Дорогие мои… хорошие…

Голубой автобус ^{_{Из воспоминаний об отце}}[2]

Отец родился в Казани (а не в Иркутске, как сказано в одной из биографических справок) 30 (17) августа 1905 года.

Выяснить, кто был нашим предком — один из руководителей польского восстания 1861 года генерал Адальберт Хржановский, чье имя упомянуто в словаре Брокгауза и Эфрона, или кто-либо другой из поляков, носящих эту фамилию, — пока не удалось. В Иркутске отец учился в Художественной школе Ивана Лавровича Копылова, из которой вышло немало первоклассных художников. Между прочим, в своих «Дневниках» П. Н. Филонов упоминает о визите к нему И. Л. Копылова, которого рекомендовал и привел к Мастеру мой отец.

Пейзажи Байкала, жарки́[3], распускающиеся по весне на таежных склонах, ананасы и апельсины, которые продавались в далеком сибирском городе круглый год (о такой роскоши и жители столицы не мечтали при коммунистическом режиме): китайцы, торговавшие сладостями на улицах Иркутска; герань на подоконниках, буряты и якуты — охотники и рыболовы — и многое другое навсегда запало в память молодого человека. Некоторые из этих образов ожили впоследствии не только в его рассказах и блистательных показах, мастером которых он был, но и нашли отражение в его графических и живописных работах.

Одним из событий, определивших во многом и судьбу, и творческие склонности моего отца, было знакомство с семейством моей будущей матери, ее родителями и братьями Берлинскими. Между прочим, в компании с ними — пианистом и скрипачом Павлом и виолончелистом Львом Берлинскими — отец совершил первый в своей жизни гастрольный тур по Ленским приискам. В концертах, где звучала классическая музыка, отец выступал в качестве конферансье, а также читал рассказы Зощенко. Впоследствии он участвовал со своим эстрадным номером-дивертисментом в спектакле «Уважаемый товарищ», поставленном по пьесе Зощенко на сцене Ленинградского театра сатиры Э. Гариным и X. Локшиной.

История поступления в Академию художеств, учеба у Петрова-Водкина и Малевича (в ГИНХУКе), а затем участие в объединении «Мастера аналитического искусства» (МАИ), работа под руководством Филонова по оформлению Дома печати, спектакль театра Дома печати «Ревизор», также оформленный филоновцами, — обо всем этом рассказал отец в своих воспоминаниях.

Все, что делал отец, давалось ему без видимых усилий. Я слышал от Б. Гурвича, товарища отца по группе МАИ, как Филонов приводил другим ученикам в пример усердие отца: вот, мол, Хржановский и днем и ночью сидит на лесах не разгибаясь, трудится над своим холстом.

На самом же деле отец набрасывал верхнюю одежду на спинку стула, сверху пристраивал шапку, снизу — валенки, это создавало полную иллюзию его присутствия, а в действительности давало ему возможность смотаться, к примеру, на концерт в филармонию или в какой-нибудь клуб либо Дом культуры, где он сам выступал с номером в оригинальном жанре звукоимитации.

Потребность «изображать» отец проявлял и перед фотокамерой, не только снимаясь, но порой и режиссируя сюжеты фотографий, которые сейчас принято называть «постановочными».

Он легко имитировал любой иностранный язык, характерный говор или жаргон, включая песни «блатного» репертуара, и в веселую минуту мог пропеть целую сюжетную эпопею из жизни урки, вроде этой: «Раз в одном переулке / человека нашли. / Он был в кожаной тужурке, / весь обрызган в крови. / Он был в кожаной тужурке, / он был в кожаных штанах, / он был в кожаной фуражке, / два нагана в руках…»

Эти образы нашли отражение в его карандашных рисунках — первых сделанных им в мастерской Филонова, — и в фотографиях, сделанных во время съемок фильма «Женитьба» — в серии дуэтных снимков с актрисой Зоей Федоровой в роли подруги хулигана.

Между прочим, какой-то прок от увлечения отца эстрадой и театром выходил иногда и для его товарищей по мастерской. Так, Татьяна Глебова вспоминает: «Однажды мы получили небольшую работу по оформлению какого-то спектакля. <…> Должно быть, это устроил Юрий Хржановский, так как он был связан с театром. Мы собрались у Хржановского в комнате и рисовали эскизы бутафории акварелью. Павел Николаевич (Филонов. — А. X.) нарисовал большого медведя с блюдом в лапах, какие стояли в старину на лестнице в ресторанах…»

Выступая на эстраде, отец успел поработать и в кино, также в нескольких жанрах, помогая режиссерам Э. Гарину, X. Локшиной. Г. Козинцеву, Л. Траубергу и художникам К. Карташову и Е. Енею в работе над фильмом «Женитьба» и трилогией о Максиме.

Тесно подружившись с семьей Эраста Гарина и Хеси Локшиной, родители вслед за ними перебрались в Москву, где и поселились недалеко от них, в переулке между Пречистенкой и Остоженкой (к тому времени переименованных на несколько советских десятилетий в Кропоткинскую и Метростроевскую).

Став первым лауреатом Первого всесоюзного конкурса артистов эстрады (вместе с ним тогда же этого звания был удостоен Аркадий Райкин), отец окончательно утвердился на новом поприще в статусе профессионала.

Во время войны он в составе фронтовых бригад выступал перед бойцами вплоть до победных дней в мае 1945 года, когда он оказался в Берлине, о чем свидетельствует сделанная тогда же фотография.

И после войны отец продолжал колесить по стране, при каждом удобном случае беря в руки кисть и краски, чтобы писать этюды с натуры.

Из этих поездок он привозил не только этюды, но и рассказы о встречах с потерявшимися из виду друзьями юности. Так, в Магадане он повстречал Вадима Козина, подарившего на память об этой встрече фотографию с надписью: «Друзьям моей юности…», а в Архангельске — Игоря Терентьева, видимо, в перерыве между двумя его арестами, второй из которых закончился трагически в 1937 году. В том же Архангельске отцу запомнился единственный в городе трамвай, ходивший по кругу. На его красном боку было написано: «Жди меня, и я вернусь!»

В 1950-е годы и позже отца часто стали приглашать на киностудию «Союзмультфильм», где он озвучил не один десяток мультфильмов. Многочисленные медвежата, ежи, щенки и прочие рисованные и кукольные звери заговорили его голосом, который и сейчас можно услышать по телевизору в часто повторяемых фильмах: «Необыкновенный матч», «Серая Шейка», «Когда зажигаются елки», «Маугли» и других. Много работал отец и на радио, и в игровом кино. Достаточно назвать фильм «Белый Бим Черное ухо», где им озвучена роль собаки.

Будучи столь востребованным и на эстраде, и в кино, и на радио, отец, несмотря на неоднократные предложения вступить в ВТО и Союз кинематографистов, категорически отказывался делать это. Ни общественный статус, ни даже элементарные бытовые выгоды не прельщали его. Никогда не встречал я человека, более равнодушного к этой стороне жизни, напрочь лишенного не то чтобы тщеславия, но элементарного честолюбия.

Начиная со второй половины 1960-х годов, после болезни и ухода на пенсию, отец вернулся к занятиям живописью, и этот новый этап оказался, на мой взгляд, наиболее плодотворным, ибо он отмечен прежней заряженностью идеями Филонова, помноженной на интерес к достижениям современного изобразительного искусства.

Я хотел пригласить отца художником-постановщиком на фильм «Бабочка». Он сделал очень интересные, на мой взгляд, эскизы. Однако этот мой план оказался несбыточным из-за бюрократических препон, чинимых дирекцией студии «Союзмультфильм».

Отец предельно творчески воспринимал не только живопись и музыку, которую он любил страстно, но и театр и литературу. Те произведения, которые особенно нравились ему, он «пропагандировал» с такой живой увлеченностью, что она передавалась и мне. Именно благодаря ему я прочел и полюбил «Тиля Уленшпигеля» и «Хаджи-Мурата», Стендаля, всего Гоголя, романы Гончарова, из которых отец особо выделял «Обыкновенную историю» (ее он предлагал перечитывать мне в разгар моих очередных романических увлечений), «Жана-Кристофа» Ромена Роллана…

В последние годы отец увлекся политикой. Я помню его со спидолой на коленях или на животе, если он лежал, пытающегося поймать «Голос Америки» или «Немецкую волну» сквозь тарахтение глушилок. Когда отец хотел обратить мое внимание на предстоящую передачу на той же «Немецкой волне», то он, звоня из коммунальной квартиры, кишевшей сексотами, говорил только: «Советую тебе на ужин поесть плавленый сырок». Кто помнит — был в то время такой сорт плавленого сыра, который назывался «Волна».

Внутреннему складу отца было свойственно противоречивое начало, которым можно объяснить характер многих его работ. С одной стороны, он отличался веселым, добродушным нравом, был, что называется, душой любой компании. Его неповторимые рассказы и показы запомнились многим, и этими его способностями восхищались в том числе А. И. Райкин и Л. О. Утесов, сами являвшиеся большими мастерами этого жанра. С другой стороны, мировосприятию отца была свойственна острая трагическая нота. Это особенно отчетливо проявилось на склоне жизни, когда все неотступнее художником овладевало чувство горечи и тревоги и в сознании снова и снова возникали мрачные образы 1937 года, образы войны: звероподобная личина фашизма, страдания его жертв.

Многие взгляды отца разделял с ним его давний, со времен учебы у Филонова, ленинградским друг — Борис Гурвич.

Эти художники относились к тому поколению, для которого само понятие «духовная жизнь» не было пустым звуком. Потребность в такого рода существовании была унаследована ими от Мастера. Как и сам Филонов, оба его ученика любили и хорошо знали музыку.

Отец вспоминал, что как-то во время работы над холстом в Доме печати отлучился на филармонический концерт. Он предвидел, что Мастер будет недоволен таким его поступком и станет ему выговаривать. Но Павел Николаевич вместо этого начал подробно расспрашивать о программе концерта и о впечатлениях своего ученика.

В течение почти что полувека Гурвич и отец продолжали посылать друг другу дефицитные в то время книги по искусству и художественную литературу и не прерывали этой традиции даже тогда, когда более актуальной стала посылка лекарств от болезней, свойственных старости.

Между ними была выработана общая система ценностей в искусстве. В этой иерархии верхние ступени занимали «три Павла», как они называли Павла Филонова, Пабло Пикассо и Пауля Клее, во многом, как они считали, определившие развитие изобразительного искусства в XX веке.

Благодаря Гурвичу сохранился в его мастерской на Кирочной (кстати, в прежние времена это была мастерская Л. Бакста) и отцовский холст «Сибирские партизаны». Эта большая картина (3×4 м), намотанная на вал, была заложена где-то под плинтусом и, пережив блокадную лихую пору, через несколько десятилетий явленная в отличной сохранности, выставлялась в конце 1980-х годов в Русском музее, где теперь и находится.

После ленинградского Дома печати работы отца выставлялись вновь лишь спустя полвека — на выставке в Московском горкоме графиков, затем в Выборге, на выставке учеников Павла Филонова. В том, что работы отца привлекли к себе внимание специалистов, — большая заслуга ленинградского искусствоведа Е. Ф. Ковтуна.

Отец умер 24 сентября 1987 года, не дожив полмесяца до выставки филоновцев в Московском центре современного искусства. Подобная же выставка была организована и в Ленинграде. А спустя еще немного времени в Питере и Москве триумфально прошли выставки работ самого Филонова. Такой же успех сопутствовал и выставке в Дюссельдорфе «Филонов и его школа», где также были представлены работы отца.

Наконец, в 2007 году состоялась персональная выставка отца в Государственном музее изобразительных искусств им. А. С. Пушкина в Москве и в Государственном Русском музее в Санкт-Петербурге.

В предисловии и комментариях к «Дневникам» Филонова, вышедшим в издательстве «Азбука» (Санкт-Петербург, 2001), Е. Ковтун писал об отце:

Юрий Борисович Хржановский был талантливым живописцем и музыкально одаренным человеком. Т. Глебова вспоминала: «На окне у него стояли подобранные банки и бутылки, на которых он мастерски разыгрывал джаз». Позже он много занимался цветомузыкальными проблемами. Его монументальный холст «Сибирские партизаны» — одна из лучших картин, созданных для Дома печати. Она написана с огромной экспрессией примитивизма, с какой-то первобытной силой. Художник отмечал: «Лично я рассматриваю примитивизм очень широко, как одну из лучших форм самовыражения на все времена — от неолита до лубка… от негритянской скульптуры до скульптуры Генри Мура, рисунков Матисса, Леже и, конечно, во все времена человечества — детских рисунков…» На выставке в Дюссельдорфе работы Ю. Хржановского были среди лучших написанных учениками Филонова.

Далее Е. Ковтун приводит отрывок из присланного отцом письма:

Мы все, тогдашние ученики его, лишь отсвечивали от-раженным светом, озаряемые величием его интеллекта, его жертвенностью и магнетизмом духа, биотоки которого заряжали нас даже вне непосредственного общения с ним. «Дай дорогу аналитическому искусству!» — таков был девиз Филонова. Глубоко убежденный в этом своем кредо, мечтая о музее аналитического искусства школы Филонова, никому не продавая своих картин-шедевров, ведя аскетический образ жизни, живя впроголодь, нещадно куря махорку, держа кисть прокуренными пальцами, он писал, писал и писал свои изумительно сотворенные картины, говоря, что они всего-навсего лишь «сделанные». Таким Филонов живет во мне по сей день.

Вот еще кое-что, что знаю и помню об отце.

Во время войны наша семья жила в эвакуации в Иркутске. Отец колесил по фронтам и госпиталям, всего лишь раз или два заехав на побывку к нам на несколько дней.

Как-то пошли мы с отцом за водой. Колонка была во дворе. Почему вода не замерзала зимой, непонятно, дело было именно зимой, как сейчас помню.

Отец поставил ведро под струю, которая сначала жиденько проглиссандировала по жестяному дну, а затем, по мере того как отец налегал на металлическую рукоятку насоса, стала менять ритм — с порывистого на равномерный — и тональность — с низкой, «жестяной» на все более высокую, «водную».

Отец качал, я вертелся поблизости и в какой-то момент сунулся ему под руку, и это был именно тот момент, когда рука рывком пошла вверх, и стальной конец рычага звезданул меня в глаз…

Самое странное заключалось в том, что боли я в тот момент не почувствовал: то ли дала себя знать анестезия природной заморозки, то ли подсознательно сработал принцип, укоренившийся во мне, видимо, с самого раннего возраста, — реагировать не по факту, а по намерениям исполнителя, — а в этом случае злой умысел начисто исключался. Но, может быть, я не почувствовал боли сразу еще и потому, что отец тут же кинулся ко мне, он был испуган больше моего и, убедившись, что глаз остался невредим — ссадина пришлась на бровь, — разразился потоком утешений и посулов. Собственно, посул мне и запомнился — и как одно из самых сладостных в мире обещаний, и как его не менее замечательное воплощение.

Отец пообещал мне… нарисовать (возможно, он даже спросил меня, что именно я хотел бы видеть, хотя в ответе мог не сомневаться!), и нарисовать сразу, немедленно, по приходе домой…

Я любил его, этот рисунок как воплощение мальчишеской мечты о профессии шофера, укротителя самых прекрасных в мире автомобилей (ведь на бумаге был изображен немыслимой красоты Голубой Автобус!).

Наконец, я за то любил этот рисунок, что он создавался у меня на глазах и, можно сказать при моем участии, ибо отец превращал процесс рисования в целый спектакль — с привлечением меня к выбору цвета для раскраски той или иной детали, с обсуждением того, какие именно пассажиры путешествуют в этом автобусе. Почему это был именно автобус, я понял и оценил не сразу, а ведь мог бы догадаться еще тогда: ну какой еще автомобиль имеет столько окон, где можно рассадить стольких пассажиров, одетых в самые разнообразные наряды?..

Сейчас я думаю о том, как было бы досадно, не попадись я вовремя под тяжелую отцовскую руку, качавшую колодезную помпу. Тогда же я вряд ли способен был делать выводы. Даже простейшие. Вроде того, что искусство должно быть выстраданным, причем выстраданным не только творцом, но и зрителем. И что праздника без этого не бывает.

О музыкальных способностях отца и о том, как они проявлялись, не могу не сказать хотя бы потому, что они имели непосредственное отношение к его работе художника, особенно в последний период, когда его абстракции носили характер и даже названия музыкальных композиций.

С детства он имел замечательный, абсолютный слух, который, несомненно, унаследовал от своей матери.

В Ленинграде родители жили в квартире маминого брата Павла — он в то время учился в консерватории. Не имевший никакого музыкального образования отец мог часами простаивать за спиной шурина-пианиста, а когда тот вставал из-за рояля, отец нота в ноту воспроизводил сложнейшие пассажи из только что сыгранных пьес. Впоследствии он и меня поражал тем, как, подойдя к инструменту мог в довольно резвом темпе сыграть октавные пассажи «Кампанеллы» Листа, начало «Революционного этюда» Шопена или целые куски из «Аппассионаты» Бетховена.

Видя такие способности родственника, мой дядя отвел отца в консерваторию.

И что бы вы думали?

Его готовы были принять без предварительной подготовки на факультет фортепиано, но, за отсутствием на тот момент вакантного места, предложили в ожидании такового пока позаниматься в классе гобоя. Отец ходил некоторое время на занятия, но вскоре оставил их, увлекшись другим своим призванием — звукоподражанием. Он даже злоупотреблял им, учась на гобоиста: зная манеру профессора, давши задание, покидать класс и слушать игру ученика из-за закрытых дверей, отец имитировал голосом тембр гобоя, а простодушный профессор в коридоре радовался красоте звука и выразительности фразировки своего ученика.

Думал ли тогда опытный педагог, что вскоре на волне новых веяний его ученик организует один из первых в стране коллективов так называемого джаз-гола — то есть джаза, инструментальные партии в котором имитируются вокальным способом?..

Вместе со своими друзьями-музыкантами отец не вылезал из Большого зала филармонии и таким образом переслушал пропасть замечательной музыки, причем не только в концертах, но и на репетициях оркестра под управлением самых знаменитых дирижеров того времени. Позже он показывал мне осанку, манеры и жесты Николая Малько и Кнаппертсбуша, Фридриха Штидри, Отто Клемперера, знаменитого венгерского пианиста Эгона Петри…

Он знал буквально по партиям многие сочинения мировой классики и часто пытал меня предложениями спеть с ним тот или иной фрагмент на два голоса…

Уже в свои восемьдесят лет отец ходил на премьеры новых сочинений А. Шнитке, как до этого — на премьеры Д. Шостаковича, не пропускал концерты С. Рихтера, Э. Гилельса, В. Софроницкого, М. Юдиной…

К последней он относился с каким-то особым, можно сказать, ностальгическим чувством, вспоминая каждый раз дом на Дворцовой набережной, где пианистка жила в двадцатые годы, белые ночи, распахнутые окна и толпу восхищенных слушателей, простаивавших часами под окнами, когда она занималась, готовясь к концерту…

Многие из музыкальных впечатлений как молодых, так и зрелых лет вступили в перекличку с линиями и красками отцовских композиций последнего периода…

Ю. Хржановский. На Байкале. Начало 1920-х гг.

Слева: Ю. Хржановский. На Байкале. Ворота. 1921 г. Справа: Ю. Хржановский. Бурят-рыбак на Байкале. 1921 г.

Ю Хржановский. Оленья упряжка. Якутские дети 1926–1028 гг.

Ю. Хржановский. Ленинград, 1920-е гг.

Вверху: Ю. Хржановский. Петроградская сторона. Первые работы, сделанные в мастерской П. Н. Филонова, 1924 г. Внизу: Ю. Хржановский. Эскиз плаката «1 мая 1923 года». 1923 г.

Ю. Хржановский. Кружка пива. Пивная. Эскизы оформления к спектаклю «Король Гайкин 1-й». 1929 г.

Мои родители: Юрий Борисович и Вера Михайловна Хржановские. Ялта, 1930 г.

Слева: Ю Хржановский в костюме и гриме клоуна. 1930-е гг. Справа: Ю Хржановский и З. Федорова в сценке «Барышня и хулиган». 1935 г.

Ю. Хржановский (в маске собаки) с артистом А. Матовым в сценке «Разговор человека с собакой». Театр «Эрмитаж», 1938 г.

Слева: Ю. Пименов. Афиша фильма «Женитьба». Ю. Хржановский. Справа: Съемочная группа фильма «Женитьба». Коллаж. 1935 г.

Ю. Хржановский. Эскиз костюма Свахи для фильма «Женитьба». 1934 г.

Ю. Хржановский. Э. Гарин в роли Подколесина в фильме «Женитьба». 1970-е гг.

Ю. Хржановский. Н. Латонина в роли Агафьи Тихоновны в фильме «Женитьба». 1930-1960-е гг.

На съемках «Женитьбы». В центре — Ю. Хржановский в роли Шарманщика, второй слева — Э. Гарин, крайняя справа — X. Локшина. 1935 г.

Ю. Хржановский (слева) и Б. Гурвич на съемках фильма «Женитьба». 1935 г.

Ю. Хржановский и Э. Гарин на съемках фильма «Женитьба». 1935 г.

В группе артистов и командиров. Ю. Хржановский (стоит в центре). Берлин, 1945 г.

Слева: Ю. Хржановский. Архангельск, 1945 г. Справа: Ю. Хржановский с маской собаки (эстрадный номер «Разговор человека с собакой»). 1950-е гг.

Ю. Хржановский. Эскизы к мультфильму «Бабочка» (реж. А. Хржановский). 1971 г.

На съемках фильма «Мы с вами где-то встречались» с участием А. Райкина. В роли милиционера — Ю. Хржановский. 1954 г.

Ю. Хржановский с Н. Литвиновым (слева) на радио. 1960-е гг.

Б. Гурвич. 1960-е гг.

Афиша выставки «Павел Филонов и его школа», состоявшейся в Kunsthalle в Дюссельдорфе в 1989 г. На выставке были представлены работы Ю. Хржановского.

Афиша выставки «Мастера аналитического искусства, школа Филонова», состоявшейся в Ленинграде в 1987 г.

А. Хржановский и Е. Ковтун на выставке «Школа Филонова». Ленинград, 1987 г.

Ю. Хржановский. Прачка. Эскиз к картине «Сибирские партизаны». 1920-е гг.

Ю. Хржановский. Сибирские партизаны 1927 г.

Слева: Ю. Хржановский. Яблоки на розовой скатерти (Посвящение К. Петрову-Водкину). 1920-е (1930-е) гг. Справа: Ю. Хржановский. Автопортрет. Начало 1930-х гг.

Слева: Ю. Хржановский. Подруги. 1930-е (?) гг. Справа: Ю. Хржановский. Номенклатура. 1949 г. Отец уверял, что фигурка на набережной — это я.

А. Хржановский у автопортрета Ю. Хржановского. Москва, ГМИИ им. А. С. Пушкина, 2007 г. Фото Г. Катаева.

Четыре Хржановских: Андрей ст., Илья и Андрей мл. на открытии выставки Юрия Хржановского в Русском музее. Санкт-Петербург. 2007 г.

С родителями. 1946 г.

Голубой автобус. Рис. Ю. и А. Хржановских. 1940-е гг.

Мама и папа. Ленинград, 1930-е гг.

Мама и папа. Москва, 1980-е гг. Фото В. Бондарева.

Вверху: Ю. Хржановский. «Кровь! Уголь! Пепел! (Троица)». 1970-е гг.

Слева внизу: Ю. Хржановский. Из цикла «Гибель театра Мейерхольда». 1970-е гг. Справа: Ю. Хржановский. Памяти жертв блокады Ленинграда. Портрет П. Филонова 1970-е гг.

Ю. Хржановский. Концерт для фортепиано с оркестром (Памяти В. Кандинского. Из цикла «Художник и музыка». 1981 г.

Ю. Хржановский. Staccato е Legato. Из цикла «Художник и музыка». 1970-1980-е гг.

Афиши концертов с участием Ю. Хржановского.

Ю. Хржановский. 1930-е гг.

Ю. Хржановский. Автопортрет в гриме и костюме клоуна. 1950-е гг.