Дорогие мои… хорошие…

ПНР[6] _{Моя панорама}

Есть в языке кинематографистов словечко ПНР. Этим сокращением обозначается обзорное движение камеры, панорама. Вот и я мысленно делаю такое движение, оглядывая свою комнату…

Я вижу шкаф с книгами по искусству, доставшимися мне в наследство от моих старших друзей — Эраста Павловича Гарина и Хеси Александровны Локшиной.

Однажды я был в гостях у Гариных. Это случилось вскоре после того, как на Международном кинофестивале в Каннах был показан фильм «Ведьма» (Ленфильм, 1958 г.) по рассказу Чехова, в котором Гарин сыграл роль дьячка. Игра Гарина была отмечена специальным призом жюри, о чем нас оповестила отечественная пресса.

Посреди вечера раздается телефонный звонок. Гарин берет трубку, слышит голос на другом конце провода, и лицо его освещается нежной улыбкой. Он слушает собеседника, продолжая смущенно улыбаться, и только приговаривает в ответ: «Спасибо, Пердочка… Спасибо, Пердочка…»

Когда кладет трубку, сообщает «Звонила Пера Аташева, вдова Эйзенштейна, поздравляла с каннской наградой».

Среди книг, стоящих у меня на полке, есть одна из библиотеки Эйзенштейна — «Sittengeschichte des Theaters». Когда я беру эту книгу в руки, я вспоминаю о том, что Эйзенштейн и Гарин вместе учились в Высших театральных мастерских у Всеволода Мейерхольда и были любимыми учениками Мастера.

Книга богато иллюстрирована работами художников, столь любимых Гариным, Эйзенштейном и их Учителем. На форзаце — автограф Перы Моисеевны Аташевой: «Самому дорогому Эрасту из всех Эрастов с любовью — Пера. 1953».

…А эта вещь принадлежит моей жене Маше. Появлению ее в нашем доме мы обязаны дружбе с замечательными «стариками» — Сергеем Александровичем Ермолинским и Татьяной Александровной Луговской.

Ермолинский дружил с Булгаковым, и когда Михаила Афанасьевича сразил смертельный недуг. Сергей Александрович вместе с женой М. А Еленой Сергеевной не отходил от постели друга.

После смерти Булгакова Елена Сергеевна продолжала дружить с Сергеем Александровичем, женившимся к тому времени на сестре поэта Владимира Дуровского Татьяне Александровне — талантливой художнице и, как оказалось впоследствии, незаурядной писательнице, написавшей на склоне лет свои воспоминания о детстве.

Дружба Татьяны Александровны и Елены Сергеевны продолжалась много лет, вплоть до ухода из жизни Елены Сергеевны.

Е. С. Булгакова любила делать подарки. Сергею Александровичу она подарила перстень М. А. Булгакова. А среди подарков, сделанных Татьяне Александровне, была элегантная шляпа, привезенная Еленой Сергеевной из Парижа, — кажется, это был ее первый выезд за границу.

Незадолго до своей смерти Татьяна Александровна подарила эту шляпу из черного велюра, с черной шелковой лентой вокруг тульи и такой же окантовкой полей, моей жене, к которой она относилась с особой любовью. И хотя шляпа эта представлялась Маше не вполне совместимой с ее обликом, скорее застенчивым, чем горделивым, она все же попробовала однажды надеть ее. Но как только она вышла на улицу, поднялся сильный ветер, который сорвал шляпу с головы и понес вдоль улицы. Маше удалось ее догнать и водрузить на постоянное место, каковым, как порт приписки для отслуживших свой век исторических судов, явился старый платяной шкаф.

Продолжаю путешествие по книжным шкафам. В одном из них живут два моих старинных друга — Иван и Федор. Это тряпичные куклы. Сшила мне их моя иркутская бабушка, когда я с мамой оказался в эвакуации на ее родине — в Иркутске.

Это сейчас я могу наблюдать, как одна из самых больших емкостей, кубатурой своей ненамного уступающая платяному шкафу в квартире, где живет мой десятилетний внук, доверху заполнена игрушками — мягкими и жесткими, надувными и механическими, пластиковыми и электрическими. Часть этих игрушек — подарки любящих бабушек и дедушки, которые порадовали прежде всего самих себя возможностью доставить радость своему любимому внуку.

Во времена же моего раннего детства, совпавшего с началом войны, картина была иная. Мы довольствовались по большей части самодельными игрушками. Иван — в красной рубахе, черных штанах и черной шапке — был шофером. Федор был одет в матроску с гюйсом. Федоровское лицо одарил глазами и ртом неумелый его владелец трех лет от роду.

Насчет профессии Ивана у бабушки сомнений не было: я, как всякий мальчишка, был помешан на автомобилях и с благоговением смотрел, как на чудодеев, на тех, кто ими управлял.

В детстве я страдал отсутствием аппетита (как бы это усовершенствовало мою жизнь сегодня!). Хоть как-то покормить меня удавалось бабушке исключительно под рассказы о том, какой — пока я спал — приезжал автомобиль, и какого у него цвета были колеса, а какого руль, и во что был одет шофер (полагалась полная раскраска всех деталей его костюма, включая непременный кушак (ну как же: «…сидит на облучке в тулупе, в красном кушаке…»)). Таким образом, я давал бабушке надежду на то, что будет съедено ровно столько ненавистной мне манной каши на воде, сколько цветов будет задействовано в ее описании явления шофера за рулем полуторки или даже автобуса (чаще всего — голубого).

Отец, вернувшийся после войны из Германии, где он оказался в составе фронтовой бригады артистов, привез мне в подарок три крошечных гоночных машинки: красную, синюю и белую. Машинки различались по форме и по названиям, которыми обозначил их отец: додж, бьюик и шевроле.

Не знаю, что мне больше понравилось — цвет машинок или их названия. Это были, наряду с двумя тряпичными куклами, самые любимые мои игрушки.

Что касается машинок, то они оставались любимыми даже тогда, когда я лишился их. Сердобольная моя мама, дабы не поддерживать во мне инстинкт собственника, имела обыкновение, не оповещая меня об этом, дарить мои куртки, рубашки (ею же по большей части и сшитые) и игрушки, когда я, по ее мнению, из них вырастал, другим детям из разряда неимущих.

Уж не знаю, как этой участи избежали Иван и Федор, мои товарищи, наперсники моих детских забав, изделия волшебных бабушкиных рук и терпеливые свидетели ее усилий, сходных с усилиями героини одного из первых фильмов братьев Люмьер под названием «Кормление бэби».

В Бюро пропаганды советского кино (БПСК — так сокращенно называлась организация, в буквальном смысле слова кормившая многих кинематографистов, временно оставшихся без работы) выпускались буклеты, посвященные творчеству знаменитых артистов, и фотографии с их изображением.

Редактором буклета, посвященного творчеству Фаины Георгиевны Раневской, была моя жена. По ходу работы ей приходилось многое уточнять и согласовывать с Ф. Г., и она часто бывала у нее дома.

Фаина Георгиевна была известна своей расточительной щедростью, проявляемой по отношению к людям, ей симпатичным, и часто не отпускала гостей без подарка. В один из визитов Маши она решила подарить ей старинную шкатулку. Маша стала категорически отказываться. Тогда Ф. Г. сняла с полки изящную деревянную статуэтку, изображавшую волшебную птицу Гамаюн.

— Ho от этого вы не сможете отказаться! — сказала она. — Ведь у вас есть сын. Эта птица принесет ему счастье…

Вернувшись домой, Маша торжественно водрузила птицу на полку, объяснив сыну ее высокое предназначение. Сын, кажется, вполне усвоил это и время от времени дарил птицу любовными взглядами, приговаривая шепотом: «Птица Яневская…»

Она и сейчас стоит на полке в комнате сына, продолжая безотказно выполнять свою миссию, как завещала ее прежняя хозяйка.

Я уже, кажется, рассказывал, как на следующий день после показа моего мультфильма «Стеклянная гармоника» в Госкино — показа, результатом которого явилось запрещение показывать этот фильм где бы то ни было, — я получил повестку из военкомата. Там мне вручили приказ о призыве в ряды вооруженных сил и предписание явиться в штаб дважды краснознаменного Балтийского флота.

Я направлялся на службу в полк морской пехоты в должности командира взвода БРУ (батареи реактивных установок). «БРУ так БРУ», — подумал я и двинулся в направлении покосившейся набок деревянной развалюхи, насквозь пропахшей крепким табаком, перегаром и трудовым потом взводных командиров. Развалюха эта служила общежитием для офицеров морской пехоты — любимого рода войск тогдашнего адмирала флота Советского Союза С. Горшкова.

Хорошо помню первую ночь, проведенную в общежитии. Вернее, пробуждение после этой ночи. Спал я крепко, несмотря на дружный храп соседей, утомленных трудами по боевой подготовке и усвоению принятой после этих трудов дозы горючего. Я даже видел сладкие сны, какие видел Ванька Жуков или заснувшая в парах столярного клея Каштанка. В последнем из этих снов я увидел уголок домашнего очага, покинутого мною сутки тому назад. Там на стене напротив моей кровати висела большая репродукция «Мадонны Литты» Леонардо да Винчи. Ее восхитительные черты, умиротворенность и нежность, которыми был проникнут этот образ, почти слышимая, как музыка, гармония красок — вот что я видел в последнее мгновение перед тем, как проснуться.

А открывши глаза, я лежал несколько секунд в изумлении, похожем на шок, силясь понять, где я нахожусь и как я здесь оказался. Глазам моим предстал огромный обрубок чьей-то лысой головы с острой бородкой — так выглядят профили с усеченной шеей, выдавленные на медалях. Из-за головы выдвигались шеренги солдат в касках с автоматами Калашникова наперевес. Внизу была подпись: «Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути. / В коммунистической бригаде с нами Ленин впереди». Этот плакат был прикреплен к стене с рваными обоями. Он служил единственным украшением офицерского жилья.

В казарме, где располагалось мое подразделение, я увидел много других плакатов. На них было подробно изображено, что надо делать солдату и матросу в случае химической (газовой) атаки или атомного удара.

В одном из помещений висел в раме «Макет ударно-спускового механизма АКМ» (автомата Калашникова модернизированного). Макет этот представлял собой комбинацию выкрашенных в разные цвета металлических деталей и был действующим, так что, если вы передергивали затвор, курок приводился в состояние взвода и весь механизм находился в ожидании «выстрела», который происходил у вас на глазах, как только вы надавливали пальцем на курок.

Этот макет походил на лучшие образцы современного искусства — все эти «контррельефы», «ассамбляжи», «инсталляции». Да по сути дела он и являлся произведением искусства, воистину неведомым шедевром.

Когда подошли к концу два года моей службы, командир выразил искреннее огорчение по поводу того, что я возвращаюсь на гражданку. (Надо заметить, что все мои бывшие сослуживцы — взводные командиры вышли в отставку в генеральском звании, — вот от какой карьеры я отказывался.) Желая все же, вместе с почетной грамотой за отличную службу и медалью «За отвагу», еще чем-то отметить мой вклад в боевую и политическую подготовку личного состава, командир приказал дежурному матросу снять со стены макет ударно-спускового механизма и доставить его в офицерскую комнату. «Пусть твой курок всегда будет на взводе». — проникновенно пожелал комбат и вручил мне предмет моего восхищения.

С тех пор он висит над дверью в моей московской квартире. Друзья-художники, заходя в гости и видя этот макет, не сговариваясь, произносили одну и ту же фразу: «Кабаков отдыхает!» А кто-то даже сказал: «Кабак увидит — застрелится!»

Однажды ко мне в гости пришел Илья Кабаков. По счастью, он не застрелился, а только восхищенно цокал языком, глядя прищуренными глазами на этот шедевр. Вскоре он покинул родину. И там, за ее пределами, видимо, не только отдыхает, но и много, как известно, и успешно работает.

Эраст Гарин в роли дьячка Савелия Гыкина в фильме «Ведьма» (реж. А. Абрамов).

Автограф П. Аташевой на книге, подаренной ею Э. Гарину.

Мои первые куклы — шофер Иван и матрос Федор.

Птица Гамаюн, подаренная Ф Раневской моей жене Маше.