Дорогие мои… хорошие…

Зовите меня просто «Кеша»

Иннокентий Михайлович Смоктуновский родом был из Сибири. Там это имя распространено более широко, чем в других регионах нашей страны У кого-то из братьев в многодетной семье моих предков, проживавших в Иркутске, был товарищ по гимназии, которого звали Кеша. И бабушка, когда перечисляла все двадцать человек, которые садились за обеденный стол, неизменно называла Кешу. Он был другом семьи.

У меня тоже был друг, мы познакомились еще во втором классе, с которого началась для меня учеба в школе. Звали его Женя. Он был принят как родной в нашей семье. И когда моя девяностолетняя бабушка, окидывая взглядом всех собравшихся на какой-нибудь семейный праздник, спрашивала: «А где Кеша?» — мы догадывались, что она имеет в виду Женю.

Я говорю все это потому, что к имени этому у меня было особое предрасположение с детских лет.

Я не видел Иннокентия Смоктуновского в роли князя Мышкина на сцене БДТ, но слухами о гениальном артисте была полна Москва: многие ездили в Ленинград специально «на Смоктуновского».

Запомнился, не мог не запомниться, Смоктуновский в роли Гамлета. В знаковых ролях великих актеров всегда можно обнаружить места, которые потом многократно цитируются как свидетельства именно что гениальности артиста. Таким местом, например, была сцена смерти Кораля Лира в исполнении Саломона Михоэлса (она зафиксирована на кинопленке), некоторые моменты игры Фаины Раневской, Эраста Гарина в «Свадьбе», Николая Черкасова в «Иване Грозном».

Таким моментом, я бы сказал, «эмблемой» роли Гамлета в исполнении Смоктуновского стала сцена объяснения его с Розенкранцем и Гильденстерном, когда он предлагает им сыграть на флейте. Заключает эту сцену реплика «…но играть на мне — нельзя…» И вот это «нельзя» — одно слово было произнесено с такой интонацией, которую ни повторить, ни забыть было невозможно.

…В начале семидесятых годов на московском горизонте появился молодой человек со шкиперской бородкой и гладкой речью, по большей части убедительной: недаром он представлялся и просил называть себя «суггест Джо». Звали его Иосиф Гольдин.

Он вошел в круг наших друзей и, надо сказать, честно отплатил нам за знакомство с Альфредом Шнитке, Юрием Соболевым, Володей Янкилевским тем, что и нас познакомил со своими знаменитыми друзьями: блестящим молодым ученым Юрием Маниным, Аркадием Стругацким и Кешей, как он его называл, Смоктуновским.

Знакомства эти Иосиф устраивал с умыслом. Он хотел, чтобы я снял художественно-документальный фильм о резервных возможностях человека (он так это формулировал) и чтобы все вышеозначенные лица стали участниками этого проекта.

Надо сказать, что предлоги для знакомства Иосиф подбирал весьма изобретательно. Так, чтобы свести вместе нас, Соболева, Шнитке и Смоктуновского, он устроил, что было нелегко, приватный просмотр моих фильмов в кинотеатре «Баррикады».

Как он это устроил, одному ему было известно, ибо просмотр этот состоялся в дневное время и был фактически закрытым. Кроме тех, кого я назвал, были еще фотограф Виктор Брель и музыканты ансамбля «Мадригал», участвовавшие в записи музыки Шнитке к фильму «В мире басен». Кроме этого фильма были показаны также «Жил-был Козявин» и запрещенная «Стеклянная гармоника» (единственная копия, которую дирекция кинотеатра каким-то чудом заныкала в прокатной конторе в те один-два дня, когда эта копия там появилась, но статус фильма как запрещенного еще не был известен).

Мы встретились у входа в кинотеатр. Иннокентий Михайлович пришел не один, а со спутницей. Ее нельзя было назвать красавицей, но были в ее чертах, в ее простой и элегантной одежде такие признаки благородства и достоинства, что на нее хотелось смотреть.

«Это Соломка, моя жена», — представил ее Смоктуновский. Не помню тех слов, которые относились к впечатлениям о фильмах и щедро высказывались после просмотра. Но помню, что сказал Смоктуновский: «Если я вам когда-нибудь понадоблюсь, что бы вы ни делали, буду рад в этом участвовать…»

Я вспомнил эти его слова, когда приступил к фильму по рисункам Пушкина. Вспомнил, что Смоктуновский говорил мне о своей мечте сыграть поэта. Часть текстового материала, стихов и прозы, записал для фильма Сергей Юрский. У Пушкина исследователи насчитывают более двух десятков автопортретов. И я подумал: если графический облик поэта по его же воле предполагает такую множественность, то почему бы и мне не варьировать тембр и саму звуковую пластику пушкинской речи. И я пригласил также Смоктуновского принять участие в озвучании роли Пушкина.

Приглашая Смоктуновского участвовать в озвучании — я еще не знал, что фильмов будет три, — я не предупредил его о том, что кроме него в фильме участвует Сергей Юрский, которого я успел записать в начале работы.

Фильм еще не был готов, но Иннокентий Михайлович узнал об этом. И вот однажды, выходя после генеральной репетиции спектакля в филиале МХАТа, он, заметив меня, буквально накинулся с сетованиями по этому поводу. Как-то по-петушиному подскочил ко мне и стал сетовать на то, что я его заменил Юрским, не предупредив. Я как мог разъяснил, что его запись остается в фильме и что наличие двух голосов в одной роли — на самом деле их было больше — соответствует полифонической структуре фильма. Это объяснение кажется, его успокоило.

Кстати сказать, когда Пушкиниана показывалась на кинофестивале в Лондоне, то англичане, у которых Гамлет Смоктуновского имел необычайный успех, в программках писали: «В роли Пушкина — Гамлет».

…И вот в назначенный час я заехал на раздолбанных студийных «жигулях» за Смоктуновским.

Он жил тогда на Никитском бульваре, во дворе дома, в котором находился гастроном. Его так и называли «У Смоктуновского», как «У Елисеева» или «У Филиппова».

Иннокентий Михайлович вышел элегантный, как всегда, в дубленке и с портфелем такого же цвета в руках. Войдя в тон-ателье, он первым делом открыл портфель и достал оттуда домашние тапочки.

«Видите ли, Андрюшенька, мои туфли имеют особенность иногда скрипеть, и чаще всего не вовремя, например во время записи», — говорил, переобуваясь, Иннокентий Михайлович в ответ на мой удивленный взгляд…

Он был очень гибким и покладистым во время работы. «Звуковые» роли Смоктуновского — это отдельная статья его актерских достижений. Достаточно назвать закадровый голос героя в «Зеркале» Андрея Тарковского или настоящий театр у микрофона в фильме Юрия Норштейна «Цапля и журавль», где Смоктуновский виртуозно исполнил несколько ролей, и за героев, и от автора.

И, записываясь в пушкинской трилогии, Иннокентий Михайлович поразил меня, надеюсь, что и зрителя, несколькими невероятно тонкими звуковыми пассажами, где он читал и за Фауста, и за ведьму, и за Мефистофеля…

А читая фрагмент пушкинского письма, где поэт пишет из Михайловского: «У нас осень: ветер шумит, дождик шумит… Шумно, а скучно…», Иннокентий Михайлович нашел такую тонкую интонацию, таким легким и в то же время горьким смешком окрасил это «а скучно», что для меня лично эта интонация стала конгениальной той, гамлетовской, о которой я говорил раньше.

Мне кажется, это невероятное богатство красок, которыми располагал в своей актерской палитре Смоктуновский, было предопределено богатством его личности.

Каждый, кто видел улыбку Смоктуновского, открытую и приветливую, с одной стороны, и в то же время застенчивую, едва ли не виноватую, — мог догадаться о происхождении того духовного богатства, которым был наделен Артист.

При всякой нашей встрече Иннокентий Михайлович повторял: «Андрюшенька, давайте перейдем на „ты“. Зовите меня просто Кеша». Но у меня, что называется, язык не поворачивался воспользоваться этим предложением.

Хотя было время, когда мы общались ежедневно. Порой целые часы проводили в беседах. Мы вместе отдыхали в Доме творчества в Пицунде… Я хорошо запомнил это лето, потому что в наш заезд подобралась чудная компания: Игорь Кваша, Гриша Горин, Павел Чухрай с женами, Катя Васильева, чей день рождения мы весело отмечали на берегу, великая актриса Верико Анджапаридзе и ее сестра Мэри, мать Гии Данелии. Они любили загорать в любую погоду, но однажды в ветреный день они не вышли на пляж, и я сказал жене:

…Иннокентий Михайлович говорил о наболевшем. О том, как у него не сложились отношения с Козинцевым во время работы над ролью Гамлета и что он во всем обязан Розе Михайловне Сироте, с которой познакомился и подружился, еще работая в БДТ: она была режиссером-ассистентом Г. Товстоногова. С ней Смоктуновский прошел всю роль Гамлета… И о том, как он тяготится атмосферой, сложившейся в театре, где он служит, имея в виду МХАТ…

Какое-то чувство горькой неудовлетворенности и одиночества сквозило во всем, что говорил Смоктуновский. Веселым я помню его лишь в редкие минуты, когда он бродил в штормовую погоду по берегу, вдоль линии прибоя, со своей обожаемой дочерью Машей. Ветер раздувал их волосы, и походил Иннокентий Михайлович на кораля Лира в последних сценах трагедии, где Маше отводилась роль Корделии… Или когда возился с нашим маленьким сыном…

Там же, в Пицунде, мы как-то пошли на концерт, проходивший в бывшем храме. Играл известный пианист, знакомый Смоктуновского. После концерта публика устремилась к Иннокентию Михайловичу за автографами, протягивая ему для этого все, что находилось под рукой и в карманах, вплоть до папиросных коробок. Иннокентий Михайлович не мог отказать этим «штурмовикам», но, заметив поблизости меня, стал кивать в мою сторону: «Вот у кого вы должны брать автографы. Замечательный художник, вы о нем еще услышите…» И публика, к моему ужасу, сперва недоверчиво, а потом все активнее стала разворачиваться в мою сторону…

В последний раз мы с женой виделись со Смоктуновским в начале девяностых, на Пасху. В то время он жил уже неподалеку от нас, на Тверской-Ямской улице, и мы случайно встретились на остановке троллейбуса, идущего вниз по Тверской в сторону Охотного Ряда, и обрадовались, узнав, что он, так же как и мы, едет в Брюсов переулок (тогда улица Неждановой), к церкви на Крестный ход. Нищие на паперти его узнавали, он щедро раздавал им милостыню.

В храме было много народу, как всегда на Пасху. На Смоктуновского обращали внимание, а он чувствовал себя явно неловко, особенно при виде расфранченных дам в норковых шубах до полу и сопровождавших их кавалеров в кожаных куртках, беззастенчиво пялившихся на него. Он чуть ли не демонстративно отворачивался и в скором времени, извинившись перед нами, покинул храм.

…Третьего августа, каждый год, в годовщину смерти моего друга Альфреда Шнитке, я стараюсь прийти на Новодевичье кладбище. В нескольких шагах от могилы Альфреда можно увидеть памятник Смоктуновскому из белого камня с чеканным бронзовым профилем в круглом медальоне. У подножия надпись: «Дальнейшее — молчанье»…

Я стараюсь не нарушать эту тишину, и все же мне хочется сказать слова благодарности и любви. «Дорогой Иннокентий Михайлович», — начинаю я про себя и тут же явственно слышу знакомый голос: «Я вас очень прошу, Андрюшенька! Зовите меня просто Кеша…»

Мой друг детства Женя Крючков.

Здесь и далее: И. Смоктуновский с дочерью Машей. Пицунда, 1972 г. Фото А. Хржановского.