Дорогие мои… хорошие…

«Нужен ли нам Шкловский?»

Я нечасто встречался с Виктором Борисовичем Шкловским, но встречи эти остались или, как сказали бы в позапрошлом веке, впечатались в мою память необычайно ярко. Спасибо за эти встречи судьбе и моему другу Науму Клейману, который, зная о моей подготовке к работе над «Путешествием в Арзрум» А. С. Пушкина, привел меня в дом к Шкловским 23 ноября 1978 года.

Замечу, что встречи эти, заочные, продолжаются и поныне, ибо я нет-нет да и беру с полки «Энергию заблуждения» с памятной надписью «Молодому Хржановскому — ура!» или другую книгу классика, а раскрыв ее наугад, не могу оторваться, живо представляя себе большую голову В. Б., его живые глаза, характерную речь, когда он словно вбрасывал в пространство блистательные по образной выразительности и снайперской точности фразы.

Шкловский был личностью легендарной, и до того, как я с ним познакомился, я пытался составить представление о нем по рассказам, ходившим среди общих знакомых.

От Леонида Захаровича Трауберга я слышал как-то, что он, повидавший на своем веку многих выдающихся людей, выделял среди них троих, а именно: Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, Эраста Павловича Гарина и Виктора Борисовича Шкловского.

На вопрос: что же общего между великим композитором, актером уникального дарования и легендарным литератором и ученым? — Л. З. Трауберг отвечал: неповторимое образное мышление. И, вследствие этого, ни на кого не похожая речь.

Я думаю, что это касалось также своеобразных привычек. Например, было известно, что Шкловский, находясь в гостях, любил после застолья мыть посуду. И когда его приглашали в гости, он спрашивал: «А посуду мыть дадите?»

Впервые я увидел Виктора Борисовича в Ялте, в Доме творчества писателей. Наши общие знакомые, Татьяна Александровна Луговская и Сергей Александрович Ермолинский, отдыхавшие вместе с четой Шкловских, пересказывали остроты и описывали эскапады, чинимые иногда Виктором Борисовичем.

Так, гуляя в жаркий день по усадьбе Дома творчества, Виктор Борисович все порывался снять панаму, уберегавшую его могучий череп от солнца. А его жена Серафима Густавовна с такой же настойчивостью надевала на него эту панаму, или, как ее называли Ермолинские, чеплашку.

— Витя, на почве перегрева с вами может случиться солнечный удар! — кудахтала Серафима Густавовна, идя рядом.

Но увлеченный беседой Шкловский никак не реагировал на ее слова и снова сдергивал чеплашку с головы.

— А я говорю вам, Виктор Борисович!.. — в очередной раз взывала Серафима Густавовна.

И тогда Виктор Борисович, остановившись посреди ходьбы, резким, акцентным движением сдернул чеплашку с головы, с размаху шмякнул ее оземь, так что над местом падения взвилось облачко пыли, и воскликнул: «Имею право!!!»

…И вот я в доме у Шкловских.

Войдя в гостиную, я обратил внимание на ее убранство, где…

Лампа Бенуа с узорами из цветного стекла и металлическим плетением бросала слабый свет на потолок, а воздух, струящийся из форточки, степса колебал паутину в углу.

По стенам висели: портрет Мандельштама работы Бруни, два натюрморта Р. Фалька — один с веткой, другой с букетом, и две фотографии, которые я видел воспроизведенными в различных изданиях. На обеих В. Б. был изображен на пляже в обществе Маяковского. На первой В. Б. восседал в позе лотоса, похожий на японского божка, в то время как Маяковский изображал подобие дервиша. На другой лежали с задранными ногами Маяковский, Шкёл[29] и две женщины — все в купальных костюмах по моде того времени.

В тот вечер, о котором я хочу рассказать, с нами был еще один молодой человек, приятель Наума Клеймана, Алеша Наумов.

Я напрягал свое внимание, стараясь запомнить как можно подробнее все, что говорил в тот вечер Виктор Борисович, и, придя домой, записал эту беседу.

В.Ш.: Какие у вас дела ко мне? Начнем с младших. Вам сколько лет?

А. Н.: Девятнадцать.

В. Ш.: Хорошо. Я давно не видел людей младше тридцати лет.

А.Н: Виктор Борисович, я хотел спросить у вас — вы, насколько мне известно, встречались со многими из поэтов двадцатых годов…

В. Ш.: Кто именно вас интересует? Я не знал Зинаиду Гиппиус[30]. Плохо был знаком с Федором Сологубом. Остальных знал всех. Я жил тогда в Доме искусств в Петрограде. Там жили: Ольга Форш (она была сумасшедшая, милая сумасшедшая), Грин, Мандельштам. (Возвращаясь к фигуре Мандельштама позже, В. Б. рассказывает историю про то, как Мандельштам, которому не в чем было ходить в питерскую стужу, срезал сукно с бильярдного стола (вот сюжет гоголевской «Шинели», преломленный в советскую эпоху) и всем пришлось сказать, что это был совместный поступок.) Мандельштам был большой ребенок. У него была привычка сочинять вслух. Целыми днями мы слышали что-нибудь вроде: «Москва шумит зеленым телеграфом».

А Н.: А Ходасевича вы знали?

В.Ш.: Ходасевича знал. Про него говорили: «любимый поэт тех, кто не любит поэзию». Красивый был человек. И очень несчастный. В любви несчастный.

А Н.: А Георгия Иванова знали?

В. Ш.: Как же! Он был любовником Михаила Кузмина. Я не мог не знать их. Мы все были вместе. Это сейчас появился обычай жить норами. А раньше жили стаями. Жизнь нельзя сервировать на одного человека. Это были интересные люди. Есенин был интересный человек. Он, видимо, читал по-французски. Знал Бодлера, Верлена…

Позже В. Б. вспоминает о том, как он был гостем внучки Толстого, Софьи Андреевны, впоследствии жены Есенина… (Далее я записал со слов Виктора Борисовича рассказ о том, как появился официант с бутылкой, но о месте и времени действия этого рассказа я могу лишь сделать предположение. Очевидно, это случилось тогда, когда темы беседы были исчерпаны и Серафима Густавовна, жена Шкловского, пригласила нас к столу, где уже стояла откупоренная бутылка красного вина, рядом лежал оригинальной формы штопор… Когда дело дошло до разливания вина по бокалам, Виктор Борисович продолжил монолог об официанте, монтируя при этом в одном повествовании несколько времен.)

В. Ш. (отказываясь от вина): Я не пью. Я действительно никогда не пью. Я родился пьяным. Если я выпью, я тут же засыпаю. А этот штопор — с блошиного рынка. Очень удобный. С ним можно спиться. Так вот…

Официант:

— Вам приказано наливать.

— Кто приказал?

— Граф Лев Николаевич. Приказано наливать «по шуму». За вашим столиком тихо. А за другими шумно. Надо, чтобы шум был ровный…

В.Ш.:

— Это как оркестр во время настройки.

Горький был интересный человек. Он усыновил одного молодого человека. Еврея. Зиновий его звали. Зиновий Пешков. Позже тот, кажется, уехал в Шотландию, женившись на какой-то баронессе. Какой человек был Джамбул? Как-то я слышал его стихи. Кругом все не то чтобы смеялись — ревели. Я спросил, о чем речь в этих стихах. Мне сказали — это непереводимо. Это слишком непристойно. Он был очень прямым человеком. Тот человек, который боялся, что Джамбул напишет про него стихи, посылал ему бобровую шапку[31]. Такова была цена за его молчание. Он очень хотел дожить до ста лет. Перевел свой возраст по лунному календарю, но выгадал немного. Уже в глубокой старости решил жениться.

В жены взял очень молодую женщину. Ему говорят: «Это нельзя — ты не можешь». Он говорит: «Я знаю, что могу…»

Тогда дело приняло такой оборот, что от Джамбула потребовали выкуп. И он стал продавать рис на базаре.

Прямо из машины продавал… Однажды он пришел в Союз писателей и говорит:

— Я болен. У меня рак. Мне нужно 20 000 рублей.

Его спрашивают:

— На что такая сумма?

— Хочу построить мазар (могилу).

— Но на это не нужно таких денег.

— Я хочу построить его на перекрестке. И чтобы там была библиотека. И дрова. Чтобы можно было согреться, когда на улице холод, и почитать книгу.

До сих пор лежит неизданный роман Л. Н. Толстого. Я говорю:

— Издайте хотя бы несколько экземпляров. Это оправдает себя. Ваши дети прочтут это.

— Нет…

Вы собираетесь делать «Путешествие в Арзрум»? Прекрасно! Проза Пушкина лишена образности. Она ближе к документальной прозе. Вроде Крашенинникова[32]. После Пушкина это направление никто не стал продолжать.

А. X.: А «Фрегат Паллада»[33]?

В. Ш.: Эта книга — вся мимо цели. Плавание было чрезвычайно трудным и опасным. Это был неприспособленный корабль. Выбор пал на него потому, что адмирал был очень набожным, а на корабле была церковь. Но у него не было дна. Пришлось делать ремонт.

Английский флот был паровой. Дело было во время кампании. С первым же встречным судном фрегат должен был вступить в бой.

У Гончарова все сглажено.

Но вернемся к «Путешествию в Арзрум». Здесь важно показать разницу между Грузией и Арменией. Проехаться по этой дороге…

Грузины — хороший народ. Веселый. Легко обманываются…

У Пушкина много значений. Мы сейчас этого всего не можем понять. Что такое «восточная роскошь»? Кто сказал: «Я могу заплатить любой долг, но по частям»? Здесь дана противоположность Вальтеру Скотту… Существует барочная тенденция подспудного второго смысла. Пушкин против этой тенденции, видя в ней путь к украшательству… Пушкин интересовался политикой. Это вам не Мамонтов.

Иногда примечание играет решающую роль в понимании сюжета. Например, у Достоевского в «Записках из Мертвого дома» в одном месте в описании театра, в рассказе об одном из действующих лиц.

У Пушкина в «Онегине» последние два стиха каждой строфы всегда «примечание»:

Или:

Когда круг интересовавших нас вопросов иссяк, Виктор Борисович продолжал еще высказывать некоторые сентенции, если и связанные между собой, то только одному ему известной связью. Так иногда после салюта в темном небе появляются еще отдельные разрозненные всполохи — это пиротехники «растрачивают» последние заряды, выпустить которые не удалось по регламенту, отведенному для основного действия.

…Это письма к умному человеку.

Катаев решил рассказать о том, что для него непосильно[34]. Его головка не выдержала этого груза, и он опрокинулся под его тяжестью с ног на голову.

Я недавно случайно узнал, что мы с Габриловичем — соседи по дому. До этого я только слыхал, что он будто бы пишет сценарии. (Это я вспомнил к тому, что говорил о нашей нынешней писательской, и не только писательской, жизни — «норами».)

Мариэтту Шагинян я уважаю за то, что ей девяносто два года.

Наум Клейман заводит разговор об итало-английских связях, доказывая, что Монтегю — это английская версия фамилии Монтекки.

Тут же следует уточнение, что «монастырь», в который Гамлет посылает Офелию, на жаргоне того времени означал публичный дом.

Разговор заходит о пророчествах.

В. Ш.: Одним из провидцев и пророков был Д. Свифт, описавший неизвестные в его время, но открытые позже планеты.

Пророческой книгой я считаю «Доски судьбы» В. Хлебникова. Он мне говорил: «Ты один меня понял». (Речь шла о точной дате падения дома Романовых.)

И Маяковский был пророк. Помните:

Вы были в новом музее Маяковского на Лубянке? Я был возмущен и музеем, и огоньковским изданием собрания Маяковского, изгаженным Сафроновым[35].

Наум Клейман: Виктор Борисович, мы задумали сборник «Пушкинский экран».

В. Ш.: Мое дело маленькое: я напишу.

Н.К.: А мы будем надеяться, что ваш труд об Эйзенштейне, выдвинутый на соискание Государственной премии, эту премию получит. В комитет по премиям надо представить два экземпляра второго издания «Эйзенштейна»…

В. Ш.: У нас нет ни одного…

А.Х: Один у меня есть с собой. Я с радостью вам его подарю.

Серафима Густавовна: Это уже половина Государственной премии.

В.Ш.: У Эйзенштейна, — вы это знаете, Наум, — книги стояли по лентам. Снятым и неснятым. А в уборной был откидной столик для книг — на случай запоров, которыми он страдал. А в урне[36] был нарисован Шумяцкий[37], который знал об этом. Впрочем, когда его сняли, Эйзенштейн тут же стер изображение.

Прощаясь, мы благодарим хозяев за гостеприимство, а Виктора Борисовича — за беседу.

В ответ он замечает:

— В одном из «Диалогов» Платона (видимо, это любимый пример, так как в этот момент Виктор Борисович извинительно посмотрел на Серафиму Густавовну), Сима в который раз это слышит… Так вот, в «Диалоге» этом сказано, что буквы, вообще письменность не имеет никакого значения в сравнении с живой беседой. А как переменился мир с тех пор! И какие перемены ждут нас! Нынешнее поколение, которое до того, как познакомиться с буквами, видит изображение в телевизионном экране, качественно будет совершенно отличным от нашего. Это надо понимать!

Как-то я навестил Виктора Борисовича в Переделкине. Он проживал в одном из кирпичных коттеджей, выделяемых секретариатом Союза писателей особо заслуженным членам этой организации на условиях заселения в одном коттедже нескольких семей…

Рядом находился поселок старых большевиков и впритык к нему — кладбище, где на скромных надгробных плитах стандартным шрифтом рядом с фамилией было написано: «Член КПСС с такого-то года»…

Я застал Шкловского в непривычном для него невеселом расположении духа — он «дал разъехаться домашним», волновался из-за их отсутствия, но, кажется, обрадовался моему появлению.

Желая как-то взбодрить Виктора Борисовича, я заговорил о том, с какой радостью и с какой пользой для себя я читаю его сочинения. И чтобы завершить это признание естественным образом, воскликнул: «Ну когда же, когда наконец мы сможем прочесть полное собрание ваших сочинений?» Шкловский отреагировал незамедлительно:

— Вот когда ОНИ… (это слово он произнес громко, почти что вскрикнул и указал пальцем и всем развернувшимся корпусом в сторону писательского поселка, где проживали в числе заслуженных писателей секретари Союза) — вы знаете, кого я имею в виду! — перестанут заниматься перекрестным самоопылением, издавая самих себя!.. Вот, может быть, тогда…

Это было в Центральном доме литераторов, во время юбилейного вечера, посвященного девяностолетию Виктора Борисовича Шкловского.

Вступительное слово произнес академик Дмитрий Сергеевич Лихачев. Увидеть в один вечер на одной сцене двух легендарных деятелей нашей культуры казалось событием невероятным.

Виктор Борисович, как и полагается юбиляру, восседал в массивном кресле с высокой спинкой, установленном на специальном подиуме посреди сцены.

Когда пришел черед сказать слова не то благодарности, не то напутствия, Виктор Борисович встал и начал свою речь. Она не должна была быть длинной, так как мэтр собирался изложить давно продуманный и прочувствованный тезис о том, что утраты и поражения живительно действуют на творческих людей. И кроме пользы, ничего не приносят. — Поэтому желаю вам полезных неприятностей! — патетически воскликнул Виктор Борисович и вдруг пошатнулся, упал в кресло и, продолжая по инерции падать уже вместе с креслом, завалился вместе с ним так, что над подиумом оказались видны только ножки кресла.

— А-а-а! — вскрикнула публика и вскочила со своих мест.

Казалось, что все это произошло мгновенно, хотя на самом деле падение тяжелого кресла с тяжелым грузом должно было происходить в торжественно-замедленном темпе. И в таком же темпе рапидной съемки воспринималось движение публики — может быть, из-за идеальной монтажной склейки, когда за движением падения следует движение синхронно вздымающейся массы тел…

Все, кто был на сцене и за кулисами, и первый среди них — мой школьный, а затем институтский товарищ оператор Юрий Белянкин, удостоенный благосклонного разрешения Виктора Борисовича снимать его, — все кинулись к Шкловскому.

Публика повставала со своих мест еще и потому, что только так можно было попытаться разглядеть, что же все-таки произошло и как В. Б. все это перенес. И когда через несколько секунд кресло, а в нем — Шкловский, румяный и как ни в чем не бывало улыбающийся, были все-таки водружены на подиум, зал взорвался овацией.

Однажды ко мне обратился редактор одного журнала с просьбой написать текст, уж не помню о чем. Я просьбу эту выполнил, текст сдал вовремя, и редактор, прочтя его, высказал мне по телефону полное удовлетворение.

В тексте этом я цитировал — как я полагал, «по делу», — разных авторов, включая Свифта и Шкловского…

Через какое-то время редактор звонит мне и вкрадчивым голосом интересуется: «Андрей Юрьевич, а нужен ли нам Свифт?» Не берусь утверждать, но, возможно, я пошел на уступку и цитату из Свифта исключил из текста. Во всяком случае, редактор выразил по этому поводу полное удовлетворение.

Но через некоторое время снова раздался звонок из редакции и тот же вкрадчивый голос спросил: «Андрей Юрьевич, а так ли уж нам нужен Шкловский?»

Помню, я ответил тогда: «Уважаемый (имярек), не знаю, как вам, но нам он очень нужен!»

И чем дальше я живу на свете и читаю книги, тем больше убеждаюсь в правоте своего ответа.

1978–2019

Виктор Шкловский с женой Серафимой Суок.

В. Шкловский и В. Маяковский. Норденей, Германия. 1923 г. Фото О. Брика.

Шарж на В. Шкловского. 1930-е гг.

Зиновий Пешков.

Джамбул Джабаев.

В. Шкловский перед бюстом А. С. Пушкина. 1930-е гг.

В. Шкловский. 1960-е гг.

Юбилей В. Шкловского в ЦДЛ. 1983 г.

В. Шкловский. 1970-е гг.