосфильме», и главным редактором объединения «Зодиак» на студии Горького.

А.Х. Кстати, ей предлагали должность главного редактора студии, главковское начальство прямо-таки на этом настаивало, и Миле пришлось проявить большую твердость и принципиальность, чтобы не изменить своего решения — отказаться от такой должности.

М.Н. За что то же начальство посулило ей нелегкую жизнь как ослушнице.

А.Х. Уже много лет нет с нами Ины Туманян, моей однокурсницы и любимой подруги, прекрасного режиссера, умницы, редкой красоты человека — она была художественным руководителем объединения «Зодиак», в то время, быть может, лучшего на студии, и мы помним, что этот тандем — Милы и Инны — отличался не просто успешным сотрудничеством, они вместе дружили и работали со свойственным им обеим умом и энтузиазмом.

М.Н. Однако Миле все же не удалось избежать руководящих должностей. Сколько мучительных сомнений возникало у нее всякий раз при получении нового назначения… Одно время она была директором Сценарной студии.

А.Х. Говорила, в шутку, наверное, что согласилась на эту должность, узнав, где будет находиться студия — в Воротниковском переулке, в доме, украшенном мемориальной доской с профилем Пушкина, гостившего здесь у своего друга Нащокина. Очень радовалась этому факту.

М.Н. А как все кинематографисты переживали за судьбу Высших курсов сценаристов и режиссеров, когда они остались без директора!

А.Х. Тут, как говорится, много званых, да мало избранных. И все вздохнули с облегчением, узнав, что Мила, преодолев все доводы против принятия этого предложения, поборов, можно сказать, самое себя, зная, что Курсы находятся в плачевном во всех отношениях положении, приняла это трудное решение — возглавить Курсы.

М.Н. Годы ее директорства не только спасли Курсы — они стали временем нового расцвета этого уникального заведения.

А.Х. Уникальными были не только Курсы. Уникальной личностью была их руководительница — Людмила Владимировна Голубкина, сочетавшая в себе великий организаторский талант, волю и, прежде всего, творческий подход в решении всех проблем. О такте, благородстве, педагогическом даре я не говорю.

М.Н. А зря. Сколько молодых сценаристов, составивших славу нашего кинематографа, воспитала Мила Голубкина за время преподавания в сценарных мастерских ВГИКа и Высших курсов — она вела эти мастерские совместно с Семеном Лунгиным, а потом с Олегом Дорманом. Зоя Кудря, Гена Островский, Валерий Золотуха — все они прошли школу Людмилы Владимировны Голубкиной. А такой художник редкостного дарования, как Лида Боброва, без совета и напутствия Людмилы Владимировны вообще не представляла себе существования в кинематографе.

И для нашей семьи Мила была, можно сказать, добрым гением…

А.Х. Вспомним время, которое было наверняка очень важным для нашего сына в выборе профессии.

М.Н. Да, одно время Мила пробовала заниматься с юным тогда Ильей сценарным делом. Илюша что-то писал. Всё шло, как мне казалось, ни шатко, ни валко. Вдруг однажды Мила сказала твердым голосом: «Будет режиссером». «Вслед за папой?» — спросила я. Она не обратила внимания на мою иронию: «У него есть глаз. Он замечает детали, которые для его возраста довольно неожиданны».

А.Х. А какие бесценные советы дала мне Мила в работе над фильмом «Полторы комнаты»! Советы эти были на редкость уместны. Главное их достоинство состояло в том, что они позволяли взглянуть на сценарий и на фильм с неожиданной точки зрения.

М.Н. У Милы была прекрасная, необыкновенно пластичная речь.

А.Х. Хорошо, что ты говоришь об этом сейчас: мы дожили до времён, когда о вещах, обязательных для интеллигентного человека, приходится говорить чуть ли не как об исключении.

М.Н. Иногда, вернувшись после вступительных экзаменов, Мила жаловалась: на фоне многих нынешних абитуриентов почти каждый из поступавших в прежние времена был просто Шопенгауэр. Мало кто с такой ответственностью относился к слову, устному или письменному, как Мила. Конечно, это проявлялось прежде всего в ее редакторской работе при чтении киносценариев.

А.Х. Ее мудрость заключалась не в том, чтобы вещать прописные истины, что свойственно некоторым записным мудрецам, а в том, прежде всего, чтобы уметь в многосложных жизненных обстоятельствах, как и в творчестве, отделять главное от поверхностного, преходящего. Притом что — и это знает каждый — вещи способны мимикрировать, и второстепенное, наносное рядится в наряд чего-то незаурядного, а вещи существенные говорятся скромно, как бы впроброс — и это очень важно, особенно в искусстве. Чехов это понимал.

В общем,

М.Н. Посмотреть порой на сложные вещи как бы отстраненно также было в числе необыкновенных умений Милы. В таких случаях, видя, что обсуждаемая проблема представляется неразрешимой, Милочка с каким-то юношеским азартом вдруг восклицала: «Да завались оно всё за ящик!»

А.Х. Я теперь жизнь свою не представляю без этой поговорки!

М.Н. Как пароль мы передавали выражения, которые становились общими и для Милы, и для нас. Однажды, много лет назад, Миле пришлось обратиться по печальному поводу к агенту бюро ритуальных услуг. Та, напутствуя Милу, перечисляла предстоящие хлопоты и всё приговаривала: «И без денежки никуда не ходим». Мила рассказывала это с печальным юмором, и мы взяли это высказывание на вооружение. Оно было актуальным в советское время, осталось таковым и поныне.

Ей очень понравились слова нашего трехлетнего внука, который, принимая активное участие в перестановке мебели, нарочно спотыкался и бесконечно повторял вслед за мной, сказавшей «боже мой, опять?!»: «Бозе мой, бозе мой, опать…». Когда Милочка практически перестала видеть, то часто шептала, нащупывая на столе зажигалку, эти слова именно в такой транскрипции.

Мила по-особенному трепетно относилась к традициям, которые чтились в доме Ермолинского — Луговской. И то, что перстень с руки Михаила Афанасьевича Булгакова оказался на руке Милы, было закономерным.

А.Х. А как это произошло?

М.Н. После смерти Булгакова его перстень носила вдова Елена Сергеевна. Она рассказывала, что Михаил Афанасьевич надевал этот перстень с аметистом всякий раз, когда должен был читать труппе новую пьесу. Чтения проходили удачно, ибо перстень был — как утверждал Михаил Афанасьевич — заговоренный.

После ухода Булгакова Сергей Александрович остался дружен с Еленой Сергеевной. В 1950 году Ермолинский получил возможность прочитать труппе театра имени Станиславского свою пьесу «Грибоедов». Он очень волновался. И этому было много причин, одна из них — в том, что Сергей Александрович еще не был реабилитирован. Елена Сергеевна, как никто понимавшая волнение драматурга накануне читки, сняла с пальца заветное кольцо и надела на руку Ермолинского — на счастье. А когда она узнала, сколь успешно прошло чтение — пьеса стала «хитом» и украшала репертуар театра не один сезон, — то просила Сергея Александровича оставить кольцо у себя.

После смерти Сергея Александровича кольцо — в память о Михаиле Афанасьевиче, Елене Сергеевне и своем муже — стала носить Татьяна Александровна, причем, видимо, по умыслу — аметистом вниз. А после ее ухода, также камнем вниз, пряча кольцо от чужих глаз, стала носить Мила.

И снова роковое число февраля заставило нас плакать: Мила умерла 14 февраля, а хоронили ее в годовщину смерти Татьяны Александровны и Сергея Александровича.

А.Х. Мила вспоминается оптически очень отчетливо, хотя ее прекрасный облик всегда был окутан сизым дымом: сигарету она буквально не выпускала из рук. Для Милочки сигарета в руке — иногда в длинном мундштуке — атрибут непременный. Портрет ее мог бы иметь подпись: «Красавица курящая».

М.Н. И в конце жизни, уже практически ничего не видя, Мила ощупью находила пачку с сигаретами и зажигалку. Пламени ее она не видела, но реагировала на щелчок, обозначавший зажигание. И тогда начиналась новая мука: конец сигареты должен был попасть в голубоватое пламя зажигалки…

А.Х. Вспоминая эти последние для Милы времена, нельзя не поражаться тому мужеству, той стойкости, с которыми она переносила постигшие ее в конце жизни недуги.

М.Н. Не было дня, а чаще — позднего вечера (мы обе «совы»), чтобы мы не говорили по телефону. Она часто просила повторить стихотворение, которое я помнила из моей филологической юности, малоизвестного теперь поэта Ивана Тхоржевского:

А.Х. Мила, проделав путь от комсомолки и члена партии, пришла к глубоко прочувствованной вере в Бога. Быть может, именно это помогало ей с достоинством и смирением переносить все страдания, выпавшие на ее долю.

М.Н. Мила действительно была мне сестрой, была очень важной частью моей жизни. Многие телефонные разговоры заканчивались цитированием любимого нами Пастернака. И теперь, думая о Миле, я обращаюсь к ней, к ее светлой памяти словами, в которых для меня навсегда заключен ее образ: «Сестра моя, жизнь…»

Слева и справа: Л. Голубкина на Мосфильме. 1960-1970-е гг.

Л. Голубкина и М. Нейман. Онежское озеро, Кижи, 1990-е гг.

В кабинете С. Ермолинского. Слева направо: В. Берестов, Н. Эйдельман, Н. Ильина, Н. Крымова, Д. Данин. 1980-е гг.

Л. Голубкина и С. Ермолинский.

У нас дома. Л. Голубкина, А. и И. Хржановские. Конец 1990-х гг. Фото М. Нейман.

М. Нейман и Л. Голубкина. Москва, 1990-е гг.

М. Нейман и Л. Голубкина. Таруса, 1990-е гг.

1 ноября — день памяти Г. Шпаликова. Ваганьковское кладбище. А. Смирнов. Ю. Файт, М. Сендерович, И. и П. Финн, Л. Голубкина. Конец 1970-х гг.