Дорогие мои… хорошие…

Дорогой Петр Ильич _{О моем друге, журналисте и редакторе Петре Гелазония}[40]

— Так часто обращался я к нему…

Я дружил с ним без малого полвека.

В последние годы мы не виделись, общались только по телефону, но это никак не сказалось на моем ощущении Петра Ильича Гелазонии как одного из самых близких и дорогих для меня людей. Вот и накануне того, как отправиться в путешествие на Дальний Восток — в Японию и на Сахалин, я позвонил Петру Ильичу. «Чувствую себя нормально», — сказал он. Я слышал в трубке, как он трудно дышит, но знал, что своему правилу — не огорчать и не беспокоить друзей и близких — он не изменит до конца. И он взял с меня обещание позвонить ему сразу по возвращении.

Кто знал, что конец наступит так скоро и так внезапно, ведь мы всегда рассчитываем если не на бессмертие, то на долголетие тех, кого любим…

Мы познакомились в 1963 году. Наша общая приятельница, зная, что я нуждаюсь в каком-либо заработке, подумала, что журнал «Семья и школа», в котором работал Петр Ильич, и есть то место, где я могу попробовать свои силы как автор очерков или репортажей.

Помню гостеприимный дом в конце Хорошевского шоссе — кажется, он был из тех, что строили после войны пленные немцы.

Кстати, во время службы в морской пехоте в 1969–1971 годах я приезжал в составе парадного расчета в Москву. Парадная площадка, где располагались войска и проходили тренировки, находилась на Ходынском поле за аэровокзалом и тыльной своей стороной выходила как раз к дому Гелазонии, так что в этот период я появлялся в доме на Хорошевке, гремя подковами сапог и «благоухая» сермяжным запахом ремня и портупеи, особенно часто.

Я знал, что у Петра было немало авторов и сотрудников, которых он высоко ценил. Возможно, с кем-то из них, и не только из них, он дружил. Но дружил, так сказать, отдельно, не желая посвящать в свою дружбу третьих лиц.

Я же, в силу особенностей своего характера, не мог отказать себе в удовольствии поделиться своими друзьями с новым другом. Так Петр Ильич вошел в круг моих друзей. Я имею в виду друзей не многочисленных, а самых близких. С первого же знакомства Петр Ильич сделался любимцем моих родителей, а затем и моих старших друзей — Эраста Павловича Гарина и его жены Хеси Александровны Локшиной.

Иногда Петр заказывал мне какие-то материалы для своего журнала. Впоследствии, когда я более или менее встал на ноги, сперва получив постоянную работу на киностудии, а затем оказавшись на довольстве в воинской части, я перестал остро нуждаться в приработке. Но вот возник момент, когда уже сам П.И. обратился ко мне с просьбой помочь журналу и время от времени писать для него что-нибудь.

Я всегда делал это с удовольствием. Более того, в привычку вошло на все смотреть глазами «собственного корреспондента», и сплошь и рядом, видя что-нибудь интересное в своих путешествиях или переживая яркие впечатления, ловил себя на мысли: «Надо бы это попробовать изложить на бумаге… для Петра».

Дружба предполагает обычно общие увлечения. Для кого-то это походы в баню, для кого-то — рыбалка, охота да и просто совместные посиделки за бутылкой.

Для нас с Петром таким увлечением был футбол.

Надо сказать, что увлечение это, продлившееся до последнего времени — с ворчанием по поводу того, что нынче «все не так», — начиналось тогда, когда на стадионе «Динамо» не было пластмассовых сидений «Интеки», с помощью которых так легко можно инсценировать ледовое побоище из фильма «Александр Невский» Зрители представляли собой не звероподобное скопище фанатов, а по большей части настоящих ценителей игры, уважительно относящихся и к команде соперника, и к соседям по трибуне.

Петр Ильич был одним из самых тонких знатоков и ценителей футбола. Он прекрасно разбирался и в вопросах тактики, и в технике, и в психологии. Хорошо помню матчи, которые мы смотрели плечо к плечу на деревянных скамейках Северной трибуны душным московским летом или прохладной осенью, когда мы приветствовали друг друга, как паролем, стихами К. Ваншенкина:

У нас были свои любимцы, к которым относился защитник Аничкин по прозвищу Анюта, а также полузащитник Валерий Маслов, прозванный за свой высокий голос, которым он любил покричать на поле, Марией Ивановной (это прозвище напоминало нам Аделаиду из гоголевских «Игроков»).

Но самым любимым — и по игре, и по нраву, и по тому, как он вел себя на поле, — был, конечно же, Лев Яшин. Смотрели мы футбол и по телевизору и вместе переживали острейшие мгновения: когда Яшин взял пенальти, пробитый итальянцем Маццолой, или когда другой наш любимец, Игорь Численко по прозвищу Число, в матче чемпионата мира в Лондоне врезал по ногам немцу Беккенбауэру, за что был удален с поля. (Первый матч, помнится, мы смотрели на Хорошевке, второй — на Мансуровском, включив в наши переживания моих родителей, души не чаявших в моем Петре.)

Петр был, возможно, лучшим редактором из всех, с кем мне доводилось иметь дело. Он мог и «довести» материал, если он казался ему не слишком удавшимся, причем делал это чрезвычайно деликатно, подсказывая сюжет или акценты, которые оживляли текст. А если производил, с разрешения автора, какие-то сокращения или вставки, то всегда это было снайперски точно.

Деликатность вообще была отличительным свойством П.И. Он имел обо всем свое непреклонное мнение, будь то политика, или журналистика, или искусство, но никому его не навязывал. Более того, высказывая это свое мнение, он имел привычку в конце фразы произносить междометие «а» с какой-то полувопросительной интонацией: «Это замечательная книга, а?», «Прекрасный фильм, а?».

Дескать, если хочешь, можешь поспорить со мной. Так что в этой деликатности была и готовность выслушать мнение собеседника, и какая-то еле уловимая самоирония.

Я не помню каких-либо существенных расхождений с Петром во мнениях и вкусах.

Зато помню то, что нас сплотило в начале нашей дружбы: увлеченность молодой нашей тогдашней поэзией, песни Окуджавы, Кима, «Новый мир» Твардовского, спектакли Любимова на Таганке… Одной из наших общих любовей был Пастернак. Я помню, как радовался П.И. моему подарку — книге стихов Пастернака тридцатых годов…

Редакция «Семьи и школы» находилась тогда на Погодинке. По моим расчисленьям, на месте бывшей усадьбы литератора М. Погодина, друга Пушкина. Я знал, что там бывали, кроме Пушкина, еще и Гоголь, и Лермонтов. Там варили неизменную гусарскую жженку, горевшую синим пламенем, из-за чего, по сходству с голубыми мундирами Третьего отделения, ее называли иногда «Бенкендорфом».

Петр с живым интересом выслушивал эти мои «исторические параллели» и, стараясь не отставать от традиций вольнолюбивой жизни, устраивал в журнале литературные чтения и выступления бардов. Так, помнится, первое мое знакомство с творчеством Юлия Кима состоялось именно на Погодинке, в редакции журнала «Семья и школа».

Связь с историей, потребность в этой связи была естественным свойством Петра Ильича не только как журналиста, но и как человека.

Помню наши многочисленные прогулки — иногда в обществе Гарина — по «нашим» местам: редакция, как я уже сказал, помещалась на Погодинке, я жил в Мансуровском переулке между Остоженкой и Пречистенкой (в те времена — Метростроевской и Кропоткинской), Гарины — на Смоленском бульваре, так что весь ареал от Пироговки, Двичьего поля, Пречистенки до арбатских переулков и Старого Арбата с двусторонним в те времена движением авто и троллейбусов мы считали своим.

Эти прогулки, как правило, проходили в беседах. Гарин рассказывал удивительные вещи о художественной жизни двадцатых — тридцатых годов. Он тогда писал книгу воспоминаний, и мы с Петром были первыми, с кем он решил поделиться:

— Я придумал название для книги.

— ??

— «С Мейерхольдом».

Петр чаще всего молчал. Так что однажды Гарин сказал мне:

— А этот ваш приятель — умный.

— Я с вами согласен, Эраст Павлович. Но почему вы сделали такой вывод?

— Потому что молчит…

Помню, однажды мы дошли до Арбатской площади, свернули на Никитский бульвар и зашли в дом Толстого, где комнаты в нижнем этаже занимал Гоголь. В этом доме он и умер, незадолго до смерти здесь же, в камине, сжегши второй том «Мертвых душ».

В темных сенях мы подробно «прорабатывали» мизансцену этой драматической сцены…

… Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал с нежностью и любовью Петра Ильича. Кажется, из самого воздуха изъята какая-то драгоценная частица, столь необходимая для ощущения полноты жизни. Примирить с этим, помимо мысли о будущей встрече, может только благодарная память о моем дорогом друге.