Дорогие мои… хорошие…

Игорь Ильинский и «внучка Зонтика»[13]

Читателям, которые любят театр и интересуются его историей, попадалась, возможно, на глаза фотография труппы Художественного театра, сделанная в Ялте на рубеже позапрошлого и прошлого веков. Труппа только что созданного театра вскоре после триумфального успеха «Чайки» в Москве приехала на юг, чтобы показать спектакль любимому автору (Чехов в то время жил в Ялте).

Роль Треплева в этой постановке играл молодой актер Всеволод Мейерхольд.

На фотографии он расположился у ног актрисы театра Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой.

После того как Мейерхольд был арестован и расстрелян, любые упоминания о нем, как словесные, так и визуальные, стали невозможными.

А поскольку историческую фотографию приходилось по многочисленным поводам репродуцировать, цензоры придумали, как решить проблему Мейерхольда на снимке: решено было его фигуру истребить, а на это место поместить зонтик, который якобы органично вписывался в антураж общей композиции, как вещь из личного гардероба артистки Книппер.

После реабилитации Мейерхольд был восстановлен не только в истории театра, но и на этом фотоснимке. А в том, что реабилитация состоялась в ряду первых подобных дел и что она открыла путь для триумфального возвращения Мастера, памяти о нем не только в России, но и во всем мире (по уровню интереса к этой фигуре и, соответственно, по количеству посвященных ему публикаций в мировой профессиональной исследовательской литературе Мейерхольд, наряду со своим учеником Эйзенштейном, занимает одно из первых мест), — заслуга прежде всего внучки Всеволода Эмильевича — Марии Алексеевны Валентей-Мейерхольд.

Эта скромнейшая женщина, преподававшая русский язык и литературу в школе, была любимицей Мастера. Когда в семейном кругу гадали, кем станут и как зарекомендуют себя молодые члены семьи — усыновленные Мейерхольдом Татьяна и Константин Есенины и внучка Маша, Всеволод Эмильевич сказал: «Маша будет душой общества».

Она не просто оправдала это предвидение…

Первым, к кому повела Мария Алексеевна следователя Г. Ряжского, ведшего дело о реабилитации Мейерхольда, был Игорь Владимирович Ильинский. Он написал письмо в прокуратуру. Следом за ним это сделали другие корифеи нашего искусства, работавшие с Мейерхольдом либо знавшие его:

Шостакович, Пастернак, Юткевич, Эренбург, Гарин, Штраух и многие, многие другие.

Начиная с 1956 года имя Мейерхольда стало вновь произноситься вслух. Сперва робко, в связи с полузакрытыми вечерами памяти режиссера. Один из таких вечеров, помню, проходил в элегантном особнячке на Лубянке, где помещался клуб НКВД. В этом вечере, наряду с другими бывшими мейерхольдовцами, участвовал и Игорь Ильинский. Хотя формально устроение таких вечеров брала на себя та или иная организация (в упомянутом случае — «та самая» организация), скрытой движущей силой, координатором, а часто — инициатором была Маша Валентей.

Она же на надгробном обелиске, установленном на Ваганьковском кладбище на могиле жены Мейерхольда З. Н. Райх, заказала выбить профиль Мастера и его имя.

Ее вызвали в КГБ: «Какое право вы имели? В конце концов, Мейерхольд здесь не похоронен!» — «Укажите мне, где его могила, и я поставлю памятник там», — ответила Маша, и обескураженный следователь вынужден был отступиться.

Но не отступила от цели Маша.

Вскоре стали выходить одна за другой книги: сначала «Воспоминания о Мейерхольде», затем двухтомник его трудов, письма, творческая биография, мейерхольдовские сборники, — и все это благодаря энтузиазму Марии Алексеевны, ее безграничному упорству и целеустремленности.

Она умела объединять незнакомых людей из самых, так сказать, разных «профсоюзов»; режиссеров, артистов, писателей сводила с чиновниками, и всё ради воплощения намеченной сверхзадачи: воздаяния тому, кто, по слову другого гения, Евгения Вахтангова, «дал корни театру будущего…». Благодаря стараниям неутомимой внучки открылся музей Мейерхольда на его родине в Пензе, затем — мемориальная доска на доме в столице, в Брюсовом переулке (а потом и в Ленинграде).

Чтобы добиться намеченного, Маша каждый раз разрабатывала план не хуже профессионального стратега.

Многие затеваемые ею сражения — а это были именно сражения, советская власть без боя не желала оставлять свои позиции, — длились годами.

Например, сложнейшая операция по освобождению мейерхольдовской квартиры в Брюсовом переулке от бывшей бериевской обслуги, вселившейся туда вскоре после того, как бериевские агенты зверски убили в этой квартире жену Мейерхольда, актрису Зинаиду Райх.

В конце концов Маша добилась у московских властей согласия на создание в квартире музея, ставшего филиалом Театрального музея имени Бахрушина.

В музее-квартире Мейерхольда Маша ввела традицию вечеров памяти мейерхольдовцев. Столетия со дня рождения Николая Эрдмана, Эраста Гарина, Игоря Ильинского отмечались в разных местах, но нигде эти вечера не проходили так тепло и содержательно, как в Доме Мастера.

Из моего перечня деяний Марии Алексеевны Валентен может сложиться впечатление, что она в высшей степени деловая женщина, ничем, кроме исполнения своего долга перед памятью Мейерхольда, не интересовавшаяся.

На самом деле у нее хватало душевной щедрости на то, чтобы помогать всем нуждающимся в ее помощи; находилось время, чтобы следить за новостями театральной жизни, благо, лучшие театральные режиссеры почитали за честь пригласить Марию Алексеевну на премьеру; хватало чувства раскрепощенности, юмора и такта, чтобы объясняться с президентом страны во время вручения Госпремий (Марии Алексеевне эта премия была присуждена за деятельное участие в создании Центра имени Мейерхольда).

Друзья, знавшие Марию Алексеевну в течение многих лет, тем более десятилетий, называли ее Машей. Она сама на этом настаивала.

— Андрюша, вы должны сделать фильм о деде. (Так она называла в разговоре Всеволода Эмильевича.) Я вам буду помогать во всем, — говорила мне она при каждой встрече.

— Я хотел бы сделать фильм о вас. Я даже название придумал.

— Какое?

— «Внучка Зонтика».

Она добродушно рассмеялась в ответ.

Сама, видимо, этого не подозревая, она была продолжением и частью той великой игры, которую в свое время затеял Мастер…

Игоря Ильинского я впервые увидел в кино — это был, кажется, «Праздник святого Иоргена».

Но полюбил я его в продолжение своей любви к Гоголю, когда услышал по радио запись спектакля «Ревизор», где Ильинский играл Хлестакова. Я знал о легендарных мейерхольдовских спектаклях с участием Ильинского. Ничего подобного не происходило в творческой биографии мастера на подмостках академического театра…

И тут Ильинский предпринимает шаг, решиться на который мог только гениальный актер, обладающий, как это и должно быть свойственно гению, мощнейшим личностным потенциалом. Он создает свой театр. Театр одного актера. Он идет на эстраду в качестве актера-чтеца не с одним или двумя «номерами», а выучивает несколько сложнейших программ.

Причем обновляет их постоянно.

Это уже не только рассказы Зощенко, которые он и раньше читал блистательно. И не только юмористические рассказы Чехова, такие как «Хамелеон», «Смерть чиновника», «Сапоги», «Пересолил». Он оставляет их в своем репертуаре, но к ним добавляются вещи трагического звучания, которого никак не ждет зритель от прославленного комика.

Многие концерны Ильинского проходили в зале Дома ученых на Пречистенке. Там собиралась публика, приходившая снова и снова услышать рассказ Карла Ивановича из «Детства» Толстого. И каждый раз, когда «Карл Иванович» снимал очки, доставал из кармана платок и начинал долго протирать им очки, опустив голову, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы, слушатели тоже тянулись к своим карманам и доставали платки.

То же самое бывало в финале «Старосветских помещиков» и в чеховском «Горе», когда доходило до того места, где пропойца-токарь, похоронивший жену, попадает в больницу с обмороженными ногами и умоляет доктора, суля ему портсигар из карельской березы и прочие изделия своего ремесла, спасти ему жизнь, а доктор машет рукой и выходит из палаты. «Токарю — аминь», — произносил рассказчик таким голосом, что у слушателей непроизвольно сжималось сердце, ибо в этом была неутомимая поступь тех минут, на которые обречен каждый живущий на Земле.

…Этот урок Игоря Ильинского, сумевшего найти выход для своего волшебного дара в новое для него творческое пространство, стал для меня одним из самых значительных жизненных впечатлений.

Игорь Владимирович был человеком в высшей степени принципиальным и последовательным.

Рассказывают, что однажды во время гастролей Малого театра в Ленинграде спектакль «На круги своя» посетил первый секретарь ленинградского обкома партии Романов. Ильинский, как известно, играл в этом спектакле роль Л. Н. Толстого. И вот по ходу роли он произносит примерно такие слова: «Русский мужик ленив, склонен к воровству и пьянству…»

И вдруг из правительственной ложи раздаются слова партийного босса: «Это клевета! Русский человек трудолюбив и честен…» Может быть, даже с добавлением: «Как это записано в „Моральном кодексе строителя коммунизма“…»

Тогда «Лев Николаевич Толстой» поворачивается к ложе, откуда раздалась реплика, и с подчеркнутой четкостью произносит: «Так вот, русский мужик ленив…» и так далее. После чего из ложи послышался стук кресельных сидений и звук удаляющихся шагов.

…Среди миниатюр, исполнявшихся Ильинским в концертах, были стихи «Из английской народной поэзии» в переводах Маршака. Когда я делал фильм по одному из стихотворений — «Дом, который построил Джек», — вопрос о том, кого пригласить читать эти стихи в фильме, для меня не стоял. На раздолбанном студийном жигуленке я заезжал за Игорем Владимировичем в Колобовский переулок. Этот ничем не приметный дом находился в пяти минутах ходьбы от того двора на Петровке, где летом действовали теннисные корты, а зимой — каток, — любимые места отдыха народного артиста.

Игорь Владимирович принимал меня в своем небольшом кабинете с синими обоями, среди скромного убранства которого обращал на себя внимание портрет Мейерхольда в рамке красного дерева с дарственной надписью — целым посланием-объяснением в любви.

Мы говорили о Мастере. Игорь Владимирович вспоминал, как нелегко далось ему решение покинуть театр, где он сыграл свои лучшие роли: Брюно в «Великодушном рогоносце», Аркашку в «Лесе», Фамусова в «Горе уму»… Высказав доводы в оправдание своего тогдашнего решения, Ильинский сделал большую паузу. Кто знает, о чем в это время думал великий актер, так и не нашедший театра, созвучного его уникальному трагикомическому дару. И попросту — масштабу его мастерства.

Наконец сказал после паузы:

— Мейерхольд уделял большое внимание форме. Мне казалось, что это уведет меня от реалистического театра. Многого тогда я не понимал…

И, помолчав, добавил:

— Второго такого режиссера, как Мейерхольд, не было. И не будет…

Не знаю, чем я вызвал расположение любимого артиста, но только он стал настойчиво приглашать меня посмотреть спектакль «Возвращение на круги своя» по пьесе Иона Друцэ, где он играл роль Льва Николаевича Толстого.

— Только не смотрите этот спектакль по телевизору — говорил он. — Телевизионщики ничего не понимают в работе актера. Знаете, как телевизионщики снимали главную сцену спектакля, в которой Толстой умирает? Они снимали ее сбоку. А зритель должен видеть в это время мои глаза. Это величественный, таинственный момент перехода человека в иной мир. Я не сразу нашел это движение век и то выражение, которое приобретает лицо, когда последнее дыхание слетает с губ. Вот это выражение…

И тут же, почти без паузы, без заметного перехода, Ильинский показал это выражение, вернее, всю последовательность тончайших движений, свойственных этому сокровенному мигу. И, видя мое потрясение от такой неожиданной и физически осязаемой близости к чуду искусства, повторил все сначала, закрепив на сей раз эту метаморфозу заключительным знаком «фермато», как бы стоп-кадром. А потом, также без перехода, снова обратился ко мне:

— Скажите, разве можно такое снимать сбоку?

В другой раз Игорь Владимирович изумил меня, когда наша совместная работа была завершена и он увидел готовый фильм. Его работа, с моей точки зрения, была выше всяких похвал. Он же отнесся к ней иначе.

— Вы сделали все замечательно. А вот я не так прочитал. Я хотел бы прочесть все заново: я теперь понял, как это надо делать…

И на другой день, глядя на экран, где разыгрывалась буффонада насмешек, притворств, погонь и уловок, старый мастер прожил заново жизнь рисованных героев. Как сейчас вижу лицо артиста, озаренное светом экрана, и в этом свете молодые глаза под толстыми стеклами очков — глаза, полные озорства, задора и удовольствия, какое может доставить игра только в детстве…

В какую-то минуту мне захотелось поведать Игорю Владимировичу историю моего увлечения — нет, любви, глубокой и сильной, к его искусству, но вместо этого я сказал какую-то дежурную фразу вроде: «Игорь Владимирович, я ваш старый поклонник».

Я показал старому мастеру несколько своих фильмов. «Ну вот, теперь и я стал вашим поклонником», — сказал Ильинский после просмотра. И надписал свою книгу: «Старому поклоннику от молодого поклонника…»

Почему я вспомнил здесь и снова свел вместе Игоря Ильинского и Марию Валентей-Мейерхольд?

Потому что оба они через всю жизнь пронесли восхищение и благодарную память о том, кто навсегда заворожил, одного — с юности, другую — с детства, неотразимой силой фантазии, магией своего творчества и своей личности?

Конечно, поэтому тоже.

Но что сближает двух моих героев более существенным, как мне кажется, образом, так это их вера. Она питала их усилия во имя больших деяний — и я не знаю, стоит ли проводить границу между свершениями творческими и каждодневным человеческим подвигом, служением великой цели — воскрешения из небытия задвинутого в непроницаемую, казалось бы, тьму общественного забвения другого человека, кем бы он тебе ни приходился и какое бы место он ни занимал бы в нашей расточительной истории.

И здесь я с непоколебимым чувством полной и органической совместимости ставлю рядом имена великого артиста Игоря Ильинского и великой радетельницы о нашей культурной памяти — Марии Алексеевны Валентей, внучки «Зонтика».

Труппа Художественного театра в Ялте. Сидит (крайний справа) Вс. Мейерхольд.

Тот же снимок с заретушированной фигурой Вс. Мейерхольда.

М. Валентей.

Внуки Вс. Мейерхольда. Петр Меркурьев и Мария Валентей в подъезде Музея-квартиры своего деда. Фото А. Хржановского.

В машине сидят: Вс. Мейерхольд, Ю. Юрьев, И. Ильинский, М. Царев.

И. Ильинский в роли Л. Толстого в спектакле Малого театра по пьесе Иона Друцэ «Возвращение на круги своя». 1970-е гг.

И. Ильинский в роли Аркашки Счастливцева в спектакле ГосТИМа по пьесе А. Н. Островского «Лес». 1920-е гг.

Участники вечера памяти В. Э. Мейерхольда в ВТО. 16 апреля 1964 г. В первом ряду сидят: Эраст Гарин (второй слева), далее Игорь Ильинский, Хеся Локшина, Дмитрий Шостакович…