Дорогие мои… хорошие…

«Мне двадцать лет» _{о Марлене Хуциеве}

Так назывался фильм Марлена Хуциева и Геннадия Шпаликова «Застава Ильича» после мучительных для режиссера поправок и препятствий, чинимых киноначальством. Столько же лет было мне, когда имя Марлена Хуциева возникло в моем сознании как синоним нового советского кино. Были фильмы молодых режиссеров Г. Чухрая («Сорок первый». «Баллада о солдате»). А. Алова и В. Наумова («Мир входящему»), фильмы классиков («Летят журавли» М. Калатозова, «Девять дней одного года» М. Ромма), была, наконец, «Весна на Заречной улице» Марлена Хуциева, но это были фильмы либо на военную тематику, либо в основе сюжета имевшие специфическую проблематику (учеба рабочей молодежи без отрыва от производства в заочной вечерней школе, работа физиков-атомщиков в «закрытом институте»…).

Легенда о фильме, сценарий которого вместе с Хуциевым писал мой институтский товарищ Гена Шпаликов, началась еще во время съемок. Тем более что в них участвовали другие вгиковцы: Наташа Рязанцева, Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Паша Финн, Оля Гобзева… Потом — знаменитый вечер поэтов в Политехническом музее. Он остается знаменитым до сих пор — и как часть кинематографического шедевра, и как документ, если хотите — эмблема шестидесятых. Кто-то — не помню кто — позвал меня на «второй акт» этих съемок: нужно было что-то доснять к материалу, снятому в Политехническом. На сей раз съемка происходила в Университете им. Баумана. Пригласили тех же поэтов, рассадили в том же порядке на сцене, я помню их рассадку не по фильму, а по точке сверху, откуда я смотрел на сцену. Те же прекрасные стихи, тот же горячий прием!.. Я и сейчас не могу смотреть этот фильм без волнения, без восторга и нежности к его создателю.

Это ощущение я не испытывал при просмотре других фильмов других режиссеров. Фильм снят счастливым человеком. Счастливым оттого, что он может творить. И говорить о том, что близко ему, что волнует его. Это легкое дыхание авторов — Хуциева, Шпаликова, изумительного оператора Маргариты Пилихиной, молодых актеров, — чувствуется в каждом кадре. Среди них у меня есть свои любимые.

Первый снег, который герой, проснувшись у знакомой девушки, видит из окна высокого этажа. Один план, а за ним — «целый мир, целый город в снегу»…

Проходы героя по пустынному летнему городу, где контрапунктом к этим планам звучат стихи:

<…>

Музыка стихов вторит музыке изображения. А может, изображение отзывается на музыку мигающими в том же ритме светофорами…

Свеча, прикрепленная к вращающейся пластинке, с каждым новым витком, с плавностью этого вращения повторяющиеся слова диалога влюбленных…

Механическая касса, появившаяся в трамвае вместо контролерши, с которой так славно было общаться одному из героев…

Песня «Летят гуси» как эпиграф к эпизоду вечеринки и контрапункт к ее развитию…

Эти и другие, все разные, краски удивительным образом дополняют друг друга, составляют гармонию единого полотна…

Время от времени, когда я по ходу занятий со студентами веду речь о режиссерском решении всего фильма и отдельного эпизода, студенты просят меня привести пример удачного режиссерского решения.

И я рассказываю про эпизод из «Заставы Ильича», когда героиня приводит в свой дом молодого человека. Отец героини, видимо, партийный чиновник, человек, говорящий прописными догмами партийной пропаганды, — мы можем оценить это, слушая его поучения, адресованные молодым людям. В этом эпизоде режиссер нашел великолепную «оркестровку» к монологу отца: в доме идет ремонт, и комнаты оклеены газетными листами, что соответствует технологии — необходимый предварительный этап перед тем, как клеить обои, — это знают, кажется, все делавшие когда-либо ремонт в своих квартирах. А что такое советские газеты — это также было известно советским гражданам: собрание дежурных лозунгов, разоблачение империалистов, величание передовиков производства и скучные, как таблица умножения, передовицы.

А посреди комнаты стоит телевизор, и по нему показывают выступление пионерского хора. Звук при этом отсутствует. Пионеры только раскрывают рты синхронно и беззвучно, как рыбы…

Музыку к фильму писал композитор Николай Сидельников. В фильме не так уж много звучит оригинальной музыки, но у вас складывается ощущение, что весь фильм ею наполнен, настолько он музыкален в пластике изображения, в монтаже, в композиции.

(Колю Сидельникова, к сожалению, ушедшего из жизни в довольно молодом возрасте, я помню по встречам в гостях у нашего общего друга, композитора Альфреда Шнитке. Он блистал в разговорах, остроумием и дружелюбием умел расположить к себе, а Шнитке часто повторял любимую поговорку Сидельникова: «А *ули улей, когда пчел нет…»)

Впервые я смотрел «Заставу Ильича» на студии Горького. Картина была обречена на доделки, поправки и прочее. Словом, считалось, что фильм еще не готов, находится в работе и только под этим предлогом он мог быть показан на закрытом просмотре. И я помню первое поразившее меня ощущение — где-то я уже однажды его испытывал.

Возможно, то, что я сейчас скажу, кого-то удивит, хотя для меня в этом сопоставлении нет ничего удивительного. Незадолго до этого, в зале ленинградского Дома кино, я присутствовал на просмотре — тоже, кстати, по существу закрытом: только один сеанс и только для членов Союза кинематографистов (не помню, кто меня тогда провел, но помню, что моим соседом в очереди в гардероб после просмотра был Георгий Александрович Товстоногов, восторженно фыркавший, как конь, пришедший к финишу первым).

В Доме кино тогда показывали «Сладкую жизнь» Феллини. И вот это ощущение завороженности непрерывно льющейся мелодией, свободой, с которой автор вместе со своими героями проживает не казенную, подчиненную «моральному кодексу советского человека» (ведь был такой!), а свою единственную, веселую и печальную, то беспечную, то обремененную какими-то очень человечными заботами жизнь, — разговаривая так, как разговаривают в жизни молодые люди, понявшие, что ирония — лучший способ внутреннего противостояния фальши и лжи, и фильм поэтому не скован жесткими рамками традиционного сюжетосложения, — это ощущение посетило меня в маленьком просмотровом зале Киностудии им. Горького. И напомнило то, другое, сохранившееся в памяти от ленинградского просмотра.

Подобные же ощущения, я помню, высказывал и Булат Окуджава, посмотревший «Заставу» еще до меня, — тогда он к своим словам прибавил и слова Виктора Некрасова о фильме, радовавшегося тому, что авторам удалось обойтись без умудренного жизнью усатого рабочего, передовика производства, который бы учил уму-разуму молодых героев фильма.

(Эти слова припомнил Некрасову Никита Хрущев, топавший ногами и грозивший кулаком и авторам фильма, и вступившемуся за них писателю, автору замечательной книги «В окопах Сталинграда».)

Почему-то считается, что всякий, кто подвизается на ниве искусства, является интеллигентным и культурным человеком. Но это далеко не так. Считаные единицы работающих в искусстве являются людьми культурными в подлинном значении этого слова, то есть несут в себе память и представление о высших достижениях культуры на протяжении столетий. Причем в самых разнообразных областях. Хуциев был человеком высокой культуры. Он не просто великолепно знал музыку — он ею жил. Так же как литературой и живописью. Сейчас я сожалею о том, что, общаясь с ним на протяжении десятилетий, я так и не задал ему ни одного вопроса о непостижимых для меня тайнах его искусства. Например, о том, сразу ли он набрел на цитаты из музыки Баха в исполнении «Swingle Singers» в «Июльском дожде», где так великолепно меняется ритм в зависимости от того, как движется камера, снимающая виды Москвы. Монтировал ли он эти планы под музыку или подложил ее под смонтированное изображение. В любом случае эффект получился магический.

И когда я в очередной раз смотрю тот же «Июльский дождь», я жду момента, когда будет происходить разъезд участников пикника, автомобильные фары высветят стволы берез и они поплывут в медленном кружении под звуки «Ноктюрна» Шопена…

Однажды мы с Машей стали свидетелями «выступления» Марлена в качестве замечательного исполнителя народных песен и оперных арий — при весьма необычных обстоятельствах. Все мы, а также две художницы, участницы моего фильма по сценарию Тонино Гуэрры «Лев с седой бородой», были приглашены на кинофестиваль в Римини. Выбрав день, свободный от просмотров, мы отправились в соседнюю Равенну, чтобы осмотреть всемирно известные достопримечательности этого города. Первой из них оказался мавзолей императора Теодориха, находящийся недалеко от железнодорожного вокзала. Мавзолей представляет собой ванну из порфира бордового цвета под низким мраморным сводом, по форме напоминающим садовую беседку. Разговаривая между собой, мы заметили, что пространство под сводами обладает удивительным эхом.

И тогда Марлен, как персонаж рассказа Тургенева «Певцы», взял какую-то протяжную ноту. Девушки подхватили. И вот уже три голоса — мужской баритон и два женских — взвились ввысь и наполнили небольшое пространство с почти тысячелетней историей переливами, взлетами и скатывающимися, нисходящими мелодиями. Причем партия «примы» в этом трио принадлежала Марлену.

Я с необычайной грустью, как будто бы это был мои замысел и моя несбывшаяся мечта, думаю о несостоявшемся фильме Хуциева о Пушкине.

Во время работы над «Заставой» и до всем известного печального «развода» Хуциев и Шпаликов дали клятву не делать этот фильм друг без друга. Зная, что и Шпаликов был захвачен этим замыслом и даже писал к нему какие-то заготовки, я грущу еще больше о неслучившемся фильме, ибо не сомневаюсь, что это было бы великим событием в нашей культуре.

Слышали ли вы, как Марлен Хуциев читает стихи Пушкина? Как он говорит о нем? Как он читает стихотворение Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива»? Он читает его так, как будто бы эти волшебные слова и это чувство, которое выражено в этих словах, родились сию минуту в голове и в сердце самого чтеца.

Нам сейчас, как это часто бывает с современниками, трудно оценить ту уникальную роль, которую сыграл Марлен Хуциев, причем не только в кинематографе — во всем нашем обществе, с такими усилиями и с такими потерями на этом пути пытающемся стать гражданским.

Хуциев учил нас дышать и творить свободно, и то, что он в своих фильмах не чурался прямо высказать свои симпатии к великим идеалам, в которые поверили Маяковский, Эйзенштейн, Мейерхольд и которые стали лишь декорацией и прикрытием для циников и спекулянтов во власти, никогда не имело характера и даже оттенка ангажированности, ибо шло от сердца.

Поэтому в кино именно Марлен Хуциев, а не великий режиссер и страстотерпец Андрей Тарковский будет у многих ассоциироваться с идеями лучшего периода из всего, что пережила страна во второй половине XX века, — эпохой шестидесятых годов…

Я познакомился с Хуциевым в 1966 году во ВГИКе: он был председателем Государственной экзаменационной комиссии, оценивавшей дипломные работы выпускников. Мультфильм «Жил-был Козявин», в титрах которого Хуциев увидел фамилию Шпаликова, ему понравился, о чем он сообщил мне тут же, при выходе из просмотрового зала, и при этом спросил:

— А вы можете объяснить мне, что делает режиссер в мультипликационном кино?

— В принципе, все то же, что и в игровом. Правда, ему не нужен мегафон, чтобы командовать: «Мотор! Начали!» А мультипликаторы — те же актеры, только в их распоряжении другие средства выразительности…

Кажется, мое объяснение удовлетворило Марлена. Спустя какое-то время он предложил мне познакомиться с увлечением его сына Игоря, который мастерил миниатюрные вещи из пластилина. Я же, в свою очередь, обращался к нему за советами, в которых он мне никогда не отказывал, в частности зная о его интересе к Пушкину и всему, что было с ним связано, просил его консультаций по сценарию «Путешествия в Арзрум».

М.М., надо сказать, был не чужд всему тому, что обыкновенно сопровождает жизнь художника. Особенно если художник пребывает в статусе легенды и всеобщего любимца. Поэтому некоторые наши встречи, имевшие в предмете разговор о творчестве, назначались Марленом в общественных местах, включая рестораны. При этом порой при наших встречах присутствовал кто-то из поклонников мастера — иногда в виде длинноногих красавиц, обществу которых маэстро всегда был нескрываемо рад.

Годы шли, и они сближали нас не только в плане творческих и человеческих интересов, но и в плане географическом: в 1986 году мы оказались соседями по лестничной площадке в доме Союза кинематографистов на Васильевской улице. Часто, встречаясь у лифта, у подъезда, во дворе, я слышал от Хуциева одну и ту же фразу: «Андрей Юрьич! (вариант: „Андрюха!“) — надо свидеться!» — «Марлен, дорогой! В любое время! Все, что нужно для беседы, давно припасено и ждет этого часа!..»

При этом Марлен Мартынович не упускал случая, внимательно изучив мою внешность, будто впервые увиденную, сделать мне какое-нибудь замечание или обратиться с вопросом: «Ты почему усы не подстригаешь? Я, ты видишь, всегда слежу за своими усами…»

Или: «Где ты купил такую рубашку (пиджак, кепку, галстук…)?»

Марлен ценил наши дружеские отношения, основанные прежде всего на сходстве взглядов на искусство. И когда при голосовании состава Правления режиссерской гильдии я мотивированно отказался войти в него, Хуциев после заседания сообщил мне: «Я тебя все-таки вписал…»

Твердость в реализации своих планов и намерений он проявлял всегда и во всем. На протяжении многих десятилетий мы наблюдали этот феномен: человек субтильного телосложения, почти никогда не повышавший голос, никуда не спешащий даже тогда, когда начальство грозило ему санкциями из-за невыполнения производственного плана, всегда добивался своего и не пожертвовал ничем, что помешало бы ему в достижении творческих результатов. Как тростник в дзен-буддистской философии, несмотря на свою видимую гибкость, является символом стойкости, так Марлен Мартынович Хуциев останется в нашей кинематографической истории символом несгибаемой твердости и принципиальности. Он обладал тем, что называется внутренним стержнем. И любил повторять, что при всем уважении к прогрессу и развитию, какие-то вещи — основополагающие вещи — все же должны оставаться неизменными.

Думая о Марлене Мартыновиче Хуциеве, я почему-то вспоминаю стихи Пастернака:

Как с именами этих великих художников поэт связал время года и время суток, так, я думаю, с именем Марлена Хуциева будут связаны в памяти будущих зрителей многие ушедшие и уходящие реалии нашего времени. И так же как в обеих столицах водят тематические экскурсии «Москва Булгакова», «Петербург Достоевского», будущие экскурсоводы будут показывать все новым зрителям «Москву Хуциева». А имя его сохранится в памяти потомков наряду с именами великих художников нашей страны.

Г. Шпаликов и М. Хуциев во время съемок фильма «Застава Ильича», 1964 г.

М. Хуциев на съемках фильма «Июльский дождь» с актерами Е. Ураловой и А. Белявским.

Посиделки с соседом на нашей кухне.

Председатель гильдии кинорежиссеров М. Хуциев ведет собрание гильдии. Фото А. Хржановского.

ВГИК, М. Хуциев в гостях у студентов моей мастерской.

О. Дорман, выпускник мастерской М. Хуциева, пришел поздравить мастера с днем рождения. Фото А. Хржановского. 4 октября 2015 г.

На нашей кухне.