Дорогие мои… хорошие…

Труды его не пропали _{О Дмитрии Покровском}[17]

Думая о Мите Покровском, я неизбежно вспоминаю нашего общего друга Альфреда Шнитке. Во-первых, потому что именно Альфред нас познакомил. Альфред вообще очень любил знакомить меня с новыми явлениями в искусстве и с новыми людьми. Надо сказать, что этой страстью, видимо, и я был одолеваем — познакомить тех, кого я люблю, с тем, что я люблю, и с теми, кого я люблю. И поэтому у нас с Альфредом стремительно разрастался круг общих друзей, знакомых. Шнитке устраивал у себя вечера, на которых ставил записи с музыкой Лигети, Штокгаузена и др. Я перезнакомил его с художниками, которые составляли цвет нашего так называемого второго авангарда: Янкилевским, Соостером, Соболевым, Кабаковым, Штейнбергом и др. В свою очередь, Альфред всегда давал мне знать, что вот такой-то появился на горизонте композитор (он в этом смысле относился без всякой ревности к своим коллегам) или такой-то блестящий исполнитель, например певица, у которой диапазон был в несколько октав и которая с равным успехом могла петь и классику, и джаз, и цыганский романс.

И вот однажды я от него услышал имя — Дмитрий Покровский. Альфред мне рассказал, как всегда необычайно увлеченно и убедительно, о том, что собой представляет это явление. Надо сказать, это были сведения, не только от Альфреда полученные. Был еще у нас один приятель, которого хочется вспомнить добрым словом, — Иосиф Гольдин, Джо Гольдин, его называли также «суггест Джо». Такой небольшого роста, круглый, невероятно темпераментный человек, который занимался тем, что называлось «резервные возможности человека». Это касалось изучения языков, психологии, медицины и, конечно, явлений искусства. И то, чем занимался Покровский, тоже абсолютно точно отвечало этой идее — раскрытия резервных возможностей человека.

Я, естественно, захотел как можно скорее познакомиться с Покровским и привлечь его к своей работе. Не дожидаясь конкретного повода, я отправился на концерт ансамбля Покровского — это было, кажется, в ДК «Замоскворечье». И как только я услышал и увидел, как эти ребята поют и живут на сцене, я понял: это явление моего круга, моих пристрастий. Я люблю слушать музыку в концертах и в записях, и иногда бывает так, что под эти впечатления я строю какие-то свои проекты. И вот этот концерт действительно меня поразил.

Я вышел, нет, я вылетел на крыльях после этого концерта, у меня было такое ощущение, будто я испил воды из родника. В первом отделении выступал ансамбль Покровского, во втором — ансамбль «Арсенал» Алексея Козлова. Затем у них был тур совместных импровизаций, и это было неожиданно и в то же время очень органично — соединение джаза и хорового пения на фольклорной основе в некий единый музыкальный организм. А закончилось все дивными плясками и хороводом, от участия в котором не мог удержаться и я и даже пытался петь при полном отсутствии слуха. Впоследствии Покровский мне объяснил, что он может научить петь любого. Я говорю: «Да у меня же нет никакого слуха». — «Не имеет значения! Ты будешь петь просто как заправский артист!»

Когда мы вместе с Альфредом начали делать фильм по рисункам Пушкина — а фильм разросся в целую эпопею, почти двухчасовую, — я говорю: «Надо что-то сделать вместе с „покровцами“. Давай мы включим эти голоса в общую музыкальную ткань». — «Давай!» — говорит Альфред. Мы позвали на запись Покровского с его ансамблем. Что это было? Это были фрагменты из будущего фильма — болдинский пожар, «Бесы», «Сцена из Фауста»… Фонограмма Шнитке давалась в наушники, и артисты импровизировали, добавляя к ней какие-то возгласы, стоны, подвывания, хоровые аккорды и так далее. Вот такой был номер. Была еще замечательная сцена, когда няня прощалась с Пушкиным, провожая его из Михайловского, — сцена причитаний. Потом были собственно песни ансамбля, которые я к тому времени уже слышал и полюбил и знал более или менее точно, в какие места фильма они лягут. Мне и сейчас кажется, что я не ошибся.

Потом, когда мы дошли уже до финальной части пушкинской трилогии, я показал Альфреду слова песен, которые записаны рукою Пушкина. Поэт, отправляя их своему другу Киреевскому, писал: «Тут что-то мое, а что-то я записал из того, что слышал на ярмарке. Вот ты давай-ка, догадайся, что мне принадлежит, а что мною только записано». И Шнитке написал гениальные две песни, которые могли бы сойти за народные, если бы их за таковые выдавали. Это — «Как за церковью, за немецкою» и «Не видала ль, девица, коня моего». Эти песни написаны Альфредом Шнитке специально для ансамбля Покровского, для нашей общей работы над трилогией Пушкина. И я знаю, что, замечательно исполнив эти песни непосредственно для фильма, Дмитрий Викторович включил их в репертуар ансамбля. Песни очень пронзительные.

Покровский точно распределял голоса и конкретно указывал, кому что делать. Я помню, что на первую запись он явился, неся с собой несколько невиданных мною инструментов: кроме колесной лиры, которую, по-моему, Базуров принес, были еще какие-то другие инструменты. А лично у Покровского в руках было что-то вроде косы, не знаю, что это было, и в комбинации с чем и что в итоге это составляло. Но у него руки были заполнены некими предметами, которые должны были — он уже заранее это предвидел — фигурировать как-то в записи, издавать какие-то звуки.

Надо сказать, что одной из главных вещей, которая меня подкупила в Покровском как в музыканте и как в человеке, была готовность к импровизации, а также необычайная легкость, свобода, одухотворенность и точное слышание многих возможностей, из которых он выбирал наилучшую. Это определяло в нем настоящего артиста, большого музыканта.

Меня абсолютно все устраивало в нашей общей работе. Если были с моей стороны какие-то просьбы — например, попробовать иные варианты, то не потому, что мне что-то не нравилось, а потому, что я, как жадный человек в работе, просто хотел обеспечить себя наибольшим количеством выразительных возможностей для их комбинаций уже во время перезаписи. В частности, был в одном из фильмов большой эпизод, полностью построенный на звучании «покровцев», — это ярмарка. Там слышались какие-то выкрики торговцев, песни, которые начинались и обрывались, растворяясь в других звучаниях. На одну песню наслаивалась другая или, к примеру, звучание колесной лиры… Вот такое было плавающее звуковое пространство.

Я не могу себе представить ситуацию разногласий с Покровским, во всяком случае творческих. По моим многолетним наблюдениям за коллегами — художниками, сценаристами, актерами — капризничают и отчаянно настаивают на своем, как правило, люди менее талантливые. В то же время я не помню случая, чтобы, к примеру, Шнитке не откликнулся на мое пожелание сделать что-то по-другому. Более того, он постоянно был готов как можно подробнее и точнее обсудить со мной задачу и дать свое предложение.

Дмитрий Викторович господин был представительный, крупный, и я, естественно, при знакомстве обратился к нему на «вы», но это как-то моментально растаяло, потому что мы почувствовали, что друг для друга мы — Митя и Митя, Андрей и Андрей… И что-то похожее на братство возникло в наших отношениях буквально с первого же дня общения.

Между тем я продолжал с огромным интересом посещать концерты «покровцев». Их было не так много. Репетиционная база ансамбля находилась в клубе «Дукат». Влюбившись в Покровского и его ансамбль, я распространял среди своего окружения сведения об их выступлениях, так что вскоре уже и Норштейн, и Петрушевская, и многие другие ходили на эти концерты и передавали по цепочке, что вот есть такой ансамбль Дмитрия Покровского, концерты которого нельзя пропустить.

Должен сказать, что определенное и особое очарование этому явлению под названием «Ансамбль Покровского» придавали артисты и особенно артистки. Потому что мало сказать, что все как на подбор были красавицами, яркими и непохожими друг на друга индивидуальностями, и физически, и певчески, и по темпераменту, — вдобавок, по какому-то негласному графику, поочередно и перманентно оказывались они на сносях. И вот эти индивидуальности складывались в нечто настолько целостное, что казалось, что это один человек, одно дыхание. Может, они все жили Митиным дыханием. Это был действительно фантастический ансамбль, редкий по красоте каждого отдельного голоса, отдельного музыканта, и именно в понятии ансамбля эта красота сохранялась. И тоже, видимо, волшебство Митино этому способствовало. Мы говорим «ансамбль, ансамбль», но ведь есть музыканты, которые играют вместе слаженно, а игра их почему-то не впечатляет. Но чтобы каждая индивидуальность была бы так не стерта, не закамуфлирована, а столь ярко подавалась и воспринималась и в то же время звучала в единстве всего ансамбля, — это явление нечастое.

Кроме того, «покровцы» с необычайной легкостью и охотой выступали при первой же возможно ста везде, куда их звали. Вот, скажем, у меня были творческие вечера, и мне не приходилось их уговаривать. Мне стоило только заикнуться и спросить: «Не можете ли, не хотите ли?» — «Да, конечно!» — говорил Митя и приходил с группой артистов. Я каждое лицо хорошо себе представляю и помню. Но как-то с особой нежностью и печалью, может быть, оттого, что его уже нет, вспоминаю Сашу Данилова, Шурика… Эта «Пчелка», в которой он заводил, затевал и вел, действовала на всех неотразимо.

После таких вечеров мы обычно оставались еще на некоторое время вместе, потому что трудно было разойтись: «покровцам» хотелось под водительством Мити петь и дальше, в кругу неофициальном. И всегда эти вечера заканчивались душевными посиделками. Помню, после премьеры в Доме кино ко мне домой приехал Митя со своими артистами и вечер продолжился в тесном дружеском кругу…

А что касается концертов, то я вспоминаю один такой курьезный случай. Должен был состояться концерт ансамбля в клубе на улице Гашека. Моему сыну было года три или четыре, и он очень настроился на то, что будет возможность попеть и поплясать. А с другой стороны, у него с ногой что-то случилось, и ему эту ногу перевязали. Когда Митя подскочил к нему, приглашая танцевать, то сын, завидев его уже издали, эту самую ногу перебинтованную, как инвалид, поднял. И пришлось мне его посадить себе на закорки и танцевать в виде такой вот пирамиды в этом хороводе. Это был один из коронных номеров ансамбля — каждый концерт кончался тем, что артисты с песнями и плясками шли «в народ», вовлекая публику в это движение, так что зрители безотчетно становились частью общего действа. И это было одно из самых высоких проявлений соборности, которая исподволь живет в нашей душе.

Еще одним из любимейших номеров был «Царь Максимилиан», который исполнялся в роскошных ярких нарядных костюмах. И Митя в высоком кивере, сверкая деревянной сабелькой, настолько поразил воображение нашего сына, что дома он упросил бабушку и дедушку, и они из подручных средств соорудили ему мундир, корону и саблю. И царя Максимилиана изображал он с большой охотой для увеселения собственного и всех гостей. Это был его любимейший номер. Царские атрибуты до сих пор хранятся в нашем доме.

Я упомянул о моем творческом вечере в ВТО. И там же состоялся один из юбилейных вечеров ансамбля. Как-то необыкновенно красиво проходили эти вечера! Прежде всего, конечно, благодаря самому Покровскому. Потому что сказать, что он был душа коллектива, это значит ничего не сказать. Он умел одновременно быть и строгим — я видел его, когда он был суров и гневлив, — и в то же время бывал сердечным и веселым, мягким, и остроумным, и умным необычайно.

Я помню также один из вечеров в зале Чайковского, когда Митя необыкновенно интересно рассказывал о природе народного творчества, хорового и плясового, о том, чем конкретно занимается ансамбль, как он бережно пытается воссоздавать традиции народного искусства. Я представил себе живописный холст, который дышит на ладан, краски готовы вот-вот осыпаться. Представил, как его дублируют, то есть бережно переносят на другую основу, чтобы сохранить произведение в первозданном виде.

Митя был вообще очень хорош собою. Не сомневаюсь, что любая из женщин и девиц, которой достаточно было бросить взгляд на Митю, наверное, холодела от восхищения. Но я должен сказать, что такое же ощущение было, наверно, независимо от пола у любого, кому Митя попадался на глаза. Потому что и рост, и стать, и эти роскошные усы, и взгляд, и… Подетально можно описывать каждую черту его лица, и все было «в десятку». Из каждой мелочи, из их совокупности складывался этот облик человека-красавца. Редко возникает такое соединение духовной красоты и красоты внешней, физической, соединение мужественности и нежности, суровости и ласки, монументальности — Митя походил порой на Петра Великого, — и блеска, и артистизма! В результате получается явление действительно уникальное, каким и был Покровский в наших глазах. Потом, надо сказать, выяснилось, что мои друзья, мои знакомые — Юра Соболев, Витя Новацкий (уже покойные), — как-то параллельно со мной дружили с Покровским, и не просто дружили, друг друга привечали и вместе выпивали, а им было что обсудить, они общались, обогащая друг друга тем, что делал каждый из них. Я вспоминаю, Юра Соболев был изумлен и обрадован, узнавши, что я познакомился с Покровским, потому что он-то с ним дружил еще и до меня.

Ну и потом, я не могу не вспомнить еще и другую историю, которую Юрий Петрович Любимов рассказывает как-то вскользь, обходя ее конкретику. Я слыхал в течение многих лет — потому что Юрий Петрович этого не скрывал — о том, что он среди своих замыслов очень дорожит одним, а именно — мечтает поставить «Бориса Годунова», но не может найти подхода к постановке этой вещи. И вот однажды на моем творческом вечере в музее Пушкина на Пречистенке должны были выступать «покровцы». Присутствовал на вечере и Любимов.

В первом отделении показывались мои фильмы с музыкой Шнитке, а во втором отделении выступал ансамбль Покровского. Я помню, как на этой маленькой дощатой сцене пыль взвивалась клубами, когда, войдя в азарт, каблуками выбивали ритм замечательные танцоры. Короче говоря, с этого вечера Любимов уходил в полном изумлении и потом мне передавал через Альфреда, с которым он также был связан совместной работой, всевозможные комплименты. Но самое главное, что мне сказал Альфред, — Любимов вышел, хлопнувши себя по лбу и воскликнув нечто вроде «эврика», поскольку в этот вечер, в этот час он понял, что нашел верный ход к постановке «Бориса Годунова», решив ввести в его ткань танцоров и певцов ансамбля. Митя присутствовал на всех репетициях и сам участвовал в спектакле. Более того, он обучил актеров Театра на Таганке приемам и характерным особенностям фольклорного пения. По-моему, это был действительно великий спектакль, и я восхищался тем, что делают в нем «покровцы», и тем, насколько действительно точно Любимов, что называется, «просек» природу их искусства и неразрывную органическую связь с пушкинским текстом, со всеми слоями трагедии. И я рад, что, хотя и чисто механически, участвовал в создании ситуации, которая привела к такому значительному художественному результату.

И вот одна из последних наших встреч с Покровским. К тому времени я уже не представлял себе работу вне творческой связи с Покровским и его ансамблем. Когда я начал делать фильм «Школа изящных искусств» по рисункам и живописи моего друга, покойного художника Юло Соостера, я опять-таки обратился и к Шнитке, и к Покровскому. Шнитке к тому времени перенес тяжелейший инсульт и дал зарок музыку для кино и для театра не писать. Но мне он позволил выбирать по моему усмотрению любые фрагменты из его ранее написанных сочинений, и я этим разрешением воспользовался. Я пригласил Покровского соучаствовать в этом. И что же получилось? Например, в фильме фигурировали басни Николая Робертовича Эрдмана. Скажем, одна из них:

Это пели на несколько голосов артисты ансамбля И затем бас-солист речитативом излагал мораль:

Значит, нужна была фуга. У Альфреда есть такая пародийная фуга в музыке к «Ревизской сказке». Короче говоря, мы вместе с Митей пошли к Альфреду, чтобы согласовать какие-то моменты стыковки его музыки со словами Эрдмана. Покровский уже репетировал это с ансамблем, и несколько таких номеров в этом фильме прозвучали.

Помню еще, когда мы ехали в лифте, зашел разговор о сыне Альфреда, об Андрее. Я сказал, что родители очень тревожатся, что у Андрея какая-то болезнь сердца, название которой я не знаю, но, насколько я знаю от Альфреда, речь идет о каком-то явлении, которое как бы сравнимо с дыркой в сердце. На что Митя очень весело рассмеялся и сказал: «Какая дырка! Если бы ты знал, что у меня в сердце…» И он рассказал… Я, к сожалению, не помню деталей его рассказа, но я понял тогда, что у него небывалое, совершенно уникальное сердце было. И Митя сказал об этом с такой веселостью, пробросивши какую-то фразу вроде того, что «меня, в общем-то, считай что и нету на свете, потому что люди с этим не живут», и что «в любой момент может случиться вообще вес что угодно». И я поразился этому еще и потому, что видел, как Митя выкладывался в работе. Вот еще одно из характерных его свойств: он все делал всегда на двести процентов…

Однажды он пришел к нам в гости, а Маша затеяла котлеты, и Митя взялся помочь в этой малоинтересной хозяйственной операции, сказавши, я думаю, может быть даже сочинивши, что его любимое дело — это прокручивать мясо для котлет. Тут же наладил мясорубку. Приладил какую-то дощечку к столу, чтобы мясорубка эта по нему не елозила, быстро исполнил все, что нужно было в помощь хозяйке. Спустя несколько минут мы сели есть котлеты. И нахваливали их, потому что это было его любимое блюдо, и выпивали водочку из граненых рюмок, и все было так светло и прекрасно… Митя незадолго до этого вернулся из Америки, он испытывал какой-то душевный и творческий подъем. И нам казалось, что это будет длиться вечно…

Помню его концерт с Полом Винтером в Музее музыкальной культуры. Я уже говорил, что любовь Покровского ко всевозможным художественным комбинациям, к открытиям, к раздвиганию новых горизонтов тоже была его отличительным свойством. И если попытаться представить себе образ этого человека, то возникает прежде всего образ непрерывного движения. Хотя я видел его порой и мрачным, и задумавшимся над чем-то, но все равно это было внутри общего какого-то порыва. У него всегда было невероятное количество планов, которыми он щедро делился.

Я, к сожалению, не все слышал из того, что он сделал. Но я очень много слышал о последних работах Покровского и надеюсь, что рано или поздно будет издано полное собрание записей, где они будут систематизированы.

Встреч наших было не так много, они действительно наперечет. Но у меня ощущение такой полноты от этих встреч и такой, как бы это сказать… их непрерывности… Во-первых, я каждую из них запомнил как большое персональное событие, потому что проходных встреч не бывало. И, во-вторых, они меня, конечно, очень обогатили. Главное, что меня вдохновляло, и обогащало, и продолжает до сих пор восхищать, — это чувство совершенно естественной, не заемной свободы, которым был этот человек наделен.

Мне в жизни действительно повезло, потому что Шнитке, Соостер, Покровский и другие большие художники, с которыми мне довелось дружить и работать, обладали в высшей степени этим качеством — органической свободой. И поэтому, когда возникла на горизонте перестройка и все думали, как на это дело реагировать, таким людям не надо было ни перестраиваться, ни «ускоряться», потому что они от рождения существовали в том режиме, в котором и должен существовать свободный человек в свободном обществе и до которого нам на самом деле, я думаю, и на сегодня еще — ох как далеко. Потому что ведь дело не в том, что внешне, на бумаге, дозволено или не дозволено, а в устройстве внутренней жизни, внутренних взаимоотношений с этим миром, понимании природы, понимании искусства, понимании народа, среди которого ты живешь. В этом — подлинное чувство свободы. И Митя как один из ярчайших носителей этого качества всегда пребывает в моей памяти. Я вспоминаю его, должен сказать без метафор, каждый день.

Очень жалко, но это, видимо, и неминуемо, что ансамбль в том качестве, в том виде, в котором его создавал Покровский, уже не существует. Хотя я не сомневаюсь, что даже разрозненные группы, каждая по-своему, все равно продолжают дело, затеянное Покровским. Может быть, найдется какой-нибудь конгениальный продолжатель, который на каком-то этапе все это объединит и пойдет еще дальше. Кто знает? Но, во всяком случае, труды Митины не пропали, это несомненно…

Д. Покровский во время выступления на сцене.

Д. Покровский со своим ансамблем. 1970-е гг.

А. Шнитке, Б. Можаев, Д. Покровский, Ю. Любимов во время репетиции в Театре на Таганке.