Дорогие мои… хорошие…

Натан Мудрый[26]

Неизвестно, вспоминали ли родители замечательного историка и писателя Натана Эйдельмана, давая имя сыну, название пьесы немецкого философа, драматурга и теоретика искусств Готхольда Эфраима Лессинга «Натан Мудрый». И думали ли они, что для многочисленных друзей Натана он навсегда останется Тоником и будет отзываться на это ласковое имя, данное ему в детстве.

Об отце Натана Эйдельмана известно, что он был исключен из гимназии за пощечину, данную учителю-антисемиту, добровольцем ушел на фронт, храбро воевал до конца войны и умер, не дожив до шестидесяти. Натан унаследовал от отца отвагу, порядочность и краткосрочность жизни. («Умру, как отец, в пятьдесят девять лет», — говорил он и выполнил это самопророчество.)

Я не стану рассказывать о вкладе Натана в историческую науку, о его книгах, которыми все зачитывались: он умел так рассказывать о декабристах, о Пушкине, Герцене, Карамзине, что ты чувствовал себя героем этих книг. Нет, лучше сказать, они становились нашими друзьями и наставниками.

Скажу лишь, что и теперь, когда Натану Эйдельману было бы девяносто (он родился в апреле 1930 года), его книги не только не устарели, но приобрели новое и снова актуальное значение для нынешнего и, я уверен, будущих поколений читателей.

Мне же хотелось вспомнить несколько эпизодов, связанных с этим дорогим для меня человеком.

Конечно, до того, как я познакомился с Натаном, я читал многое из написанного им, слыхал о нем от наших общих друзей. И кто-то из них по моей просьбе заочно познакомил нас. Я написал сценарий по рисункам Пушкина и хотел обратиться с просьбой к Натану Яковлевичу стать моим консультантом. Уговорившись по телефону, я отнес сценарий Натану в Спасопесковский переулок, где он тогда жил в доме напротив церкви (в этой церкви размещался филиал студии «Союзмультфильм»). Если раньше эта церковь, давно возвращенная патриархии, была известна по картине Поленова «Московский дворик», то вторично она могла бы претендовать на место в истории нашей культуры как колыбель «Ежика в тумане», «Сказки сказок», «Чебурашки», «Варежки» и других шедевров нашей мультипликации, снятых в ее стенах.

— Позвони мне через два дня, — сказал Натан, принимая сценарий из моих рук. И, спохватившись, добавил: — Давай на «ты». Не возражаешь?

С чего бы мне было возражать? Я был только рад сразу установившемуся уровню близости.

При следующей встрече, возвращая сценарий, Натан сказал, что сценарий ему понравился.

— У меня только одно замечание. Надо название поменять.

— А чем тебе не нравится это: «Я лиру посвятил народу своему»? Слишком пафосное? Хрестоматийное?

— Хрестоматийное-то оно хрестоматийное, да хрестоматия не та: все почему-то думают, не ты один, что это пушкинская строка. Ошибка, ставшая шаблоном. А все школа наша виновата: приучает мыслить шаблонами, не вникая в их происхождение. У Пушкина тоже много «про лиру». Но в данном случае это стих Некрасова. Так что заменить придется…

В год 175-летия со дня рождения Пушкина в Тбилиси проходила Всесоюзная конференция, посвященная этой дате. И Натан, и я оказались гостями этой конференции. Время, свободное от заседаний, мы старались проводить вместе.

По предложению Центрального телевидения я должен был ставить на Тбилисской студии фильм по «Путешествию в Арзрум». И как раз в эти дни получил аванс за сценарий. Взявши в охапку грозди бутылок грузинского вина, мы отправились в гости к моим друзьям — актрисе Тэе Габуния и ее мужу, известному ученому и альпинисту Аги Абашидзе. Натан при знакомстве констатировал, что фамилия Аги говорит о принадлежности к старинному царскому роду. Но таких подробностей о генеалогии этого рода, которые изложил с ходу Натан, не знал даже сам обладатель знаменитой фамилии.

Попадая в незнакомое общество, Эйдельман мгновенно завоевывал внимание и симпатии собравшихся. Вряд ли кто-нибудь еще мог похвастаться таким количеством друзей по всей стране, как он.

Авторитетом он пользовался непререкаемым. Кому я ни показывал мои пушкинские фильмы, будь то Ираклий Андроников, Булат Окуджава или кто-либо другой из литераторов, профессионально занимавшихся Пушкиным, первым вопросом был неизменный: «А Эйдельман видел ваши фильмы?» При всем многообразии профессиональных и человеческих интересов Пушкин для Эйдельмана всегда оставался особой темой и предметом особой любви. Он не расставался с ним ни на день. И в больницу, куда его доставили с диагнозом «тяжелый инфаркт», он взял с собой томик Пушкина и отказывался выпускать его из рук, хотя на этом настаивал медицинский персонал.

Доклады, с которыми часто выступал Натан Яковлевич в стенах музея Пушкина на Пречистенке, собирали не умещавшийся в зал круг горячих поклонников обоих — и лектора, и предмета его лекций. Устраиваясь в кресле перед столиком посреди сцены, Эйдельман прежде всего выгружал из портфеля, с которым он никогда не расставался, такое количество книг, что казалось невероятным, как они могли уместиться в этом портфеле и как его можно было без помощи мастеров по поднятию тяжестей оторвать от пола. Все книги были с закладками. По ходу того как докладчик, урча своим обворожительным басом, открывал один том за другим, чтобы процитировать Герцена или Салтыкова-Щедрина или привести какую-либо историческую справку, слушатели погружались в неведомые глубины мысли как самого историка, так и тех, на чье мнение он ссылался.

«Человек энциклопедических знаний» — вот уж к кому это определение относилось в полной мере. Трудно было представить себе что-либо из области истории или литературы, о чем не знал бы Эйдельман. А в силу своей доброты и простодушия он считал, что и собеседник его, кем бы он ни был, оснащен равными знаниями (чем подымал собеседника в его собственных глазах). Поэтому, к примеру, когда он диктовал номер телефона или адрес, он говорил так: «Номер дома запомнить очень просто — это разница в датах между битвой при Грюнвальде и Куликовской битвой. А номер квартиры — 58. Чтобы легче запомнить — годы жизни Герцена».

Натан был первым зрителем моих пушкинских фильмов. На премьерном показе он выступил с настоящим докладом, в котором утверждал, что фильм, помимо художественных достоинств, «тянет на докторскую диссертацию». Не скрою, было очень лестно услышать это из уст человека, до конца дней пребывавшего в звании кандидата наук, меж тем как буквально каждая его публикация могла составить докторскую диссертацию.

Однажды и мне удалось, хоть и косвенно, сыграть некую роль в творческой биографии, или, лучше сказать, географии, Натана Эйдельмана.

Вот как это было.

Мой итальянский друг, знаменитый сценарист, поэт и писатель (на этом перечень его профессиональных занятий прекращаю) Тонино Гуэрра, во время своего очередного визита в Россию в конце семидесятых годов задумал поездку в Ленинград. По этому поводу он пригласил меня, чтобы расспросить о кое-каких интересовавших его характерных особенностях питерской жизни для будущей книги. — Знаешь ли ты кого-нибудь, кто мог бы помочь мне в этом? — спросил Тонино.

— Да, я знаю такого человека.

— Кто он?

— Натан Эйдельман.

— Так ведь он учился вместе с моим братом, Юликом Крейлиным, — воскликнула Лора, жена Тонино.

— Ты можешь познакомить меня с ним?

— Разумеется.

К Гуэррам я зашел по дороге на студию. Продолжив путь, я сел возле «Мосфильма» в переполненный троллейбус, идущий к Киевскому вокзалу. Ухватившись за поручень, я поднял глаза, чтобы увидеть, с чьей рукой соприкасается моя рука, и тут же перевел взгляд на владельца этой руки. Им оказался Натан. Он, видимо погруженный в свои мысли, тоже заметил меня не сразу, а лишь тогда, когда я положил мою руку на его.

В тот же вечер мы были в гостях у Тонино и Лоры.

Тонино и Натан влюбились друг в друга с первой встречи. Следствием их знакомства было путешествие Натана с женой и с коллегой-историком в Италию. Следствием же путешествия стала книжка Эйдельмана. Она называлась «Оттуда». Название звучит как адрес отправителя. Но адрес получателя был всегда один, и если бы автор счел необходимым указать его, он означал бы: «Сюда».

В самой книге есть цитата из Салтыкова-Щедрина, не только подтверждающая, но и обосновывающая этот адрес: «Хорошо там, а у нас… положим, у нас хоть и не так хорошо, но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно — логика любви».

Эйдельман чуть ли не первым ввел в обиход понятие «медленное чтение». В век стремительных скоростей он предостерегал от соблазна верхоглядства, неминуемого при чтении «велосипедом», как он его называл.

Когда Эйдельман докладывал в устном сообщении или в новой книге об очередных своих открытиях, все поражались: как это исследователи полтора столетия ходили вокруг да около того или иного пушкинского текста, и никому из них до Эйдельмана не приходило в голову сделать еще один шаг. Но для этого требовалась самая малость: посмотреть на этот текст в неожиданном ракурсе.

Вот уж кто не был ни ленив, ни нелюбопытен, так это Натан Яковлевич. И удача вознаграждала его. Ему в руки плыл материал, лежавший вроде бы на поверхности в каком-нибудь провинциальном архиве, но до него никем не востребованный. Если говорить о «романах» Эйдельмана с архивными материалами, то, казалось, он мог бы произнести фразу, ставшую знаменитой в устах великого лицедея Марчелло Мастроянни: «Я любил жизнь, но и она любила меня».

Чаще всего мы встречались с Натаном в доме у наших общих друзей — Сергея Александровича Ермолинского и Татьяны Александровны Луговской. Во время этих застолий Натан порой зачитывал страницы своих дневников. Речь в них шла чаще всего о событиях, свидетелями которых были все мы. И все поражались зоркости наблюдений и глубине выводов, сделанных Натаном.

Если он уходил из гостей раньше других, то те из нас, кто знал манеру добрейшего Натана Яковлевича одаривать друзей только вышедшими его книгами, продвигались в переднюю вслед за ним. И тут Эйдельман расстегивал свой портфель и раздавал подарки, делая в книгах надписи-экспромты, всегда сердечные и часто остроумные, вроде: «Хржам, чтоб колосились».

Как мы с женой ждали нашего любимца, чтобы отметить в его компании мое пятидесятилетие! И как в пропасть упало мое сердце, когда за день до этого на студии, в монтажной (в том самом Спасопесковском), раздался телефонный звонок и я, сняв трубку, услышал: «Умер Эйдельман».

Казалось, пол-Москвы пришло провожать его в Центральный дом литераторов. Это были проводы человека, подарившего нам десятки, сотни удивительных встреч с лучшими, благороднейшими людьми прошлых столетий. И сегодня, спустя несколько десятилетий с этого дня, можно сказать: Натан Яковлевич Эйдельман занял по праву почетное место в ряду этих людей — тех, чьими трудами, чьим служением Отечеству гордится наша культура.

Н. Эйдельман в гостях у С. Ермолинского (рис. Б. Жутовского).