Дорогие мои… хорошие… - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Андрей Юрьевич Хржановский (Что воробей помнит об огурце О Юрии Соболеве [21]) #33

Что воробей помнит об огурце _{О Юрии Соболеве}[21]

С Юрой меня познакомил Юло Соостер. Я пригласил Юло художником-постановщиком на фильм «Стеклянная гармоника». Он согласился, но сказал, что хотел бы работу разделить с другом — художником Юрием Соболевым. Соболев был фигурой не просто заметной, но знаменитой в московской художественной среде, хотя бы своим участием в известной выставке в Манеже, а также своей деятельностью в качестве главного художника в издательстве «Знание», а затем в невероятно популярном тогда журнале «Знание — сила».

Подготовительный период работы над фильмом совпал с Юриным переездом в новую мастерскую — с Самотеки на островок посреди Садового кольца, ныне занятый подобием сквера, а ранее — рядом неказистых домишек, в полуподвале одного из которых и помещалась Юрина мастерская. Из-за хлопот с переездом мы встречались чаще всего дома у Юры на Бауманской. Я очень любил бывать в этой квартире. Мне нравились Юрины родители — милейшая и добрейшая, миниатюрная, с вьющимися кудряшками незатейливой прически Елена Ефремовна и сдержанно приветливый Александр Абрамович в толстых, почти как у единственного сына, роговых очках.

Уж не знаю, куда уходили родители в те вечера, когда праздновались из года в год 22 августа Юрины дни рождения. Задался этим вопросом потому, что в родительской комнате устраивались танцы, особым энтузиастом которых запомнился Эрнст Неизвестный, довольно неуклюже топтавшийся на одном месте с очередной партнершей и при этом приговаривавший, припевавший под любой мотив одни и те же слова: «Я — гений — Эрнст Неизвестный — делаю что хочу, бываю с кем хочу…»

Меньшая комната, в которой проживал Юра с женой Ритой, была и спальней, и мастерской, и библиотекой, и фонотекой — у Юры всегда было небольшое, но изысканное собрание пластинок, магнитных записей, а позже — дисков, и наилучшая аппаратура для проигрывания.

На стенах и на палках — работы друзей: живопись Ю. Соостера, графика И. Кабакова, кое-что из мелкой пластики Э. Неизвестного…

К Юре постоянно кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то оставался… Когда мы с женой Машей поселились в низине, которой оканчивался Мосфильмовский переулок, где протекала речка Сетунь, а за ней громоздилось нечто вроде шлакоотвала при станции Москва-Сортировочная Киевской железной дороги, я понял, что станция эта напоминает мне Юрину квартиру: постоянное движение в обе стороны, торможение, разгоны, стук колес — нечто, содержащее в себе воспоминанье «…о свойствах страсти, о беззаконьях, / о грехах, бегах, погонях, / нечаянностях впопыхах, / локтях, ладонях…»

Юра умел дружить по-особому с мужчинами и женщинами. И в каждом случае это была дружба неповторимая и отдельная. Женщины были от Соболева без ума.

Для многих из них он был «великий утешитель». Как, впрочем, и для мужчин, когда им это требовалось.

Я не знал собеседника более восхитительного, чем Юра Соболев. Во-первых, он был энциклопедически образован и при этом обладал удивительной способностью делиться своими знаниями необидным для собеседника образом. Не «как же ты этого не знаешь?», но что-то вроде: «Завидую тебе — тебя ждет такое удовольствие от встречи с этим писателем (композитором, художником)!»

Во-вторых, Юра был великим слушателем. Он не просто внимательно тебя слушал, но выказывал такую степень сопереживания, как будто речь шла о чем-то кровно для него важном.

В-третьих, в силу своего такта и врожденной музыкальности, точнее, чувства ритма, — он придавал беседе такие совершенные очертания, ведя ее либо во время прогулки, либо за работой, когда он рисовал что-нибудь (иногда этим «чем-нибудь» могли быть пластмассовые стаканчики, которые он разрисовывал цветными фломастерами), либо просто во время застолья, — сама беседа становилась чем-то похожим на искусство. Прибавьте к этому способность Соболева восхищаться чем-либо даже совсем незначительным в рассказе или поведении собеседника и тем самым повышать (а иногда и завышать) его оценку в собственных глазах. А также удивительную пластичность и обволакивающее обаяние его речи. Причем он общался ровно и на равных с учеными, докторами наук, философами и с подсобными рабочими.

Я не сказал еще ничего о том, насколько Юра был красив, несмотря на свой физический недостаток (из-за перенесенного в детстве полиомиелита он сильно хромал и не мог передвигаться без палки). Ввиду того что Юре приходилось затрачивать много энергии при передвижении, он одевался обычно довольно легко. Носил в любую погоду фасонистые ботинки светлой замши, коричневое замшевое пальто и даже зимой ходил с непокрытой, впрочем, нет, с покрытой густой шапкой курчавых волос головой. В одной руке у него была трость с набалдашником из серебра или слоновой кости, а другой, сильной и цепкой, он ухватывал спутника под руку.

Мне нравилось бывать в роли такого спутника. Во-первых, потому, что возможность оказать даже мизерную услугу, да еще человеку, к которому мы расположены, нам всегда приятна. Во-вторых, потому, что во время этих прогулок Юра бывал особенно мил и внимателен к собеседнику либо был необычайно доверителен, чему способствовала в немалой степени сама мизансцена. В-третьих, наконец, потому, что цеплялся Юра за спутника в надежде, поскользнувшись, избежать падения. Последнее удавалось не всегда. Порой я не мог предотвратить его падения, мало того, увлекаемый его тяжестью, сам летел вслед за ним. Мы оба ушибались, он, очевидно, больнее моего. Но падать за компанию с ним было как-то весело. Я вообще предпочитаю во всех случаях людям устойчивым тех, кто может не удержаться на ногах. Последние мне родственно ближе. Я вспоминаю при этом известное по мемуарам признание Шостаковича в том, что он был подвержен частым падениям: «Я и сыну своему, Максиму, когда он с горки съезжал на лыжах, всегда кричал: „Падай, падай скорее…“ Сейчас я падаю меньше. Если не толкают, конечно», — заключал Дмитрий Дмитриевич.

Интересно отметить, что места моих совместных с Юрой «упаданий» мне почему-то хорошо запомнились. Может быть, потому, что мы в этот момент, считая со второй секунды после приземления (первая нужна была для того, чтобы убедиться, что ничего не разбито вдребезги и не ушиблено чересчур чувствительно), начинали неистово хохотать. Со стороны это являло картину, должно быть, весьма странную: два немолодых человека путаются в своих ногах и полах пальто, пытаясь встать, снова падают и при этом беспрерывно хохочут…

Одно из мест нашего приземления помню особенно хорошо. Высокий берег Немана, накатанный наст с проблесками льда, конец ноября 1969 года — после осмотра барочного комплекса бывшего монастыря Пожайслис на окраине Каунаса и обеда в ресторане «Трес мергелес», что означает «Три девицы».

Я думаю, что, помимо так называемого родства душ, упоительных — порой во всех отношениях — бесед об искусстве, и не только о нем, Юра был уникальным по своей деликатности и готовности «войти в положение» партнером в так называемых разговорах по душам. Помимо всего этого, нас накрепко сроднили эти наши совместные прогулки — самый ритм ходьбы, под который я подстраивался с удовольствием, и наши совместные полеты с катушек долой.

Юра прекрасно знал музыку, классическую и современную. А уж в джазе был просто специалист. Помню вечера, совместно проведенные в кафе «Молодежное» на улице Горького (теперь эта улица называется Тверская, а в здании бывшего кафе находится банк), в «Печоре» на проспекте Калинина (теперь это Новый Арбат, а в здании кафе находится банк). И в том, и в другом кафе культивировались вечера джаза, куда съезжалась вся Москва послушать трио Ганелина — Тарасова — Чекасина, или Германа Лукьянова, или входившую тогда в моду Валю Пономареву. Все они были частыми гостями в доме у Юры. С особым чувством мы заходили в подвал на улице Медведева, где располагалось джазовое кафе «Синяя птица» (теперь это Старо-Пименовский переулок, а в соседнем здании находится банк). Кафе это помещалось недалеко от студии «Союзмультфильм», и яичница, съеденная там во время обеденного перерыва, отдавала чисто джазовыми обертонами — глянцевые выпуклости желтков отражали в себе блестящую медь дожидавшихся в углу своего часа ударных инструментов.

Знаток иностранных языков и восточной философии, ценитель Юнга и Борхеса, вдумчивый читатель и толкователь Гурджиева, признанный гуру среди отнюдь не узкого круга друзей, учеников и почитателей, Юра мгновенно сходился с людьми самых разнообразных свойств. Особенно если они были носителями каких-либо неведомых ему сведений и знаний. Я не говорю про очевидные случаи взаимных увлеченностей, которые сближали Юру Соболева с этнографом и знатоком кукольного театра Витей Новацким (они и умерли в один день), с основателем Ансамбля народной музыки, великим артистом Дмитрием Покровским, дизайнером Юрой Решетниковым, исследователем джаза Алексеем Баташовым, писателем Сашей Кабаковым, психологом Толей Добровичем. Ценили Юру и другие наши общие друзья — математик Юра Манин и композитор Альфред Шнитке. Хочу вспомнить еще одного нашего общего друга — специалиста по резервным возможностям человека — Иосифа Гольдина, который называл себя «суггест Джо» Ему удалось в течение кратчайшего срока свести нашу компанию с Иннокентием Смоктуновским, одним из основоположников суггестологии болгарином Георгием Лозановым и гениальным психоневрологом Юлией Некрасовой, совершавшей чудеса исцеления методом гипноза, свидетелями чего мы неоднократно являлись.

Как человек «многоканального» восприятия и воздействия, Юра не переставал удивлять меня примечаниями, которые он делал походя. «У нее готическая фигура» — имелась в виду наша ассистентка. «Эта аллея очень похожа на „Аллею“ Хоббемы» — по поводу аллеи на пути из Гагры в Пицунду. Первой вещью, которой обзавелась съемочная группа по инициативе Соболева и Соостера, стала кофеварка. Процесс кофепития, к которому постановщики пристрастили всю группу, сопровождался процессом курения. Не вульгарного перекура на лестничной площадке, а блаженства, связанного с экспериментами по сочетанию различных сортов кофе с различными сортами табака, включая трубочные.

Рука, настоящая мужская рука, разминающая сигарету (чаще всего это был крепкий французский табак «Голуаз» или «Житан») или набивающая трубку ароматным голландским табаком, — вот один из эмблематических образов Юры Соболева.

Юра был постоянно в движении. Это касалось не только физического состояния. Однажды — во время одной из бесед — я заметил, что одним из важных для меня принципов является непрерывность саморазвития. «Никогда не останавливаться, чтобы жизнь не заставала тебя на одном месте». — «Ты давно до этого додумался? — спросил Юра. — Обычно к этому приходят люди в более зрелом возрасте. Например, в моем…»

Юра Соболев был изумительным графиком. Он любил экспериментировать с новым материалом. Когда он познакомился на «Союзмультфильме» с заливочными красками и увидел, что на студии в ходу черная бумага, он стал рисовать пером свои сложные композиции в этой оригинальной технике, обычно ограничивая себя тремя цветами: белым, красным, голубым.

Когда в нашей работе над фильмом укоренился принцип широкого цитирования классической живописи, Соболев (как, впрочем, и Соостер) оказался бесценным партнером. Некоторые цитаты в «Стеклянной гармонике» появились с подачи Юры. Помню портрет молодого человека работы Боттичелли и ряд композиций Пьеро делла Франчески из «Приезда царицы Савской к царю Соломону», которые мы извлекали из редких в ту пору альбомов и монографий. Впоследствии, оказываясь в Бергамо или в Ареццо, в Дрездене или в Берлине, я с особым чувством всматривался в оригиналы, неизменно мысленно помещая рядом с собой моего замечательного друга. Интересная подробность: еще во время работы над «Стеклянной гармоникой» в руки мне попался журнал (кажется, это была «Техника — молодежи»), где была помещена заметка о съемках в Англии мультфильма «Желтая подводная лодка» с битлами, как мы тогда называли The Beatles, где пересказывался сюжет, как в город, где правят злые силы, приходят музыканты и что именно происходит под воздействием их искусства. Нас поразило такое совпадение. Но на этом оно было исчерпано, ибо «Желтая подводная лодка» отправилась в успешное плавание по всему миру, а наш фильм лег на полку, где пролежал без малого двадцать лет.

С Юрой мы сделали еще один фильм — «Бабочка». Я не считаю его удачей ни для себя, ни для Юры, хотя фильм пользовался успехом у зрителей…

Отношения двух «Ю.С.» (Юло Соостера и Юрия Соболева) — это особая тема. У них было много общего. Прежде всего, помимо таланта, — неподдельный артистизм. Любовь к игре во всем (одна из соболевских жен называла это качество «игручестью»). Оба были сложены атлетически. Если Соостер — от природы, то Соболев — развив в себе невероятно мощный торс и руки, в порядке компенсации за дефект, которым он был награжден с детства. Оба — Соболев в качестве главного художника издательства «Знание», а впоследствии журнала «Знание — сила», и Соостер в качестве постоянного иллюстратора этих изданий — имели дело с научными текстами и их авторами, поэтому оба были в курсе новостей с научного фронта. Они могли вести разговор на языке ученых мужей и на языке уголовников, которым владели одинаково лихо — Соостер по лагерному опыту, Соболев — по дворовому.

Юра не забывал милых прозвищ детства. «Тебя как дразнили в детстве? Меня — Юрец-огурец. А тебя, поди, Андрей-воробей?» Когда Юра звонил мне по телефону, он так и обращался: «Здорово, Воробей!»

Юра был типичным горожанином. Но с такой же самоотдачей, с какой он наслаждался в Москве непрекращающимися встречами, телефонными разговорами, походами в «кабаки», на выставки, в концерты, он жадно радовался распускающимся листьям берез, майской траве на высоком берегу Волги где-нибудь под Тверью или нагретой теплым южным солнцем пляжной гальке в декабрьских Гаграх. Мы любили беседовать под шум прибоя. А однажды, когда солнце казалось особенно жарким, я решил искупаться. «Ну и как ощущение?» — интересовался Юра, глядя, как стремительно я выскакиваю на берег. «Как после объятия со Снежной королевой», — отвечал я, возможно в более откровенных выражениях. «Ну и воображение у тебя, Воробей», — ухмылялся Соболев.

Гагры (они же, на нашем языке, — Гагришки) в мертвый сезон, с гулянием в парке под крики павлинов, послеобеденным ритуальным поеданием хурмы на балконе Дома творчества писателей, чтением «Опытов» Монтеня из местной библиотеки (званием «метр де плезир», позаимствованным у Монтеня, мы жаловали друг друга по обстоятельствам), — также входят в перечень блаженных мест, где Юре бывало так хорошо.

Когда я оказался в Балтийске, по месту дислокации полка морской пехоты, в котором я служил, Юра приехал навестить меня. Он жил в гостинице «Золотой якорь», той самой «ганзейской гостинице „Якорь“», про которую написал стихи Иосиф Бродский задолго до того, как стал нобелевским лауреатом.

Если вечерами я был свободен от вахты, которую периодически нес в качестве начальника караула или помощника дежурного по полку, я ужинал с Юрой и его товарищем, журналистом Карлом Левитиным, в ресторане гостиницы. Иногда я заставал Юру и Карла на песчаном Балтийском пляже — они загорали или собирали у кромки воды вынесенный прибоем янтарь. Юра придумал себе занятие: он решил вручную разрисовать недавно изданный томик стихов Гарсиа Лорки. Эту книгу со своими рисунками он подарил мне перед отъездом в Москву.

В то лето Юра переживал трудное время. Незадолго до этого ушла из жизни, покончив с собой, его жена Рита. Юра был сосредоточен и мрачен. Но однажды, глядя на линию морского горизонта, сливавшегося с небом, он сказал: «Вот увидишь, я еще буду счастлив».

Я помню его и в эту, счастливую пору жизни. В Царском Селе, где он жил со своей последней женой Галей Метеличенко, ему удалось создать нечто уникальное, что, без сомнения, войдет в историю мировой культуры, — свою школу, свой театр, круг учеников и последователей. Я видел лишь один спектакль этого театра, сделанный Юрой совместно с его соавтором Михаилом Хусидом и Галей, — «Дон Жуан» — и могу утверждать, что это было великое творение.

Ибо, помимо чисто художественных достоинств, в работе этой явственно слышался индивидуальный голос Юры Соболева. Его интонация, его философия — все то, что сконцентрировалось для меня в одной его фразе, сказанной во время одного из последних наших свиданий, когда я пригласил Юру на студию, чтобы записать интервью с ним для моего фильма о нашем друге Юло Соостере.

— Что такое любовь? — спросил я.

И Юра не раздумывая ответил:

— Любить — это значит жалеть…

Иллюстрации