Дорогие мои… хорошие…

«Дом Малого»

Сейчас я живу на Васильевской улице. Одним концом она выходит на Тверскую, к дому, где жил в студенческие годы Геннадий Шпаликов, кинодраматург и поэт, обожатель авиации и цирка. В этом же доме жили и другие знаменитости, клоун Карандаш и конструктор вертолетов Н. Камов, — каждый прохожий может найти этому подтверждение в виде трех висящих в ряд мемориальных досок.

Другим концом Васильевская упирается в Тишинскую площадь. Раньше там был знаменитый на всю Москву Тишинский рынок.

— писал Шпаликов.

Этот же район, Тишинку, называл Иосиф Бродский в числе наиболее дорогих ему московских мест. Он часто гостил здесь у своего друга, замечательного переводчика Виктора Голышева. И однажды зарисовал окно в голышевской комнате, выходящее во двор, и тополь за оконным переплетом.

Вышло так, что я гляжу на этот же тополь, только с противоположной стороны: одно из окон нашей квартиры как раз на него выходит.

А когда я подхожу к соседнему Белорусскому вокзалу, почти что механически вспоминаю стихи Бродского:

— и на меня находит приступ жажды, и я ощущаю вкус газировки, которой торговали раньше на каждом углу.

В другом доме на Васильевской, между 1-й и 3-й Брестскими улицами, жил последние годы народный артист Советского Союза Константин Александрович Зубов. Но о нем я еще вспомню чуть позже.

Я пишу об этом потому, что хочу рассказать, как тесно связаны места нашего обитания с образами близких или просто интересных нам людей.

Так, мой добрый товарищ, он же друг Иосифа Бродского и лучший знаток Петербурга, историк Владимир Герасимов живет в Питере на набережной реки Фонтанки в том доме, где жил у своих родителей по окончании лицея Александр Сергеевич Пушкин. В другой части того же дома и непосредственно в комнатах, занимаемых семьей Герасимова, жил человек, ставший одним из создателей, в прямом смысле этого слова, того облика Петербурга, который так вдохновенно воспел Александр Сергеевич:

Речь идет об архитекторе Карле Ивановиче Росси. Перед глазами сразу возникает вид улицы его имени с Александринским театром в перспективе, Михайловский театр и другие прекрасные строения на площади Искусств, здания Сената и Синода на Сенатской и так далее.

Но с Васильевской улицы я начал лишь для того, чтобы планомерно организовать движение вспять по исторической перспективе, то есть дойти до первого моего местопребывания на этом свете, не считая роддома на Пироговке.

Этим местом был Мансуровский переулок, дом номер 10. И сейчас я готов рассказать о том, что я еще помню и чего уже нет. И о тех, кого уже нет, но кого я помню.

А помню я булыжник, которым был мощен переулок. Иногда от соприкосновения с металлом или камнем из булыжника выщербливались осколки. Мы радовались блесткам кварца на изломах, а более всего тому, что при ударе двух кусков друг о друга высекалась искра (тогда мы еще не знали, что таков был способ добычи огня у первобытных племен).

Зимой, когда булыжник обледеневал, мы прикручивали к валенкам снегурки и «английские» коньки (так они назывались, уже не снегурки, но еще не «гааги» и не «норвеги») с помощью обрывков бельевой веревки, продетой в ушки над полозьями, и щепок и выходили «на лед». Иногда посреди переулка мы устраивали игру в хоккей с самодельными клюшками (однако самый «крюк», а также рукоять непременно должны были быть обмотаны широкой изоляционной лентой, как это было у игроков в командах мастеров). Мне до сих пор снятся порой эти ледовые ристалища под рассеянным желтым светом, исходящим в виде расфокусированного конуса, от единственного на весь переулок фонаря. Ледовая корка не меняла естественный рельеф мостовой, и мы не столько скользили на коньках, сколько подпрыгивали на них, перескакивая с булыжника на булыжник.

У нас были любимцы среди мастеров хоккея, во всяком случае, у тех из нас, кто хоть раз побывал на хоккейных матчах, проводимых на открытом воздухе перед Западной трибуной стадиона «Динамо». И мы старались подражать А. Тарасову и Сологубову, Бабичу, Шувалову и Боброву. Моим же любимцем был похожий на пингвина в своих доспехах вратарь Григорий Мкртчян.

Возле ворот на тротуарах возвышались гранитные тумбы в форме конуса со срезанной вершиной. Они еще походили на гигантских размеров наперстки или куличики, которые с помощью ведерок возводят в песочницах малыши. Уже после того как они исчезли (их ликвидировали, должно быть, тогда, когда асфальтировали переулок), мы узнали, что к этим тумбам привязывали лошадей, они так и назывались: «коновязные».

По Кропоткинской (до и после этого временного названия — Пречистенке) ходили трамваи. Я не относился к тем смельчакам, которые любили прокатиться на «колбасе» — змееобразном приспособлении из дутой резины, помещавшемся снаружи вагона и выполнявшем роль сцепления между буферами.

Юрий Карлович Олеша еще застал и описал в своей знаменитой книге «Ни дня без строчки» те времена доэлектрической эры, когда вагончики по рельсам двигались с помощью лошадиной тяги. Этот вид транспорта назывался «конка». И пассажиры такого вагончика привставали со своих мест, а мужчины снимали картузы, когда где-нибудь у Пречистенских ворот в вагон входил Лев Николаевич Толстой, ехавший к себе домой, в усадьбу, находившуюся в Хамовниках.

Чтобы въехать во двор нашего дома, надо было приоткрыть чугунные ворота. Они исчезли в первые же годы перестройки, как только было объявлено, что с особой охотой и по особым расценкам в качестве металлолома принимаются цветные и тяжелые металлы, а в ларьках появился дешевый заграничный питьевой спирт с благородным названием «Рояль».

На противоположной стороне переулка, чуть ближе к Остоженке, во времена моего детства именовавшейся Метростроевской, до сих пор находится дом, описанный М. А. Булгаковым как «Дом Мастера».

А чуть дальше, по той же стороне, располагался двухэтажный дом, в котором находилась студия Евгения Багратионовича Вахтангова. В этом доме познакомились друг с другом Марина Цветаева, Юрий Завадский, Павел Антокольский, Сонечка Голлидэй, описанная Цветаевой в очерке. А знаменитая артистка Вахтанговского театра, первая исполнительница роли Турандот, Цецилия Львовна Мансурова взяла себе сценический псевдоним по названию нашего переулка.

Наш дом, видимо, изначально был задуман как пристанище театральных деятелей, ибо с некоторых пор в нем стали селиться работники Малого театра. Он так и назывался среди жителей соседних домов — «Дом Малого театра» или просто «Дом Малого». Как магазин на углу Еропкинского и Кропоткинской — «Научным». Почему? Может быть, оттого что находился неподалеку от Дома ученых? («Марь Иванна, в „Научном“ ножки свиные дают. Вам не надо на студень?» — такое или что-то подобное могла спросить одна у другой соседка в нашей коммуналке.)

Сейчас я вспоминаю эти великие тени, обогатившись элементарными знаниями по истории отечественного театра. Но тогда, в конце сороковых — начале пятидесятых, для меня Константин Зубов не был ни блистательным лордом Болингброком в «Стакане воды» Э. Скриба (этот спектакль на сцене филиала Малого я увидел гораздо позже), ни Фамусовым в «Горе от ума», который был ненамного упитаннее и старше Михаила Ивановича Царёва, игравшего Чацкого, а был хорошо одетым господином, от которого пахло хорошим мылом, с апоплексического цвета и вида лицом, которое он нес с таким достоинством, будто это и было если не знамя, то уж точно лицо самого передового в мире советского театрального искусства. «Работники театра! Выше знамя советского театрального искусства! Знамя борьбы за торжество социалистического реализма на советской сцене», — восклицал диктор, ведущий репортаж о шествии трудящихся во время первомайской демонстрации, когда перед трибуной Мавзолея проходила колонна орденоносных артистов академических театров.

Красивая седая голова народного артиста Советского Союза гордо смотрела перед собой и немного выше: настолько, насколько ей обеспечивал этот ракурс хорошо выбритый подбородок. Позже я видел что-то подобное, чаще в фас, на карикатурах Домье, изображавших грушевидные формы лица французского императора.

«Здравствуйте, Константин Александрович!» — радостно кричал я при виде, шутка ли, главного режиссера одного из главных в стране театров, готового сесть в новую «Победу» цвета его седин.

«Зассссс-те», — отвечала Голова, не видя, кому она отвечает: моя задранная находилась где-то на уровне кармана народного артиста СССР.

На одной лестничной площадке с нами располагались две отдельные квартиры. В одной проживал директор Малого театра Шаповалов, чья дочь Ирина, походящая на кустодиевскую купчиху, была заядлой собачницей и лошадницей. Годами позже, когда я встречал ее в цигейковой шубке, мне казалось, что она надета на голое тело, как на известной картине Рубенса из Венского музея, которая так и называется — «Шубка».

Здесь же проживал и режиссер Малого театра Вениамин Иванович Цыганков. Он был по совместительству ректором Щепкинского училища и периодически уговаривал моих родителей отдать меня в училище, обещая мне место вне конкурса. На вопрос, почему он так уверен в моих способностях, он отвечал, что среди абитуриентов со всей страны слишком мало тех, кто говорит на хотя бы маломальски правильном русском языке.

Его дочь, Калерия Вениаминовна, была замужем за народным артистом Евгением Павловичем Велиховым. Они жили двумя этажами выше. Евгений Павлович был статен, обладал роскошным голосом и благородными манерами как на сцене, так и вне ее. Мог ли автор «Пигмалиона» представить себе лучшего полковника Пикеринга? Так же как невозможно было себе представить Элизу Дулитл более трогательной, непосредственной, нелепой и обаятельной, чем наша соседка Констанция Францевна Роек, одна из великих артисток Малого театра. Она обладала характером, видимо, нелегким для близких и для партнеров, что, наряду с происхождением, не позволило ей достичь в карьере высот Ермоловой и Федотовой, соразмерных ее таланту. А как она играла в ансамбле с Борисом Бабочкиным Сарру в «Иванове»!..

Констанция Францевна была многолетним другом нашей семьи. Уже в поздние годы, когда она ушла со сцены, я часто встречал ее за обедом или чаепитием в гостях у родителей и неизменно восхищался ее грацией, поразительной скромностью и умением с редким достоинством выказывать неподдельные чувства, будь то восхищение друзьями или благодарность.

Она была среди тех, кто провожал в последний путь моих родителей.

И сама она нашла последний приют неподалеку от них, в одной ограде со своим супругом, Виталием Дмитриевичем Дорониным, одним из первых покинувшим наше общее жилище — «Дом Малого». Он запомнился всем яркой ролью в «Свадьбе с приданым». Его рыжий чуб, выбивавшийся из-под сдвинутой набекрень фуражки, его гармонь, его залихватские манеры сводили с ума миллионы зрительниц нашей страны. И в жизни его держали за рубаху-парня, мастера острых характеров. И уже ничто, ни отменные актерские работы на сцене Малого театра, ни репутация человека, скромного до застенчивости, не могли изменить этого устойчивого о нем мнения…

Н. Эрдман, В. Качалов, А. Дикий, М. Жаров, Э. Гарин бывали гостями этого Дома… К. Зубов и Е. Велихов, К. Роек, В. Доронин, В. Цыганков — никогда, кажется, они не появлялись на сцене Малого театра в одном спектакле и, естественно, никогда одновременно не показывались во дворе дома номер 10 в Мансуровском переулке. Но во мне они оживают в одном нескончаемом спектакле памяти — и не в прощальном поклоне, а в полудвижении, полуулыбке, полувзгляде, в той непрерывно меняющейся мизансцене, которая погаснет вместе с последним светом Фонаря, освещающего жизненную дорогу.

Мансуровский переулок в начале XX века (вид со стороны Остоженки).

Мансуровский переулок в начале XX века(вид со стороны Остоженки).

Дом № 9 в Мансуровском переулке, где квартировал писатель С. Ермолинский.

Ц. Мансурова в роли принцессы Турандот. Справа: Дом в Мансуровском переулке, где помещалась театральная студия Е. Вахтангова.

Народный артист СССР К. Зубов, главный режиссер Малого театра.

Народный артист РСФСР В. Цыганков, режиссер Малого театра и ректор театрального училища им. Щепкина.

Слева: Народные артисты РСФСР К. Роек и Е. Велихов в телевизионной версии спектакля Малого театра «Пигмалион» (реж. К. Зубов). Справа: Народный артист РСФСР В. Доронин в фильме «Свадьба с приданым» (реж. Т. Лукашевич, Б. Равенских).