Дорогие мои… хорошие…

Там, где слышен кашель Бога…

Так Тонино Гуэрра обрисовал место своего обитания — маленький городок Пеннабилли в Эмилии-Романье, расположенной в горной местности. Если бы я не был знаком и дружен с этим человеком на протяжении нескольких десятилетий, не прочел бы ни строки из его дивных творений в стихах и в прозе и не видел бы ни одного фильма, снятого по его сценарию, а значит, одухотворенного его поэтическим взглядом на мир, я бы по этим нескольким словам заключил, что они рождены большим поэтом. Потому что только такой поэт может измерять физическую высоту над уровнем моря близостью к Богу, о котором большинство смертных только и слыхало, что он находится где-то высоко, на небе. Но поэт идет дальше. Он говорит, что Бог — такой же, как мы, смертные, и ничто человеческое ему не чуждо, включая наши земные болезни.

Сам того, возможно, не желая, Тонино вселил в читателя — если он не бесчувственен — особую нежность и сострадание к Богу: оказывается, и он не застрахован от простуды или, чего хуже, от коклюша…

С того времени, как я прочел эти слова, я перестал относиться к раскатам грома как к явлению чисто физическому. Я в таких случаях волнуюсь, как будто звуки эти доверены мне ввиду явно незаслуженного личного ко мне отношения…

Эмилия-Романья… В свое время эти места осветили своим присутствием Джотто и Данте, а Пьерро делла Франческа родился в соседнем Сансеполькро. В наше время Тонино Гуэрра сам являлся реальным гением этих мест. Он чувствовал себя ответственным за их состояние и неукоснительное процветание. А что можно сделать для этого? Можно отреставрировать и сделать обитаемой заброшенную церковь в горах. Можно пинетту близ Равенны — ту самую сосновую рощу, которую воспевал еще Данте, — увешать колокольчиками так, чтобы при порывах ветра роща оглашалась мелодичным звоном.

Можно соорудить фонтаны по всей округе. И не по какому-нибудь трафарету, а придумав оригинальный образ для каждого из них. Вот фонтан-улитка, взбирающаяся по склону вдоль лестницы, что ведет на очаровательную площадь в городке Санта-Агата. Вот «Поющий тростник» в Торчелли. А вот мозаический ковер, который удерживают над поверхностью небольшого водного бассейна струи фонтана, а на ковре этом — конусообразные горки «соли», ибо именно соль, которую добывают в Червии, является символом этого городка на побережье Адриатики. Вот целый лес деревьев, опутанных рыбацкими сетями. Правда, деревья эти — из зеленого стекла. Таков фонтан в Риччоне, и называется он «Лес воды».

А вот другой лес — «Лес подарков». Так называется магазинчик в Пеннабилли, который торгует изделиями, сделанными по эскизам Гуэрры. Каждый раз, заходя в него, я испытываю радость, смешанную с печалью. Печаль — из-за невозможности купить непременно все, что хотелось бы иметь на память. Чего здесь только нет! Блюда, кувшины, кружки самой причудливой формы… Скатерти, занавески, салфетки, абажуры, шкафы… Наконец, Т. Гуэррой написанные и им же проиллюстрированные книги стихов и прозы, его пастели, акварели и коллажи.

После поездки по толстовским местам Гуэрра буквально заболел идеей создать собственные вариации на тему дорожного фонаря. Так родился целый цикл металлических скульптур, который Тонино посвятил памяти одного из своих российских друзей — Мстислава Ростроповича.

Многие дома в Пеннабилли и Сантарканджело украшены памятными эмалированными досками, на которых Тонино написал свои посвящения жителям этих домов. На одной из досок такая надпись: «Ты говоришь, что любишь цветы, и срываешь их. Ты говоришь, что любишь рыб, и ешь их. Когда ты говоришь, что любишь меня, я боюсь».

Тонино Гуэрра остается поэтом во всем, что бы он ни делал. Познакомившись с Тарковским в ту пору, когда Андрей собирался снимать фильм по сценарию Гуэрры, Феллини спросил у русского коллеги: «Что тебя привлекает в этом авторе в первую очередь?» И Тарковский не задумываясь ответил: «Прежде всего то, что он поэт». — «Я должен был сказать это раньше тебя», — заметил Феллини.

За свою долгую жизнь в кино Гуэрра написал больше сотни сценариев. Но, произнося имя Гуэрры, мы рифмуем его прежде всего с именем Федерико Феллини.

Они родились на расстоянии нескольких километров и нескольких дней друг от друга в провинции Эмилия-Романья в 1920 году. Но сближало их не только это и не только гениальная одаренность каждого, но еще и общая память о детстве, которая так замечательно воплотилась в их совместной работе «Амаркорд» (что в переводе с романьольского диалекта означает «Я вспоминаю»). И способность сохранить в себе на всю жизнь детское восприятие, безудержное воображение и страсть к игре как к форме человеческого поведения. Причем не только в кино.

Тонино рассказывал: «Однажды в Риме мы с Федерико заходим в дорогой магазин, который торгует модными галстуками. Я интересуюсь ценой одного из самых роскошных.

— 25 тысяч лир, — отвечает продавец.

Я:

— А вы можете сбросить цену? Я куплю этот галстук, если вы продадите мне его не дороже чем за 12 тысяч.

Продавец (раздраженно):

— Мы не делаем скидок.

— Он из деревни, а у них, у деревенских, принято торговаться, — вступился за меня Федерико.

— Ну хорошо, если нельзя за 12 тысяч, я готов купить его за 18, — говорю я.

Продавец:

— Я же вам сказал: 25.

Я:

— Это ваше последнее слово?

Он:

— Да, последнее.

Я:

— Ну хорошо, я покупаю этот галстук, — протягиваю продавцу 30 тысяч.

Продавец заворачивает покупку, и мы быстро выходим из магазина. Продавец нагоняет нас уже за порогом.

— Вот сдача. Возьмите 5 тысяч сдачи.

— Не беспокойтесь, — обращается к нему Федерико, — у них в деревне не принято брать сдачу».

Гуэрра — великий мастер диалога, а изобретательность его бывает столь простодушна, сколь изощренна. Некоторые его достижения я привожу в пример студентам, а когда нет под рукой студентов, пересказываю случайным слушателям.

Вот начало одного из фильмов по сценарию Гуэрры.

Немолодой мужчина (его играет Марчелло Мастроянни) садится в поезд. Его визави в купе — интересная дама чопорного вида. По всему видно, что мужчина жаждет общения, но не знает, чем вызвать на него спутницу. И тогда он обращается к даме: «Спросите меня, куда я еду?» Ошарашенная дама повторяет этот вопрос. «Я еду в Парму, — радостно отвечает ее попутчик. — А теперь спросите меня, к кому я еду?» — и так далее…

Когда мы только познакомились — а это было сорок пять лет назад, — Тонино часто в середине беседы обращался ко мне:

— Спроси меня, о чем захочешь…

И если я, не имея подсказки на манер героя Мастроянни, испытывал секундное замешательство с вопросом, он спрашивал сам: «Какой итальянский фильм ты любишь больше всего?» — «Восемь с половиной».

Тогда он, почти без паузы:

— А ты любишь Брежнева?

— Ты считаешь, что между Феллини и Брежневым есть что-то общее?

— Браво, — выставляет мне оценку Тонино. — Над чем ты сейчас работаешь? Назови мне тему.

— «Пушкин и Кавказ».

— «Пушкин и Кафка»? Браво, — снова оживился Тонино. — Что интересного случилось нынешней зимой?

— Были такие холода, что птицы замерзали на лету и падали замертво на снег.

— А что такое ледоход? Я собираюсь в Ленинград. Что можно слышать, когда по Неве идет лед?

— По части звука лучше меня тебе представит картинку мой отец — ведь он, ты знаешь, профессиональный звукоимитатор.

…Тонино обращается к отцу, и тот при помощи подручных средств — таких как скомканный лист газеты, а также струя воздуха, выдуваемая сквозь сомкнутые губы, — изображает потрескивание льдин, шум ветра и ледяной шуги.

А через год-другой я смотрел фильм братьев Тавиани по сценарию Гуэрры и увидел там такую сцену: пастухи, застигнутые непогодой, вынуждены проводить ночь в лесу у костра. И один из них говорит: «Я слышал однажды, как трещали льдины во время ледохода на северной реке…» И проделывает на глазах у других пастухов (своих собратьев) то, что недавно проделывал мой отец перед изумленным Тонино…

Иногда Тонино задавал неожиданные и даже не всегда понятные вопросы. Например: «Что ти думаю о папа Сталин?» Я не знал, что ответить на этот вопрос. Тонино продолжал: «Что ти думаю о ложка Пржевальски?» Имя Пржевальского было мне знакомо, но что я мог думать о его ложке? Но Тонино не прекращал дознания, в ходе которого прозвучало слово, кое-что мне говорившее: «Кавалло…» (Cavallo). Я не с первой попытки смог догадаться о фонетическом родстве ложки и лошади, а когда догадался, вспомнил о зоологическом названии породы: лошадь Пржевальского. Здесь бы мне проявить больше догадливости и сообразить, какая связь существует между первым и последующими вопросами.

С трудом, а может, с чьей-то подсказки я вспомнил о существующей легенде, о которой, должно быть, узнал Тонино: по этой легенде отцом «вождя народов» является вовсе не бедный сапожник из Гори, а останавливавшийся в этом месте и в это время известный путешественник, чьим именем названа порода лошадей. Сличив портреты предполагаемого отца «отца народов» и его самого, действительно можно обнаружить большое сходство.

Я очень жалел, что не присутствовал при встречах Гэрры с Сергеем Параджановым и Михаилом Шварцманом. Жалел прежде всего потому, что, зная, с каким восхищением он относится к этим великим мастерам, не смог насладиться тем, как он это восхищение выражает. Ибо я хорошо себе представлял, как он это делает, и всегда восхищался тем, как умеет восхищаться Тонино.

Помимо тех выражений восторга, к которым мы привыкли за долгие годы общения с Тонино, была еще одна, превосходная степень…

Часто, уходя вместе с Тонино из мастерской художника, с которым я его только что познакомил (а мне выпала такая радость — знакомить Тонино с художниками, прежде всего с теми, с которыми я работал и которых любил и ценил, — с Колей Поповым, Володей Янкилевским, Сергеем Бархиным, Мариной Азизян…), на мой вопрос, как ему понравился художник, Тонино отвечал:

— О, слюшай… Ти не понимаю, сколько… Ти не понимаю, как…

И это было высшее признание, исходившее от Мастера, переполненного неподдельным восторгом…

То же было и с музыкантами. Гуэрре нравились Шнитке, Башмет (Тонино ставил ударение на первом слоге)… А услышав игру Наташи Гутман и познакомившись с нею, он тут же заключил: «Наташа — большой человек». И при этом поднял указательный палец вслед за взглядом куда-то вверх.

Великий выдумщик, поэт и художник, Гуэрра не мог пройти мимо искусства анимации. Посмотрев несколько моих фильмов, он был воодушевлен возможностями этого искусства и стал думать о том, чтобы написать для меня сценарий. Я, мечтавший о том же, помог ему в реализации этого плана, обратив внимание — сначала свое, а затем его — на сказку «Лев с седой бородой»…

Работа с ним и с художником Сергеем Бархиным над этим фильмом доставила нам всем много радости, а фильму — участие в Каннском фестивале и множество призов на фестивалях в России и за рубежом. А вскоре Тонино откликнулся на мое предложение сделать фильм по рисункам Феллини и написал сценарий для «Долгого путешествия».

Когда Гуэрра, как соавтор этих фильмов, принимал приглашение участвовать в фестивалях — будь то зимняя Таруса или путешествие на корабле по Днепру и Черному морю с фестивалем КРОК, — он чувствовал себя в родственной среде. А для участников фестиваля возможность тесного общения с Maestro оборачивалась настоящим праздником…

Мне посчастливилось не только снять два анимационных фильма по сценариям Гуэрры и два документальных фильма с его участием — «Колыбельная для Сверчка» и «Белла Ахмадулина: „День Рафаэль“», — но, помимо счастья работать с Тонино, мне посчастливилось много путешествовать в его обществе.

И сейчас, когда я пишу эти заметки, я живо представляю себе Тонино как участника еще одного, увы, неснятого фильма.

Во-первых, от общения, которое в дороге приобретает особую прелесть, — так же как жареный цыпленок, съеденный на квадратном столике в купе поезда, почему-то кажется вкуснее того же цыпленка, съеденного в лучшем грузинском ресторане.

Во-вторых, оттого, что ты становишься невольным свидетелем и в некотором смысле соучастником того творческого процесса, в котором непрерывно пребывает Гуэрра.

Ну а в-третьих, тебе удается порой подсмотреть технологию этого процесса.

Однажды украинские пограничники, не удовлетворенные тем, как были оформлены документы Гуэрры, предложили ему вместе с женой сойти с поезда Москва — Киев в пограничном пункте — Конотопе.

Я, разумеется, сошел с поезда вместе с ними.

Мы оказались в караулке, похожей на полицейский участок из пьесы «Смерть Тарелкина». На мгновение я выпустил из вида Тонино. Не обнаружив его в караулке, я вышел наружу и застал такую картину.

Тонино стоит недалеко от караульной будки и, указывая на одинокую рябину, снимает допрос с пограничника. «Коме си кьямо квесто пьянте?» — спрашивает он. Застигнутый врасплох такой постановкой вопроса, пограничник отвечает сначала с индифферентной дикцией, а затем, после повторных: «Как?» — по складам: «Ря-би-на…»

— А это? — продолжает допрос Тонино уже по-русски, указывая на кирпичное здание фабричного типа за железнодорожным полотном.

— Это секретный объект, — говорит, уже обращаясь ко мне, пограничник. Он, кажется, готов извиниться перед любознательным итальянцем, который заносит все его ответы в записную книжку — с ней Тонино никогда не расстается.

«Машина ассоциаций» Гуэрры всегда в действии. Вот мы едем в поезде Москва — Одесса. Тонино направляется в конец вагона, где находится туалет. Возвращаясь, обращается ко мне: «Ты видел когда-нибудь электрический стул?»

В моих воспоминаниях о Тонино всегда незримо присутствует Лора. Так же как она зримо и слышимо присутствовала в наших встречах на протяжении сорока лет. Это она познакомила нас с Тонино. Это она подарила ему то, что стало неотъемлемой частью его жизни, — Россию, а нам всем — возможность общаться с одним из самых замечательных людей, живших в наше время. Я не говорю о той грандиозной каждодневной работе, которую совершала Лора и которая выходила за пределы дружества — когда она переводила наши беседы с таким участием, которое придавало нашему общению неизменную сердечность…

В Москву чаще всего Лора и Тонино прилетали с огромными чемоданами, на несколько месяцев, и отсюда совершались вояжи, как правило, в сопровождении друзей, в числе которых иногда оказывались мы с женой.

Помню первую поездку Тонино и Лоры в Петербург, тогда еще — Ленинград. Поездку, из которой Тонино привез замысел сказки, а впоследствии — сценария «Генерал и Бонапарт». Перед поездкой Тонино собирал всевозможные сведения и рекомендации, которыми, надо сказать, он успешно пользовался как в творческом, так и в житейском отношении. Накануне я познакомил Тонино с Натаном Эйдельманом — кажется, лучшим знатоком всего, что происходило в Петербурге со времен его основания.

(Тут же выяснилось, что Натан и Юлий Крелин, кузен Лоры, учились в одном классе и дружны чуть ли не с детства. Впоследствии эти связи принесли замечательные плоды в виде поездки по Италии Натана и Юлика с женами, организованной Гуэррой, и сочиненной ими книги об итальянцах в России.)

…От меня Тонино узнал о последних днях Пушкина и о его предсмертном желании съесть моченой морошки…

К Петербургу у Тонино было особое отношение. В немалой степени этому способствовала история города и, в частности, роль в ней итальянских архитекторов — Трезини, Растрелли, Кваренги, Росси…

Не раз, проезжая по Троицкому мосту и глядя в сторону Стрелки Васильевского острова с силуэтом Биржи, Ростральных колонн и Кунсткамеры, Тонино поднимал палец вверх и произносил одни и те же слова: «Венеция — осторожно!»

Изучив, казалось, все архитектурные достопримечательности Питера, Тонино заинтересовался его человеческим содержанием. Я познакомил его и Лору со многими питерскими друзьями. Но в одном случае имя Тонино помогло и мне приобрести важное для меня знакомство.

Когда я приступал к фильму, героем которого должен был стать реальный и фантазийный образ поэта Бродского, я спросил у его друга — поэта Владимира Уфлянда — телефон подруги Иосифа, матери его сына Марины Басмановой. В. Уфлянд не отказал мне в этом, но предупредил, что вряд ли я смогу дозвониться: Марина, как правило, не подходит к телефону и вообще ведет замкнутый образ жизни.

Тем не менее мне удалось дозвониться до Марины. Я представился и рассказал кое-что о себе. В моем рассказе Марину заинтересовали две вещи: наши отцы, художник Павел Басманов и мой родитель, были учениками — Басманов — последовательно и пожизненно, мой отец — временно — Малевича и Петрова-Водкина. А когда Марина узнала, что я дружу и сотрудничаю с самим Тонино Гуэррой (выяснилось, что «Амаркорд» — это один из любимых ее фильмов), голос ее потеплел, и мы условились о встрече на следующий же день.

Марина водила меня по местам их с Иосифом постоянных прогулок — вдоль Крюкова канала, сквера у Никольского собора, Мариинского театра, и видно было, как воспоминания останавливают ее чуть ли не перед каждым тополем на набережной.

Об этом знакомстве я рассказал Тонино и Лоре, и в следующий, уже совместный приезд они изъявили желание познакомиться с «Мариной Бродски», как назвал ее Тонино. Они, как я и полагал, понравились друг другу, и однажды даже Марина, вопреки принципу, которому она не изменяла, — никому не разрешать фотографировать ее, — принимая нас у себя в доме, осененном именами великих жильцов — А. Бенуа, З. Серебряковой, Е. Лансере, Н. Тырсы… — позволила сделать этот снимок…

Казалось, все более или менее значимые персоны в Петербурге считали за честь принимать Гуэрру. Накануне трехсотлетнего юбилея города я сопровождал Тонино и Лору во время их визита к директору Эрмитажа Михаилу Пиотровскому. Тот вкратце поведал гостям историю Эрмитажа, в которой на Тонино наибольшее впечатление произвел сюжет про котов, со времен Екатерины находящихся на дотации музея, — привилегия эта была дарована им за успехи в борьбе с мышами, угрожавшими музейным сокровищам.

У Тонино была неутолимая страсть: всем, кто ему нравился, он любил давать советы.

И в гостях у директора Эрмитажа он не изменил этой своей привычке и среди прочих рекомендаций высказал идею: чтобы в честь юбилея «городу и миру» были предоставлены шедевры из собрания великого музея. Как? Увеличенные до огромных размеров полотна, натянутые в виде парусов, возникли бы, подсвеченные прожекторами, в фарватере Невы так, чтобы прохожие с набережных могли любоваться «Мадонной Литта» Леонардо, и «Данаей» Рембрандта, и «Танцем» Матисса…

Из рассказов Тонино я знал, что он задумал нечто вроде повести, действие которой должно было происходить в Петербурге. Героем повести был старый генерал, участник войны с Наполеоном, и его собака по имени Бонапарт. Тонино хотел, чтобы я снял полнометражный мультфильм по этой повести-сказке. Художником должен был быть Сергей Бархин. Итальянцы издали «Генерала и Бонапарта» в виде книги с чудесными рисунками Бархина. С ним мы начали разработку сценария. Финансировать постановку должен был продюсер из Франции. Из-за трудностей в реализации проекта в России постановка была перенесена во Францию, уже без моего участия.

Но на раннем этапе мы подробно обсуждали все возможные повороты сюжета, который сводился к общегородской забастовке собак с требованием освободить всех птиц…

Воодушевленные успехом этой операции, Генерал и Бонапарт стали думать: «А что можно сделать для лошадей?»

Естественно, на каком-то этапе за Генерала и Бонапарта стали думать мы с Гуэррой. И здесь нам необычайно повезло: во время пребывания в Питере мы оказались в Царском Селе. Хозяева музейного комплекса после непременного осмотра Екатерининского дворца, Лицея и парка решили показать нам то, что, насколько я знаю, никому и никогда до нас, а возможно, и после — не показывали: нас отвезли на… кладбище лошадей. Это были не простые лошади, а лошади из царской конюшни, окончившие свое служение, а затем и жизнь. Любимцы венценосного хозяина и его семьи были погребены под массивными гранитными плитами. На каждой плите были выбиты красивым шрифтом имена и возраст, порода и масть, даты жизни и роль, в прошлой жизни выполняемая…

Мы были растроганы проявлением такой заботы к благородным животным. Нам оставалось только сожалеть о том, что все они почили, не дождавшись того часа, когда Генерал и Бонапарт смогут даровать им свободу.

Перед тем как приступить к съемкам фильма «Полторы комнаты», я сделал получасовой этюд «Полтора кота». Тонино этюд понравился, и он сказал свое знаменитое «феноменале».

Когда подошло время снимать большой фильм с Алисой Фрейндлих и Сергеем Юрским, согласившимися сыграть родителей поэта, на меня нашло понятное волнение. Съемки должны были проходить в комнатах, где жил Бродский. Тонино и Лора находились в это время в Петербурге. В один из дней, когда происходило освоение этой естественной декорации и первая репетиция с актерами, Тонино попросил разрешения присутствовать при этом. Я, разумеется, был только рад. Тонино опытным взглядом оценил обстановку, познакомился с актерами и перед уходом обратился к ним: «Вы должны помочь ему. И должны верить ему, потому что он — поэт…»

И как же радовался Тонино, когда смотрел готовый фильм! И опять мне повезло: Тонино и Лора оказались в Москве накануне премьерных показов — сначала в ЦДЛ, а потом в Доме кино. И Тонино с радостью согласился представить фильм. А я был счастлив, что вновь удостоился слов, сказанных Тонино в начале съемок:

— Вы увидите фильм о большом поэте, сделанный большим поэтом…

Вскоре предстояла премьера и в Питере. Узнав об этом, Тонино заявил, что он непременно должен поехать в Петербург и там тоже представить фильм. Что он и сделал, к моей безмерной радости.

Тонино обладал прирожденным педагогическим даром. После окончания университета в Урбино он некоторое время учительствовал там же. Он всегда с благодарностью вспоминал своих учителей. Прежде всего тех, кто учил его видеть.

— Смотреть и видеть — вовсе не одно и то же. Главное для художника — научиться видеть. Видеть то, что не увидели другие, — слышал я не раз от Тонино.

Он любил вспоминать ту минуту, когда он осознал это. Как-то учитель спросил Тонино: «Как ты думаешь, на что похожи следы, которые оставляет курица, ступая на влажную от дождя землю?» И сам же ответил: «На иероглифы…» «С тех пор, — продолжал Тонино, — я стал смотреть на мир другими глазами».

Я не раз присутствовал при встречах Гуэрры со студентами — в университете Сан-Марино, на Высших курсах сценаристов и режиссеров, где Тонино всегда был желанным гостем, в Петербургском университете, во ВГИКе… Некоторые поучительные истории Тонино повторял раз от разу, но в этих повторах всегда появлялись новые краски. И всегда в выступлениях Тонино, которые с блеском переводила Лора, были неожиданные и поистине завораживающие моменты. К тому же надо учесть, что Тонино был выдающимся актером и с первых же слов овладевал вниманием любой аудитории.

Вот два случая, когда Тонино откликнулся на мою просьбу обсудить замыслы предстоящих фильмов.

— Ты должен обращать внимание на то, что можешь увидеть только ты один, — советовал он мне в связи с предполагаемой постановкой по «Путешествию в Арзрум» Пушкина. — …Например: ты видел когда-нибудь белые тени? Ну да, на это мало кто обращает внимание. А я вот видел ранним утром осеннее поле, покрытое инеем. На краю поля росли деревья. И когда взошло солнце, иней стал таять. И только те места, куда падали…

В одну из первых наших встреч, когда мы только узнавали друг друга, я спросил Тонино, как он относится к Гоголю.

— А я что, по-твоему, похож на дурака? — спросил меня в ответ Тонино. И, дождавшись моей реакции, расшифровал свой вопрос: — Только дураки могут не любить этого писателя…

Он с энтузиазмом отнесся к моей идее снимать фильм по опере Шостаковича «Нос». И, вспомнив, что майор Ковалев, обнаружив пропажу носа, прикрывал платком гладкое место на своем лице, показывал, как он себе это представляет…

Несколько лет подряд мы снимали дачу в Переделкине, где нас навещали Тонино и Лора.

В один из таких приездов Тонино изъявил желание посетить могилу Пастернака. Уже на подходе к кладбищу Тонино вдруг остановился:

— Как же так, мы придем без цветов…

Тут его взгляд остановился на соседней поляне, где росли полевые ромашки. И Тонино, довольный своей находчивостью, сорвал несколько цветов…

Так же Тонино поступил во время нашего визита в Прилуцкий монастырь в Вологде. На кладбище этого монастыря похоронен поэт Константин Батюшков, живший последние годы и скончавшийся в Вологде. Я рассказал Тонино о том, как высоко це нил Батюшкова Пушкин. А также о том, что Андрей Тарковский, во время своей поездки на север оказавшийся в Прилуцком монастыре у могилы Батюшкова, сказал, что хотел бы быть похоронен в таком вот месте.

И Тонино долго стоял у скромной ограды, потом с каким-то, как мне показалось, особым чувством дотронулся до надгробия, прежде чем положить цветы к его подножию.

И Вологда, и Кириллов-Белозерский, и Ферапонтов монастыри произвели на Гуэрру огромное впечатление. Сохранился материал, снятый во время этого путешествия, где он комментирует увиденное так, как это мог сделать только большой поэт.

Гуэрра мог опоэтизировать любую вещь. Даже будильник без стрелок. У него есть рассказ про то, как нищий араб, не имеющий ничего, кроме такого будильника, каждый день приходит с ним на базар в надежде продать его. И каждый день к нему приходит старуха-бедуинка со своими раздумьями, не купить ли ей этот будильник. Ведь если закрыть глаза, то в ночной тишине равномерное тиканье часов можно принять за стук чьего-то сердца…

Я мог бы еще многое рассказать об этом великом поэте и великом человеке. Но будет, должно быть, правильно, если я уступлю место самому Тонино — пусть читатель услышит его голос не в моем пересказе.

Вот несколько его образов.

…Все буквы, которые в прошлом слагали на крышах коммунистические лозунги, теперь упали на фасады домов, чтобы обозначить названия банков и слова реклам…

Подходя к Зимнему дворцу, слышу за спиной шум быстрых шагов и на мгновение вспоминаю о большевиках, которые в семнадцатом наспех пересекли площадь и свергли правительство. Но это спешили американцы, начался дождь, и они были покрыты легкими накидками из пластика, которые делали их похожими на коконы.

Страх — друг телевизоров и семейного эгоизма. Едим мясо вместе с изображением, в то время как голос, выходящий из бездушного механизма, заполняет собою молчание, царящее между мужчиной и женщиной, между родителями и детьми. Надо бы вернуться туда, где слово вновь возвращено нашим детям и образы зреют в нашей фантазии.

…Как всякий поэт, Тонино был необычайно чувствителен к таким природным явлениям, как дождь, снег, туман, иней. Сознавая приближение конца, он говорил: «Я могу смириться со всем, с чем придется расстаться. Но как согласиться с тем, что я никогда больше не увижу спектакль снегопада…»

…И даже когда я путешествовал без Тонино, я мысленно представлял его рядом, представлял его реакцию на те или иные происшествия или явления: Феноменале! Страординарио! Миравильозо! (Fenomenale! Straordinario! Meraviglioso!)

…В начале марта того памятного года, когда мы собирались поздравлять Тонино с очередным — девяносто вторым! — годом рождения, в Суздале, столь любимом Тонино, проходил фестиваль анимационных фильмов. Я много раз бывал в этом городе, в его церквях и монастырских храмах, и в тот год, посещая их, всюду возносил молитвы о выздоровлении раба Божия Антона: от Лоры были неутешительные известия о состоянии здоровья Тонино.

Уже по дороге из Суздаля в Москву я решил заехать в старинную церковь в Кидекше, построенную еще при Андрее Боголюбском, чтобы посмотреть на широко разрекламированные фрески, самые древние на суздальской земле.

Однако никаких фресок, ни даже их следов внутри церкви я не увидел. Когда я поделился своим недоумением с местным смотрителем, он как-то простодушно и даже, я бы сказал, ласково указал мне место, покрытое густым инеем, и предложил мне поскрести в этом месте ногтями Я последовал совету смотрителя, стараясь действовать как можно осторожнее. Каково же было мое радостное и изумление, когда под пальцами моими сантиметр за сантиметром стали открываться фрагменты древней фресковой живописи.

Причем их красочная прелесть являлась тем изумительнее, что контрастировала она с ослепительно белыми кристаллами инея. Это походило на сцену из фильма Ф. Феллини «Рим», где строители метро при подземных работах наталкиваются на старинные фрески, которые буквально на глазах исчезают под воздействием воздуха…

Я тут же, глядя на старинные фрески в обрамлении инея, позвонил Лоре. Я слушал, как она пересказывает эту историю Тонино. И когда она кончила, до меня донеслось еле слышимое — ибо громко говорить Тонино уже не мог, — хорошо знакомое: meraviglioso!

Было время, когда я серьезно заболел и лежал в больнице. Тонино каждый день звонил моей жене и, спрашивая обо мне, произносил два слова: «Друг рьядом».

Накануне дня рождения, который оказался последним в жизни Тонино, Лора не скрывала от нас, что он совсем плох, не встает и силы покидают его.

Мы с Машей решили лететь в Италию, чтобы 16 марта, в день рождения Тонино, быть с ним и с Лорой. Так мы и ответили Тонино, войдя в комнату, где он лежал, на его вопрос: «Ма перке?..»

В этот день на центральной площади в Сантарканджело проходила ярмарка. Мы купили огромный букет ромашек, зная, как Тонино любит эти цветы. Когда он увидел их, он попросил Лору поднести их к себе и дотронулся до них с невыразимой нежностью, пытаясь погладить. А потом попросил поставить их так, чтобы он мог на них смотреть.

Так Тонино прощался с жизнью.

Пытаясь утешить Лору, он говорил, что смерть — это всего лишь переход в другую комнату. На доске, которая висит теперь на доме, где жил и скончался Тонино, написаны дата рождения и другая дата: 21 марта, когда «Тонино Гуэрра перешел в другую комнату».

А 16 марта, в свой последний день рождения, он мог еще видеть цветущее миндальное дерево, «выросшее» у него на балконе, и слышать музыку Нино Роты из «Амаркорда», которая звучала на площади (комната, где лежал Тонино, балконом выходила на площадь).

Лора ему рассказывала то, что она видела с балкона и что не мог увидеть Тонино: сотни людей, заполнивших площадь, — некоторые были костюмированы в наряды персонажей из фильмов Гуэрры и Феллини — скандировали: «Auguri, Tonino!» и, двигаясь медленно и плавно, проходили в прощальном параде перед домом того, кто был причастен к их рождению.

Так благодарные земляки облегчили Тонино его последнее путешествие — путешествие «в другую комнату».

Т. Гуэрра. Фонтан в г. Червия. Мозаика.

Т. Гуэрра. Четыре фонаря. Металл, ковка, цветное стекло.

Т. Гуэрра и Ф. Феллини.

Ф. Феллини. Портрет Т. Гуэрры. Цветные фломастеры.

Т. Гуэрра на студии «Союзмультфильм» во время работы над фильмом «Долгое путешествие» по рисункам Ф. Феллини (сценарий Т. Гуэрры, реж. А. Хржановский). 2007 г.

Т. Гуэрра с собакой Бабой и одной из сорока Лориных кошек у себя дома в Пеннабилли.

Н. Попов в гостях у Т. Гуэрры в Пенабилли. Фото Е. Бондарчук.

Тонино и Лора Гуэрра со съемочной группой фильма «Лев с седой бородой» по сценарию Т. Гуэрры (реж А. Хржановский). Художник-постановщик С. Бархин — единственный во втором ряду. 1990-е гг.

Т. Гуэрра и О. Писанка на фестивале КРОК. 1990-е гг. Фото А. Хржановского.

Справа налево: Т. Гуэрра, Л. Гуэрра, А. Хржановский, Р. Джанини во время шлюзования теплохода на Днепре. Фестиваль КРОК. 1989 г. Фото А. Хржановского.

Т. Гуэрра. Рисунок, сделанный в Конотопе. 2001 г.

«Ни дня без строчки». Т. Гуэрра в Одессе. Фото А. Хржановского.

Т. Гуэрра. Санкт-Петербург, 2004 г. Фото А. Хржановского.

Т. Гуэрра в гостях у М. Басмановой. Фото А. Хржановского.

Т. Гуэрра в Эрмитажном театре на открытии выставки М. Азизян. На переднем плане — голова А. Хржановского мл. За Т. Гуэррой — М. Азизян, Н. Дементьева и М. Пиотровский. Санкт-Петербург, 2004 г. Фото А. Хржановского.

Т. Гуэрра «в роли майора Ковалева» прикрывает нос «платком» — салфеткой с собственным рисунком. Фото А. Хржановского.

А. Хржановский и Т. Гуэрра. Вологда, 2007 (?) г.

Вверху: Т. Гуэрра и котенок (рисунок и текст А. Хржановского). Внизу: Та же сцена в реальности. Т. Гуэрра в гостиной своего дома в Пеннабилли. Фото А. Хржановского.

Молодожены Тонино и Лора. Рим, 1970-е гг.

Лора и Тонино Гуэрра.