Дорогие мои… хорошие…

Путешествие из Москвы в Петербург

Июнь 1954 года. «Мне четырнадцать лет», я впервые еду в Ленинград с отцом, где ему предстояли гастроли со своим номером в эстрадной программе. Проходили эти гастроли в саду перед Аничковым дворцом — там тогда размещался дворец пионеров. Поселили нас в огромном номере гостиницы «Европейская», на одном из последних этажей. И хотя высокое окно выходило на задворки, на ночь мы задергивали шторы — оливкового цвета гардины все равно пропускали фосфорическое матовое свечение белых ночей, и легкий ветерок, иногда задувавший лишь в это время суток посреди необычайно жаркого лета, делал их похожими на вертикально струящиеся водоросли, видимые сквозь толщу воды.

Отец показывал мне город, в который он был влюблен со времен своей юности, когда перебрался туда из далекого Иркутска. И Неву, и Фонтанку, и Русский музей, и Летний и Михайловский сады, где можно было укрыться от жары, и дом на площади Льва Толстого, мимо которого прямой, как луч прожектора, ловящий эллипс аэростата, Большой проспект Петроградской стороны простирался до набережной Карповки. В этом доме до войны жили мои родители, и отец показывал мне окно, в раме которого вот такими же белыми ночами его ждала растворенная в рассеянном свете, почти сливающаяся с фоном за спиной мамина фигура, одетая, судя по немногим сохранившимся фотографиям тех времен, все же в белую кофту, а не в характерную для девушек с полотен и мозаических панно художника Дейнеки футболку…

Много лет спустя, когда мы проезжали площадь Толстого вместе с Тонино Гуэррой, я показал ему этот дом. И с тех пор, когда нам случалось проезжать мимо него, Тонино показывал другим попутчикам в сторону дома и объявлял: «Папа, мама Андрюши…»

За свою достаточно долгую жизнь я смог убедиться, что нигде так не работает круговая порука дружбы, как в Ленинграде — Санкт-Петербурге.

Переехав в Москву, родители оставались верны дружбе своей юности.

Одно из первых приветствий из внешнего мира я получил вскоре после своего рождения от друга родителей артиста Александра Бениаминова — в виде портрета в дарственной надписью. Бениаминов был звездой Ленинградского Театра комедии, любимцем ленинградской публики. Уже в преклонном возрасте, народный артист России, он эмигрировал в Америку, где кончил свои дни, не дожив двух лет до девяноста.

В этом же Театре комедии служил еще один друг моих родителей, Василий Рейшвиц. Когда у него родился сын, актер дал ему имя, сакральное для жрецов сцены, в надежде, что мальчик, названный этим именем, прославится не меньше, чем его патрон. В Москве я познакомился со студентом Щукинского училища Вильямом Рейшвицем. Актерская судьба Вили не была успешной. Он пробовал писать инсценировки, заниматься режиссурой, мечтал поставить и сыграть Ростана и с надлежащим пафосом декламировал:

…Но Сирано Виля так и не сыграл… Он был сценаристом, режиссером и монтажером видеостудии при Малом оперном театре. Мы с женой Машей навещали его в студии на Михайловской площади. Виля хотел доставить нам эксклюзивное удовольствие и устроил нас за кулисами театра во время спектакля «Жизель», заглавную партию в котором исполняла Вилина пассия. Мы примостились где-то у стены, там, где уже не могло быть никого и не было ничего, кроме огнетушителя. Во время страстных переживаний, выпавших на долю принца Альберта, танцор, исполнявший эту партию, в несколько блестящих прыжков пересек сцену и, заметив нас, в последний момент изменил траекторию своего прыжка и врезался в стену. Думаю, что никто из знатоков трехэтажного русского слова не мог бы вообразить ту его модификацию, которая раздалась из уст благородного принца, по сравнению с которой знаменитое трехэтажное строение показалось бы землянкой…

Виля был красив красотою героев-любовников из американских фильмов, что не вполне соответствовало запросам советского театра, равно как и кинематографа.

Он обладал деликатным чувством юмора, но врожденная скромность — не самая лучшая спутница актерской профессии — не позволяла ему проявить лидерские качества на профессиональном поприще. Он сместил сферу своих интересов, однако никогда не терял ни присутствия духа, ни чувства юмора, и общаться с ним — а мы не упускали возможности для этого в мои приезды в Питер и в его — в Москву, — было всегда легко и отрадно. К тому же Виля был участником самых известных ленинградских тусовок, близко общался с Лешей Лосевым, Иосифом Бродским, Володей Уфляндом, Мишей Ереминым, не говоря про своих коллег — актеров и актрис местных театров. Про них, про своих питерских друзей, он всегда с удовольствием рассказывал, и я до сих пор не перестаю удивляться, что так и не познакомился с Бродским, который, было дело, зная обо мне от наших общих друзей, приглашал меня в гости в свои «полторы комнаты» на углу Пестеля и Литейного. А с любимцем всех питерских интеллектуалов — Володей Уфляндом познакомился лишь тогда, когда приехал в Питер для сбора материалов к фильму «Полторы комнаты». (До этого еще один мой питерский товарищ — кинорежиссер Илья Авербах — настоятельно рекомендовал мне познакомиться с Уфляндом, имея в виду особенность его незаурядного дарования, прямо, по мнению Ильи, созданного для мультипликации.)

Но я познакомился с его творчеством из книжки, которую он мне подарил, когда я явился к нему с бутылкой и закуской в крошечную квартирку на Фурштатской. И уж так славно мы поговорили с Володей — будто век были знакомы. Он же согласился сниматься в кино и выполнил свое обещание. С визита к Уфлянду я начал подготовку к фильму, этот визит задумал как первый и не ошибся: Уфлянд меня связал с теми, от кого я мог узнать, причем с разных сторон, уникальные подробности о моем герое. Я уходил с Фурштатской, унося с собой телефоны Володи Герасимова и Эры Коробовой, Сережи Шульца и Марины Басмановой, Якова Гордина и Татьяны Никольской, Бориса Тищенко и Людмилы Штерн…

Вы спросите: кто эти люди, если впервые слышите некоторые из этих имен. Начну с Герасимова. Легенда гласит, что, когда тогдашний мэр Петербурга Анатолий Собчак встретился с Бродским за границей и стал уговаривать его вернуться в родной город, для убедительности своего предложения градоначальник сказал: мы устроим вам торжественную встречу в одном из самых престижных мест, куда созовем всю питерскую интеллигенцию…

— А Герасимова пригласите? — спросил Иосиф Александрович.

— А кто это такой? — поинтересовался в свою очередь мэр.

— Как, вы не знаете, кто такой Герасимов? Вы, будучи мэром, ничего не слышали о человеке, лучше которого никто не знает Петербург и его историю? Нет, я, пожалуй, не смогу воспользоваться вашим приглашением…

Самым заветным родительским другом со времени их ленинградской юности была Анна Бенедиктовна Гецова. Она окончила ленинградскую консерваторию, а затем биологический факультет университета. Занимаясь проблемами генетики — науки, наряду с кибернетикой, преданной остракизму во времена борьбы с космополитами, которая успешно велась в сталинские времена, — Анна Бенедиктовна снискала профессиональную солидарность и дружеское расположение великого Н. В. Тимофеева-Ресовского. Наведываясь в Ленинград, он неизменно останавливался в семье Гецовой на Большой Пушкарской улице. Там же произошло его знакомство с писателем Даниилом Александровичем Граниным. Результатом этого знакомства стал знаменитый гранинский роман «Зубр».

Гранин опекал престарелую сестру художника Филонова. Понимая всю грандиозность его фигуры и его творческого наследия, он настойчиво добивался для Евдокии Николаевны места в Доме ветеранов сцены. В конце концов его усилия увенчались успехом. Это решило судьбу не только Евдокии Николаевны, ютившейся в крошечной квартирке на Невском проспекте, где хранилась большая часть работ брата, но и судьбу этих работ: Евдокия Николаевна, помня о завещании художника, передала эти работы в Русский музей.

В восьмидесятые годы я вынашивал план фильма о жизни и творчестве Филонова.

Мой фильм «Пейзаж с можжевельником» о судьбе репрессированного эстонского художника Юло Соостера произвел на Д. А. такое впечатление, что он написал письмо, обращенное к руководству Госкино, с призывом (просьбой) поддержать проект моего будущего фильма.

А после показа в Санкт-Петербурге фильма «Полторы комнаты» Гранин звонил мне в Москву с изъявлением своих чувств, тронувших меня в высшей степени…

Друзья юности, которая приходилась на двадцатые годы, имели обыкновение обращаться друг к другу, упрощая и облегчая имена с помощью суффикса: Верка, Нюрка, Юрка… Остановившись вместе с отцом в семье Гецовой, я в первый же вечер услышал, как малолетняя внучка Анны Бенедиктовны Наташа сообщает по телефону кому-то, прикрыв трубку ладошкой: «К нам приехали гости: дядя Андрей и Юрка…»

(Сейчас Наташа занимает заметное место в современном искусстве, где она фигурирует под псевдонимом Глюкля.)

Другим подарком, полученным от семейства Гецовой, было знакомство с Зоей Борисовной Томашевской. Это знакомство произошло вскоре после того, как З. Б., будучи замечательным художником — дизайнером, мастером оформления интерьеров, украсила своими гобеленами и творчески переустроила пространство кафе, бывшего Вольфа и Беранже, на углу Невского и Мойки, знаменитого тем, что в нем состоялась встреча Пушкина с лицейским товарищем Константином Данзасом, сопровождавшим поэта в качестве секунданта к месту дуэли на Черной речке. И мы «славно посидели» в этом кафе, отметив творческий вклад Зои Борисовны в его обновление…

Здесь бы впору вспомнить мои наезды в Питер вместе с нашими друзьями, Тонино и Лорой Гуэрра. По традиции я знакомил их со всеми известными мне питерскими достопримечательностями, включая мастерскую Наташи Першиной, дочери Гецовой, и знаменитый писательский дом на канале Грибоедова, где проживала Зоя Борисовна с дочкой Настей. Тонино был в высшей степени чувствителен к любым впечатлениям, влекущим за собой их творческую переработку в его воображении.

Причем невозможно было заранее угадать, что именно вызовет у него наибольший интерес: то ли моченая морошка, явившаяся последним желанием умирающего Пушкина, то ли библиотека отца З. Б. Томашевской, знаменитого литературоведа Бориса Томашевского, занимавшая по периметру все стены большого кабинета, то ли открытки, посылаемые Иосифом Бродским дочке Зои Борисовны, девочке-подростку Насте, в Гурзуф. Эти открытки, помимо трогательного и остроумного текста, содержали замечательные рисунки поэта, сделанные цветными карандашами. Я в ту пору готовился к съемке фильма, основанного на жизни и произведениях Бродского, и Зоя Борисовна поведала мне историю своего знакомства с поэтом, начавшуюся в Комарове, в гостях у Анны Андреевны Ахматовой. Бродский в ту пору искал пристанища для себя и для Марины Басмановой, будущей матери его сына. И Зоя, собиравшаяся в Гурзуф, предложила Иосифу пожить у нее. (Интересная подробность, которую при этом изложила З. Б.: оглядывая книжные полки, Иосиф обратил внимание на длинный ряд книг с темно-зелеными корешками: это было собрание сочинений Диккенса. Иосиф признался, что не читал этого писателя и хотел бы воспользоваться возможностью устранить этот пробел. Когда З. Б. вернулась в Ленинград, Иосиф первым делом поделился с ней радостью от чтения английского классика. «И какова же была моя радость, — рассказывала Зоя Борисовна, — когда, читая Нобелевскую речь Иосифа, я увидела в ней слова о том, что при выборе президента любой страны следует задавать ему в виде теста вопрос: читал ли он Диккенса, ибо только положительный ответ на этот вопрос может в какой-то степени говорить о душевной воспитанности и культурном уровне кандидата…»)

Зоя Борисовна настойчиво предлагала мне при следующих визитах в Ленинград останавливаться у нее. «Как это делал всегда Слава», — добавляла она. (О ее дружбе с С. Т. Рихтером было известно.)

Когда настало время вплотную заняться фильмом о Бродском, я позвонил Зое Борисовне и, не успев изложить предполагаемый план моей поездки, услышал: «Прямо с вокзала, никуда не заезжая — к нам, и только к нам! Мы с Настей будем вас ждать!» Это был дом, где я всегда был обласкан Зоей Борисовной и Настей.

В силу трагических обстоятельств, случившихся в ее юности, Настя, дочь Зои Борисовны, лишилась возможности самостоятельно передвигаться. Но она проявляет редкую в ее положении силу духа, продолжая работать над новыми гобеленами, интересоваться всем, что происходит в искусстве, посещать концерты и спектакли… Живя, а потом часто бывая у Томашевских, наблюдая мать и дочь в их взаимоотношениях, я могу утверждать, что стойкостью душевной и способностью к преодолению жизненных невзгод Настя обязана прежде всего матери…

В те дни, что я провел в доме Зои Борисовны и Насти, я засыпал и просыпался на исторической тахте в историческом кабинете и с вечера и с утра обсуждал план походов к друзьям, свидетелям, очевидцам, которые могли что-то вспомнить и рассказать об Иосифе Бродском.

И всегда это были люди, с которыми дружила или которых хорошо знала Зоя Борисовна Томашевская. Таким образом, я убедился не только в том, что в Питере среди интеллигенции все знают всех, но и в том, что Зоя Борисовна Томашевская была воплощением всего, что связано с представлением о питерской интеллигенции, выразительницей питерского духа и своеобразным центром притяжения.

И, как я и ожидал, все, о ком сообщил мне В. Уфлянд, были друзьями либо добрыми знакомыми Зои Борисовны Томашевской. Ими также оказались и мои московские друзья — музыканты Элисо Вирсаладзе и Наташа Гутман.

Но было одно знакомство, которое Зоя Борисовна подарила мне как свое личное: вместе с Настей она взялась сопровождать меня на угол Шпалерной и Литейного — аккурат напротив Большого дома, как зовется в Питере местный КГБ, — к замечательному музыковеду Абраму Акимовичу Гозенпуду.

Невысокий и сгорбленный, в очках, которые мало помогали ему одолевать слепоту, Абрам Акимович на ощупь двигался в сопровождении молодой жены, ведя нас сквозь лабиринт из книжных шкафов и полок. Он являл собой — во всяком случае, в моих глазах — классический образец питерского интеллигента старого образца — в одежде, в манере говорить и держать себя, в подчеркнутой элегантности и явно неподдельной заинтересованности собеседниками.

Мне удалось снять многое из нашей беседы, и я не перестаю надеяться, что когда-нибудь смогу поделиться с читателями, а возможно, и со зрителями, теми записями, которые были сделаны при встречах с А. А. Гозенпудом и В. Уфляндом, Э. Кочергиным и Я. Гординым, а также с друзьями И. Бродского в США И. Ефимовым, В. Беломлинской и Л. Лосевым.

Мои родители. Ленинград, 1930-е гг.

Народный артист РСФСР А. Бениаминов. На портрете, подаренном мне при рождении, надпись: «Дорогому Андрею Юрьевичу в знак любви и пожелания счастья. А. Бениаминов».

Актер, режиссер, педагог В. Рейшвиц (Рощин).

Поэт В. Уфлянд. Снимок сделан мною на балконе квартиры Бродских на улице Пестеля.

Друзья И. Бродского Л. Штерн и М. Еремин.

С друзьями Иосифа Бродского Сергеем Шульцем…

…и Владимиром Герасимовым.

Отец с подругами-консерваторками А. Гецовой, Э. Подкаминер и Е. Браиловской («Нюркой», «Эмкой», «Женькой»).

В мастерской Першиных-Якиманских. Справа налево: Наташа, спрятавшаяся за ее спиной моя жена Маша, Володя и Глюкля.

Д. Гранин и письмо, написанное им на имя председателя Госкино СССР А Медведева в поддержку моего замысла снять фильм о художнике П. Филонове.

В доме ветеранов в Пушкине. Вторая слева — З. Томашевская. Крайняя справа — Н. Томашевская.

А. Гозенпуд.

В мастерской Э. Кочергина на Васильевском острове.