Интеграл похож на саксофон

ПРЕИСПОДНЯЯ

Нашему «Хасану» предстояло совершить дальний рейс по Северному морскому пути с заходом в Дудинку, Игарку и Новую Землю. Под погрузкой в Архангельске простояли около недели, груз был разнообразный и штучный. Одна такая штука, часть промышленной печи, весила 35 тонн. Ее приспустили, крановщик слегка раскачал груз малым движением стрелы, а потом в нужный момент резко отпустил трос, так что эта железяка, величиной с церковный купол, аккуратно легла в дальний угол трюма, гулко ударившись о стальной корпус.

При разгрузке в Дудинке все было наоборот — завели трос, подцепили, крикнули крановщику «Вира!» («Поднимай!»), но он рванул слишком резко, и стальная махина, поднявшись вверх, качнулась противоположном направлении, где как раз стоял я. Медленно, плавно и неотвратимо плыла она ко мне, грозя расплющить, превратить в мокрое место. Я вжался в угол, печь ударилась с огромной силой слева и справа в полуметре от меня так, что содрогнулось все судно. «Ну, парень, — сказал стоявший рядом стивидор[1], — ты в рубашке родился!»

Путь из Архангельска в Дудинку — не близкий: из Северной Двины в Белое море, оттуда, обогнув мыс Канин Нос, Баренцевым морем на восток, мимо острова Колгуев, через Карские Ворота, по Карскому морю на остров Белый у полуострова Ямал, за которым начинается Обская губа и далее — порт Диксон, а от него вверх по Енисею.

Полным ходом идти суток восемь, но полным ходом по Ледовитому океану не пойдешь. Несмотря на лето, уже в Баренцевом море стали попадаться льдины, а в Карском они превратились в высокие айсберги, и я после вахты выходил на палубу в промозглый холод любоваться. В чистейшей зеленоватой воде плавали прозрачные изумрудные громады, сверкавшие на солнце.

Меня тянуло к холоду и чистоте, потому что наверх я поднимался из раскаленной преисподней, полной угольной пыли, огня и шлаковой вони. Внизу, в глубине железной утробы, круглые сутки, день и ночь, у котлов шуровали «черти». Кочегар первого класса стоял у четырех топок котла, в которых бесновался и выл огонь. У топки, на стальных листах палубы лежала куча угля. Кочегар филигранным, мастерским движением совковой лопаты отправлял уголь в глубь топки, а накормив все четыре топки, принимался «подламывать» спекающийся шлак четырехметровой кочергой.

Останавливаться некогда, висевший тут же манометр показывал давление пара в котле, которое надо было держать во что бы то ни стало. Когда топка прогорала, кочегар выгребал из нее раскаленный шлак прямо себе под ноги, получалась огнедышащая куча больше метра высотой, от нее приходилось закрывать лицо руками. И тут я, кочегар второго класса, смело подходил к этой куче со шлангом в руках и заливал ее забортной водой. Куча яростно шипела, пуская пар и сернистые газы так, что мой напарник совсем скрывался из виду. Включались мощные вытяжные вентиляторы, постепенно из смрада проступала фигура кочегара, а я своей лопатой принимался перебрасывать еще не остывший шлак к борту, где висел крамптон.

Это было загадочное устройство, видимая часть которого представляла стальной квадратный бак. В этот бак я закидывал содержимое кучи и тянул за рукоятку, отполированную кочегарскими руками. Крамптон шипел паровой тягой, улетал куда-то вверх, с грохотом опорожнялся, выкидывая шлак за борт, в изумрудные воды ледовитых морей, и возвращался ко мне пустым.

За четырехчасовую вахту надо было чистить все четыре топки и снова забрасывать в них уголек. Уголь хранился в бункере. Представьте — железная комната, 3×3 метра, без окон и дверей, высотой метров восемь, наполненная мелким антрацитом. В кочегарку проделано квадратное окно на уровне пола, куда я вонзал свою лопату, перебрасывая уголь к топке. Кидать надо было прицельно, так чтобы уголь не рассыпался по всей палубе, а образовывал ровную кучку у ног повелителя огня.

Время от времени уголь не сыпался, застревал. Тогда я заползал в угольное окно внутрь бункера. Там на самом верху висела одинокая тусклая лампочка, но благодаря ей видно было, куда надо карабкаться. Веселым альпинистом влезал я на самый верх угольной кучи и устраивал лавину, скатываясь вниз вместе с ней и перекрывая этим себе выход. Путь назад в кочегарку лежал через угольное окно, к которому я прорывал себе путь вслепую, как крот, ныряя в сыпучий уголь.

Перед вахтой мой напарник, Гриша, делал себе чай: в литровую кружку с заваркой он насыпал четыре столовые ложки сахару, добавлял большой кусок сливочного масла, все это тщательно перемешивал и выпивал за один присест.

Тем временем я не забывал о главном, между вахтами исправно доставал кларнет и сначала, как учили, раздувал длинные ноты, добиваясь звука по уменьшенным аккордам — с нижней ми на соль, си-бемоль и до-диез, тихо, громко, с раздуванием или затиханием. Потом шли гаммы. После кочегарки приходилось останавливаться каждые пять минут — натруженные руки дрожали мелкими мурашками, по ним не шла кровь.

В Дудинке нам предстояло разгрузиться, идти балластом в Игарку и грузиться там лесом для Новой Земли. Разгрузка тянулась медленно, казалось, ей не будет конца.

На этом внутреннем рейсе, без захода в иностранные порты, помполита не борту не было, он пошел в отпуск, поэтому культурное мероприятие — экскурсию на Норильский металлургический комбинат — организовал старший помощник, старпом. Он взволнованно объяснил нам, что поедем мы туда самой северной железной дорогой в мире.

Норильский историк пишет, что всякие перевозки по узкой колее прекратились в 1953 году, но летом того 1959 года мы, моряки парохода «Хасан», ехали этой узкоколейкой из Дудинки в Норильск и обратно. Помню, правда, что кроме нас в этом поезде никого не было. В вагоне было холодно, пахло запустением, сыростью и пылью, а купе были отделаны в стиле art nuevo, с виньетками и причудливыми завитками. Как эта дореволюционная столичная мода русского Серебряного века дошла до глуши в тысячах верст от ближайшего города и сохранилась более полувека спустя — было непонятно. Ручной труд заключенных «Норильсклага»…

Цеха Норильского комбината напомнили мне родную кочегарку. Кругом шлак, угарный запах, холодные сквозняки, только все в сто раз больше. Норильск строили по плану и со второй попытки расчертили будущие улицы и кварталы так, чтобы их не задувало господствующими ветрами.

В тот летний день было пасмурно и тихо, над городом висел химический коктейль — дышите, граждане. Я не знал еще тогда, что Норильску предстоит косвенным образом сыграть решающую роль в моей музыкальной судьбе.