Дорогие мои… хорошие…

Люди войны и мира _{З. Гердт, П. Тодоровский, Д. Самойлов, Б. Окуджава}

Все они — бывшие фронтовики. Сказать, что каждого из них я любил, — ничего не сказать: я был счастлив тем, что они живы, они рядом, я могу изредка видеть их, говорить с ними и не утаивать нежных, признательных слов. Впрочем, мне всегда приходилось говорить им, что называется, «в ответном слове»: прежде чем я открывал рот, мне приходилось выслушивать драгоценные слова в свой адрес, искренне смущаться, бормотать что-то несвязное в ответ…

Анна Андреевна Ахматова, надписывая книгу своих стихов Евгению Замятину, употребила такое выражение: «…с приязнью». Мне оно показалось почему-то неловким, но я безоговорочно доверился языковому чутью и опыту великого знатока русской речи, каковым, несомненно, являлась Анна Андреевна. Могу сказать, что все, кому я хочу поклониться в этих заметках, относились ко мне «с приязнью», первое проявление которой возникало, как правило, после просмотра моих фильмов и распространялось на все последующие встречи.

Зяма, Петя, Дэзик, Булат — так они называли друг друга, так обращались к ним друзья, а за глаза — вся творческая братия. Когда они в разное время, в различных сочетаниях общались между собой, нельзя было смотреть на это без нежности и без зависти.

То, что Зиновий Ефимович Гердт был остроумнейшим конферансье, великолепным артистом (снявшимся, кстати, в фильме у Петра Тодоровского «Фокусник»), — известно всем. А уж с каким блеском он сыграл Паниковского в «Золотом теленке» (недаром этот образ увековечен в скульптуре, стоящей на одной из киевских улиц) — знают все, кто смотрел этот фильм (а не смотревших его, кажется, не существует в природе) …Актер-звезда образцовского Театра кукол (москвичи ходили в этот театр специально «на Гердта»).

Особенно модным был спектакль «Необыкновенный концерт», в котором Гердт сыграл роль конферансье Эдуарда Апломбова в России и на гастролях по всему миру, включая США и Японию, более пяти с половиной тысяч раз на языке тех стран, где проходили гастроли.

Он был выдающимся знатоком поэзии, чтение Гердтом поэтических шедевров само становилось шедевром актерского искусства…

Превосходный пародист, телевизионный ведущий, в интернете можно посмотреть, как он поет в присутствии самого Утесова песню из его репертуара, или беседует с Риной Зеленой в фильме о ней, или ведет «Кинопанораму» …Гердт был артистом исключительно яркой индивидуальности и широчайшего диапазона: одних только фильмом, в которых звучит его голос, читающий закадровый текст от имени автора-рассказчика или дублирующий иностранных артистов, можно насчитать не одну сотню. От полученного на войне ранения и бесчисленных операций на ноге Гердт хромал, но хромота его воспринималась не как изъян, а как еще одна составляющая его неотразимого обаяния.

Но одним из главных свойств этого фантастически одаренного человека был его неповторимый юмор, не покидавший его ни при каких обстоятельствах.

…Я бы мог написать диссертацию на тему «Юмор как основное и притом спасительное свойство русского интеллигента времен социальных экспериментов, длящихся последние сто с лишним лет».

Я думаю об этом, когда вспоминаю Петра Тодоровского, с которым познакомился в Одессе в далеком 1962 году: он снимал в качестве режиссера и оператора фильм «Никогда» по сценарию поэта Григория Поженяна. Сорежиссером Пети был мой вгиковский однокурсник Володя Дьяченко. В главной роли снимался Евгений Евстигнеев.

Я также должен был снимать на Одесской киностудии свой дипломный фильм. Был «месяц май» (как назывался замечательный фильм Марлена Хуциева, в котором он снял в роли молодого лейтенанта своего друга, одного из операторов фильма «Весна на Заречной улице» Петра Тодоровского). И вот в этом самом прелестном, благоухающем цветущими садами Пролетарского (бывшего Французского) бульвара месяце, в один из первых дней по приезде в Одессу, я, прыгая с камня на камень у моря в Аркадии, сломал ногу. В больнице меня навещали Петя и Володя, и надо сказать, их оптимизм, который они всячески хотели мне передать, и шутки Тодоровского очень мне помогли…

В «Куряже» — так называлось общежитие, находившееся напротив киностудии, — в номере у Володи и его жены, нашей однокурсницы Нелли Атауллаевой, каждый вечер собиралась компания: «хозяева» номера, Поженян, Тодоровский с гитарой, Евстигнеев… Я приковыливал на костылях с загипсованной ногой. Евстигнеев, как известно блестяще владевший техникой профессионального перкуссиониста (что он продемонстрировал, в частности, в фильме «Никогда»), просил меня положить загипсованную ногу так, чтобы он мог, помимо рюмок, бутылок, тарелок, табуреток, использовать еще и гипс в качестве краски в его «палитре». И тут начинался феерический концерт, в котором блистал дуэт Тодоровский (гитара) и Евстигнеев (ударные)… Происходи это сейчас, концерт этот был бы, конечно, снят на смартфон.

Но на телевидении сохранилась пленка с записью этого «дуэта»…

Петр Ефимович, помимо того, что превосходно играл на гитаре, еще и сочинял забавные частушки и попевки. Не все из них я запомнил, а из тех, что запомнил, не все могу привести, но начало одной из них, посвященное жительнице соседнего дома по имени Дора, всплывает в памяти:

И так далее…

Петр Тодоровский прошел войну и снял замечательные по своей правдивости и точности, основанные на знании материала фильмы о войне. При встрече он говорил мне, что хотел бы написать роль для меня, но не может себе представить в жизни персонажа, на меня похожего. А как живо он описывал и даже показывал этого персонажа!..

То, что Петр Тодоровский был человеком не только мира, но и прошел войну, делало не только для меня его мнение по любому жизненному вопросу очень важным и крайне убедительным.

Когда одно время в наших СМИ обсуждали вопрос о переименовании Волгограда вновь в город Сталинград, Тодоровский сказал свое веское слово, и если я не берусь его процитировать буквально, то за смысл могу поручиться:

— Имя Сталина связано не только с победой, доставшейся страшной ценой, но и с миллионами загубленных им жизней в мирное время. Я решительно протестую против того, чтобы город Волгоград носил имя человека, у которого руки по локоть в крови…

Так говорил мужественный человек и выдающийся художник Петр Ефимович Тодоровский.

У Давида Самойловича Самойлова не было громкой славы поэтов, собиравших стадионы, но его голос всегда был внятен и слышен для тех, кто ценил русский классический стих, глубину мысли и тонкость лирического высказывания.

Образ Самойлова ассоциируется у меня с пушкинским четверостишием:

Я влюбился в невысокого человека в очках с большими диоптриями и с лысоватой головой, похожего на Оле-Лукойе из фильма «Снежная королева» по сказке Андерсена, когда увидел его на премьере спектакля в Театре на Таганке «Павшие и живые», поставленного Любимовым по стихам поэтов-фронтовиков: стихи Давида Самойлова, которые я знал и любил до этого, так прозвучали в этом спектакле, что в сочетании со зрительным образом автора приблизили его ко мне, как если бы я смотрел в объектив и вдруг невидимый оператор сделал наезд с помощью трансфокатора.

Я часто бывал в музее А. С. Пушкина на Пречистенке — там выступали друзья музея, замечательные актеры, чтецы, поэты, ученые, музыканты. И не мог пропустить вечер Давида Самойлова, когда узнал о нем. Самойлов был свой человек в этом музее не только в качестве продолжателя пушкинской стихотворной традиции, но еще и потому, что дружил с директором музея Александром Зиновьевичем Крейном. А дружил он с ним не только потому, что Крейн был милейшим, интеллигентнейшим (это слово, как и само понятие, должно иметь превосходную степень) человеком, но еще и потому, что служил с ним вместе в одном артиллерийском дивизионе, и если я ничего не путаю, в этом же дивизионе служили Юрий Никулин и директор «Союзмультфильма» Михаил Михайлович Вальков.

Прежний музей Пушкина не был таким помпезным, как нынешний. И в небольшом зале, амфитеатром уходящим к окошку кинопроекции, собиралось человек сто пятьдесят. Но какие это были зрители и слушатели, приходившие на концерты Рихтера или трио в составе Леонской, Олега Кагана и Наталии Гутман, на чтецкие вечера Дмитрия Николаевича Журавлева или Натальи Журавлевой, вдохновенно читавшей «Песни западных славян» и цветаевский автобиографический очерк «Мой Пушкин».

Пушкинские программы Александра Кутепова и Валентина Непомнящего я слушал не один раз и записал каждого из них для фильмов по рисункам Пушкина.

Я не могу сказать, что мне безоговорочно нравится авторское чтение стихов. Но Самойлов читал свои стихи так просто, безыскусно и в то же время так художественно убедительно, что придраться к его чтению, думаю, не мог бы самый взыскательный слушатель.

Среди любимых стихов Самойлова есть одно, которое занимает особое место в жизни нашей семьи. Вспоминаю детские годы нашего сына Ильи и то, как, приходя с работы, я часто заставал жену за чтением вслух этого стихотворения. Потом помню, как маленький Илья, выучивший эти стихи с материнского голоса, читал «на публике»:

Илья часто болел ангинами, а когда Маша начинала читать «Песнь о вещем Олеге», пускался в рев, едва она доходила до третьей строки…

Так два детства двух разных поколений воплотились в двенадцати строчках одного стихотворения…

Вскоре произошла очная встреча поэта и его маленького поклонника: жена: с сыном поехала в Пярну, чтобы провести свой отпуск на море, где ребенок может резвиться без риска утонуть.

Илья сразу же оценил это преимущество балтийского побережья. Оказавшись у кромки воды, он сделал большой забег по кругу радиусом метров в сорок, вздымая фонтаны брызг, и, возвращаясь в исходную точку, широко раскинул руки с возгласом: «Как я распространился!»

…Илья просил Давида Самойловича почитать стихи, а он при этом ставил условие:

— Если ты съешь кашу, которую я сам готовил, мы на войне ели такую кашу, конечно, не совсем такую — я готовлю лучше, — тогда почитаю…

Я же с Самойловым познакомился раньше, в начале 1968 года. Произошло это в клинике глазной хирургии им. Гельмгольца. Там лежал с травмой глаза, полученной во время съемок фильма «Веселые расплюевские дни». Эраст Павлович Гарин. И там же лежал Давид Самойлович — у него была глаукома, и ему их общий доктор по имени Роза назначила уколы магнезии, чтобы снизить глазное давление. Гарин с Самойловым сблизились на почве общих проблем с глазами, и я, навещая Гарина, часто находил его беседующим с Самойловым. Э.П. познакомил нас. Я был приобщен к их беседам, одна из которых заключалась поэтическим экспромтом Д.С.:

Д. С., кроме замечательных стихов, писал и прозу. Как-то я узнал о предстоящем выходе его книги о русской рифме. Мне захотелось прочитать эту книгу, и я обратился непосредственно к автору, чтобы узнать, когда книга выйдет и где ее можно будет приобрести.

— Приходи ко мне, я тебе ее подарю, — сказал Д. С.

Я воспринял это приглашение как бессрочное и, закрученный вихрем текущих дел, решил отложить поход к поэту.

Это была одна из моих ошибок, которые я не могу себе простить: помимо возможности получить книгу из рук автора, я обделил себя другой, не менее ценной возможностью — беседовать с одним из умнейших современников. А в том, что Д.С. был таковым, может убедиться каждый, кто даст себе труд познакомиться с дневниками Самойлова, изданными его вдовой Галиной Медведевой под названием «Поденные записки».

Вообще же книга, которую вы держите в руках, могла иметь следующий подзаголовок: «Неполный свод ошибок, о которых автор не перестает сожалеть».

…Вскоре после нашего разговора Д. С. снова уехал в Эстонию. Он умер после одного из выступлений от сердечного приступа. Говорят, последними его словами были: «Все хорошо!»

Вспоминая людей, близких моему сердцу, о которых я мог бы сказать пушкинскими словами «друзья души моей», я подумал о том, что с такой же любовью мог бы вспомнить иные реалии своего детства и юности — топографические, событийные, мелодические…

Например, клетку с кроликами на Пироговке возле поликлиники, где надо было сдавать на анализ кровь. Это была чрезвычайно неприятная процедура, когда из большого, толстого металлического стержня тебе выстреливали в нежную подушечку пальца острой иглой, после чего в месте прокола появлялась капля крови и медсестра, нажимая на раненое место, трубочной «высасывала» из тебя кровь. Утешением после этого было свидание с кроликами и возможность покормить их заранее припасенной для этого капустой или морковкой…

Или небольшой кинотеатр на улице Бурденко — кажется, он назывался «Клуб научных работников», где, уже в более позднем возрасте, можно было посмотреть фильмы про английского короля Генриха с Чарльзом Лоутоном в главной роли, про Рембрандта, про трех мушкетеров, комедии с Диной Дурбин, «Судьбу солдата в Америке» и даже эйзенштейновского «Александра Невского».

Шекспир был прав: «из ничего не выйдет ничего». Не на пустом месте возник Булат Окуджава. Любовь слушателей, приступом настигшая его в конце пятидесятых, возникла как продолжение любви к сердечным интонациям лучших советских песен.

«Вы слышите, грохочут сапоги», — пел Булат, а в памяти слушателей эхом отзывалось:

Или:

И как ни открещивался Булат впоследствии от «комиссаров в пыльных шлемах», только холуй и начетчик мог услышать в ней восхваление большевизма, а не услышать и не увидеть прямую перекличку с Маяковским и Мейерхольдом, Бабелем и Петровым-Водкиным. (Песня Окуджавы — лучшее звуковое сопровождение к картине Петрова-Водкина «Смерть комиссара».)

Но и песни времен Гражданской войны, и городской романс двадцатых годов не исчезли бесследно в песенной культуре народа. Прежде чем найти свой отклик в поэзии Окуджавы, они уже возникали в песнях Лещенко (не Льва) и В. Козина.

После войны мы заводили патефоны, чтобы снова услышать:

И становилось понятно, что, вопреки всему происходившему вокруг, люди никогда не перестанут любить, мечтать и надеяться.

Оказавшись в гастрольной поездке в Магадане, мой отец встретился там с Вадимом Козиным, который в тех краях отбывал ссылку. Они и раньше встречались в Ленинграде, в память о чем певец подарил родителям фотографию с надписью: «Друзьям моей юности…»

Но я вспоминаю о своей юности и о том именно моменте (казалось, что это произошло внезапно и мгновенно), когда все мои друзья при встрече спрашивали друг друга:

— Ты «Синий троллейбус» слышал?

— А «Из окон корочкой несет поджаристой»?

— А про Ваньку Морозова?..

И друзья сходились у того, у кого имелся магнитофон, а на нем — записи Булатовых песен…

Это позже мы прочли в «Тарусских страницах» повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр» и вообще стали что-либо узнавать про этого грузина с завораживающим голосом, будто рассказывающего нам о том, что нам интереснее и ближе всего. О нас самих…

Во ВГИКе я дружил с ребятами, учившимися на актерском факультете. Чаще других с Валерием Носиком — дивным актером, снимавшимся у меня в курсовой работе, — мы бывали в доме на углу Беговой и Ленинградского проспекта. Там жила однокурсница Валеры Людмила Абрамова. Я видел ее в учебных этюдах и влюбился в нее не только за красоту, но за яркий талант и, как выяснилось позже, за любовь к Достоевскому, к Бетховену, чей Пятый концерт мы прослушали у нее на патефоне несчетное количество раз, и к Окуджаве — его мы тоже слушали, ибо у Люси был магнитофон.

Больше других мне нравилась и сейчас нравится песня:

А заканчивалась песня так:

…В один прекрасный день Люда уехала в Ленинград — ее пригласили сниматься в фильме «713-й просит посадку». Я познакомил ее с моими ленинградскими друзьями. Они понравились друг другу и весело проводили время, порой звоня мне ночью с просьбой выручить — прислать немного денег. «Ты не думай, отдадим непременно», — говорилось в таких случаях…

В той же картине снимался молодой артист Владимир Высоцкий. Люда, насколько я знаю, выручила его серьезно и от чего-то спасла… В Москву они вернулись вместе. Володя поселился у Люды в доме на Беговой…

Когда я услышал первые песни Высоцкого, я, конечно же, вспомнил ту комнату на Беговой, где мы с Людой Абрамовой слушали Окуджаву. То, что песни, которые начал сочинять тогда Высоцкий, и сама манера исполнения абсолютно не походили на то, что делал Окуджава, лишь укрепляет меня в настойчивом предположении, что именно слушание Окуджавы явилось сильнейшим творческим импульсом для актера и поэта Владимира Высоцкого в начале его карьеры всенародно любимого барда…

В мае 1962 года меня пригласили на Одесскую киностудию участвовать в съемках фильма по сценарию моей бывшей однокурсницы. Это был очень слабый сценарий, но я был очень самоуверенный молодой человек, полагавший, что любой сценарий можно преобразить так, что он будет походить на произведение искусства и по нему можно будет снять пристойный фильм. Я нашел единомышленника в лице редактора студии, талантливого сценариста и поэта Анатолия Черченко. Мы увлеченно работали, превратив слюнявую совковую историю в гротескную комедию. Этот вариант не прошел, и мне пришлось расстаться с Одессой.

Но съемки вот-вот должны были начаться на натуре, которая была выбрана в рыбацком поселке Вилково в устье Дуная. Моему напарнику пришла в голову мысль пригласить Булата Окуджаву для написания нескольких песен в картину. Окуджава переживал тогда пик популярности и был, что называется, нарасхват, и я сомневался, что он примет предложение неизвестных молодых кинематографистов.

Однако он согласился и вскоре приехал с молодой красивой блондинкой, которая стала его женой. Булат действительно довольно быстро сочинил несколько песен. Одна из них мне особенно нравилась. Она начиналась словами:

По вечерам Булат надевал белую футболку, на которой с левой стороны, прямо «на сердце», была изображена мишень.

— Это мне Евтушенко привез из Америки, — пояснял Булат и давал на палубе дебаркадера, где мы все и проживали, концерты для съемочной группы. Звукооператор записывал их на пленку. Сохранились ли где-нибудь эти записи — бог весть…

В семидесятые годы я собирался снимать в Грузии фильм «Путешествие в Арзрум» по заказу телевидения. Я написал сценарий и даже получил аванс на студии «Грузия-фильм» в Тбилиси.

Советы друзей, которых я люблю и мнением которых дорожу, даже если они идут вразрез с моими представлениями, нисколько меня не сковывают — наоборот, позволяют порой взглянуть на привычные вещи с неожиданной стороны.

Я уже беседовал с оказавшимися в Москве Отаром Иоселиани и Резо Габриадзе и почерпнул от них много для себя интересного. На очереди был третий любимый грузин — Булат Шалвович Окуджава. Я знал, что он пишет прозу из российской жизни начала XIX века, то есть из пушкинских времен. И позвонил ему.

— Вы случайно меня застали, — ответил знакомый мне голос. — Я работаю за городом, в Переделкине. Живу как таежный охотник. В город заехал за «порохом, спичками» и навестить мою бальную маму…

Все, кто интересовался Окуджавой, знали о его особом отношении к престарелой матери.

— Я знаю, что вы сняли мультфильмы о Пушкине, хотел бы их увидеть.

Такая возможность представилась годы спустя. Впечатление, которое Булат вынес после просмотра, он изложил в заметке для «Литературной газеты»:

Не могу не выразить признательность телевидению, включившему в пушкинскую программу восхитительные фильмы по рисункам Пушкина «Я к вам лечу воспоминаньем» и «Осень» режиссера Андрея Хржановского.

Какой прекрасный Александр Сергеевич. Сколько фантазии и совершенства у художников-постановщиков! Просто праздник!

…Мне не раз случалось присутствовать на творческих вечерах Окуджавы, где он пел новые, а также старые песни и читал стихи. При этом мысль о возможной работе с ним не покидала меня. Видимо, те же мысли были и у Булата. Однажды он пригласил меня к себе в Безбожный переулок и в разговоре упомянул о книжке, которую он в свое время писал для маленького сына.

— Вот, писал для Бульки и не думал издавать. А Белла прочитала и уверяет, что по этой книжке можно сделать замечательный мультфильм…

Жизнь сложилась так, что у меня, как говорится, до сих пор руки не дошли до этой действительно прелестной сказки.

В тот день Булат подписал мне книгу стихов: «Андрею — с давней симпатией», из чего я узнал, что и Булатом не забыты наши встречи в то далекое лето на берегу отнюдь не голубого Дуная и разговоры об общих друзьях — о Шпаликове, о Хуциеве и о многом другом.

А несколько лет назад меня пригласили на творческую встречу в Музей Окуджавы в Переделкине, и «хозяйка» музея, мало изменившаяся с тех давних пор красавица Ольга, с печалью и радостью разделила со мной эти воспоминания.

2018–2019

Р. S. Я попытался объединить в одном очерке имена дорогих мне художников. Дороги они мне не только тем, как им удалось выразить себя в искусстве, но и той гражданской позицией, которую они не скрывали. А эта позиция была, в свою очередь, тем убедительней, тем весомей, что принадлежала людям, прошедшим войну и, следовательно, знавшим цену свободе и крови, пролитой за нее.

Они выстрадали право сказать то, что сказали.

Я помню день похорон Булата Окуджавы и очередь, протянувшуюся от театра Вахтангова вдоль любимого Булатом Арбата, мимо дома, в котором он жил, до Смоленской площади. Церемонию прощания снимал замечательный журналист, фотограф Юрий Рост.

— Что ты собираешься снимать? — спросил я.

— Я бы поставил камеру на штатив, чтобы она снимала лица, тысячи лиц, пришедших поклониться любимому поэту. Такое собрание лиц, умных, тонких, открытых, опечаленных, одухотворенных, ты не увидишь больше никогда и нигде. Потому что проститься с Булатом пришла настоящая русская интеллигенция…

З. Гердт в роли Паниковского (памятник в Киеве).

З. Гердт с куклой.

З. Гердт в военной форме.

На съемочной площадке фильма «Никогда». Стоят В. Дьяченко (слева) и П. Тодоровский. В глубине за софитом — Е. Евстигнеев.

Дуэт З. Гердт и П. Тодоровский.

П. Тодоровский — кавалер боевых орденов и медалей.

З. Гердт и Д. Самойлов.

Д. Самойлов. 1940-е гг.

Б. Окуджава.

Б. Окуджава, О. Окуджава, З. Гердт, Т. Правдина после концерта Б. Окуджавы.

Б. Окуджава, Г. Поженян на съемках фильма «Застава Ильича» (реж. М. Хуциев).

Арбат. Прощание с Окуджавой. Июнь 1997 г. Фото Ю. Роста.