Интеграл похож на саксофон

Я СТАНОВЛЮСЬ ЛЕВЕНШТЕЙНОМ

Неофициальное название «Люди Левенштейна», которым полусерьезно назвались тогдашние «Мифы», полно глубокого смысла. Дело в том, что сам я Левенштейном не был уже года два. По паспорту я значился как Всеволод Борисович Новгородцев, русский, 1940 года рождения. Официально сменить фамилию я решил по практическим соображениям — на афишах и в печати я был Новгородцевым, на это же имя заказывали пропуска на телевидение или радио, и каждый раз приходилось доказывать, что он — это и есть я.

Кроме того, рожденный в России и взращенный русской матерью, я ощущал себя русским человеком. Я побывал за границей, правда только в Европе, представил себя в роли эмигранта и понял, что роль эта мне не нравится. Уйти из языковой среды, в которой ты плаваешь как рыба, от знакомых, которых море, от всего, что близко и понятно, — это самоубийство. По крайней мере, членовредительство.

Не все, конечно, меня устраивало. Была, например, проблема друзей. Я вывел для себя правило: потенциальный друг должен быть образованным (диплом необязателен, но не повредит), он должен знать или хотя бы интересоваться западной культурой и — что самое главное — не «стучать» в КГБ.

Вспоминаю Пашу Грахова, моего сокурсника. Мы сдружились с ним еще перед началом учебы, на «картошке». После поступления в Макаровское училище в 1957 году весь наш курс бросили на сбор урожая помогать колхозу.

Из Ленинграда мы пошли вверх по Неве, через Ладогу и Онегу на колесном пароходе «Иван Сусанин». В каком смысле колесном? По обоим бортам у судна вертелись большие колеса с лопатками, как на Миссисипи в книжках Марка Твена. Размещение кают на «Сусанине» было тоже странным, злые языки говорили, что до революции это был плавучий бордель. Впрочем, борделем он и остался — коек нам предоставили втрое меньше чем надо, и курсанты спали, сменяя друг друга каждые восемь часов. Мне выпала смена с восьми утра до четырех дня, но спать под крики и дикий хохот не удавалось, так что ночью в полудреме я бродил под ветром по палубе, пытаясь согреться.

Была середина сентября. Высадили нас в поселке Пудожское, откуда мы пошли пешком по размытой осенними дождями глинистой дороге, чавкая рабочими ботинками. К ночи пришли в деревню. В ней было 11 домов, в которых жили одни старики и старухи. Назавтра нам показали небольшое бревенчатое строение, баньку «по-черному». Топить ее и заползать в нее надо было на четвереньках, потому что дым выходил через дверь, в полный рост можно задохнуться или угореть.

Расквартировался я на постой у хозяйки в коровнике, на набитом соломой матрасе. Коровы всю ночь жевали, тяжело вздыхая.

Утром нас повели на поля. Пришел мужичонка с лошадью, к ней прицепили деревянную соху образца домонгольских времен, возница насыпал в огромную «козью ножку» полфунта табаку, раскурил, пустив целое облако дыму, так, что комары шарахнулись в разные стороны, щелкнул вожжами, крикнул: «Хей, твою мать!» — и лошадь пошла, расковыривая землю.

Нам надо было идти следом, собирая корнеплоды в мешок. Норма была социалистическая — не по собранному картофелю, а по метрам борозды. Наиболее смышленые курсанты уже через час совершали трудовые подвиги, быстро-быстро, по-беличьи зарывая колхозный картофель назад в почву, откуда он и вышел. Я этого делать не мог и собиралчестно. Жутко ломило спину. Все-таки 500 метров картофельной грядки.

На следующий день я разодрал казенное вафельное полотенце, сшил из половинок подушечки, набил их сеномсоломой, привязал подушки к коленям и ползал потом по борозде на четвереньках. В конце дня вид у меня был прелестный — весь в глине, колени, вздутые от подушек.

Вечером, когда вышла луна, мы с Пашей Граховым возвращались в свой коровник, к вечернему сухому пайку, и он сказал мне с веселой издевкой: «Севочка, хорошо бы сейчас крюшончик с бисквитиком!»

Паша интеллигентный юноша из хорошей семьи, в меру антисоветский и прозападный, был свой человек. С таким дружить можно без опаски. Курсе на втором или третьем он пропал, и следующая наша встреча состоялась, как ни странно, на лестнице Ленконцерта. Навстречу мне поднимался господин с полнокровным холеным лицом, в каракульчевой папахе.

— Севочка! — сказал он знакомым голосом, и я мгновенно вспомнил наши вольнодумные шутки и разговоры, в которых все советское по форме или содержанию брезгливо отторгалось. С тех пор прошло лет восемь или девять. — Паша! Что ты тут делаешь? — спросил я изумленно.

Паша ответил по-барски снисходительно, с былой легкой издевкой, только от нее теперь веяло холодом.

— Да вот, вас курирую…

— Кого, нас?

— Вас, работников культуры…

— Как, курируешь?.. — спросил я и осекся.

По властному лицу, по особой, уверенной свободе было понятно, где он работает.

У Галочки была близкая подруга еще со школы, Марина. Примерно одновременно с нашей свадьбой она вышла замуж за инженера Валеру Будякина. Мы часто ходили к ним в гости, Валера любил джаз, особенно ранний, новоорлеанский, и даже играл на банджо. Отца своего Валера не видел, тот погиб в годы большого террора, в волне сталинских чисток. Расстреляли отца только потому, что он был сослуживцем Генриха Ягоды. Новые выдвиженцы пытали и убивали своих бывших товарищей. Обсуждать, жаловаться или роптать было рискованно, опасность чувствовали без слов, животным инстинктом, но в глубине Системы сохранилась некая Память.

Валеру однажды вызвали в Первый отдел института, где он работал. Первый отдел следил за сохранностью технических секретов. «Мы помним и знаем, кем был ваш отец, — сказали ему, — предлагаем перейти на работу к нам». Условия были отличные, перед Валерой открывались большие перспективы, и он согласился. Года через два Валеру определили в райком партии каким-то инструктором, а потом послали в Москву учиться на дипломата. Направление — Мексика, язык — испанский.

Перед отъездом Марина устроила прощальный ужин, подруги плакали. Я слез не лил, хотя Марина была мне очень симпатична. Валера за эти месяцы и годы на наших глазах пережил трансформацию, из свойского парня он превратился в «говорящую голову», из него вылетали квадратные, нечеловеческие фразы.

Последняя наша встреча произошла в Москве. Валера заканчивал учебу, готовился в Мексику, мы собирались в эмиграцию и понятно было, что увидеться нам больше не придется. Валера испросил у начальства особое разрешение на наш приезд, нам даже выделили две койки в каком-то мрачном сводчатом общежитии. Я любопытствовал, как обычно, спрашивал у Валеры — чему его учили эти два года. Главного он рассказать не мог, поэтому подробно объяснял мне детали протокола на званых приемах — как пользоваться вилками, ложками и ножами. «Кладут их слева и справа, до 22 штук, — объяснял мне Валера с каменным лицом, — надо знать, с каких начинать. Вот. А брать надо с краю».

Будякина и Марину с тех пор я не видел. Где они, что с ними стало — не знаю. Пробовал даже закинуть невод во Всемирную сеть, но вышел невод с одною тиной.

Зимой 1975-го у Галочки на работе случилась большая неприятность — из ее рабочего стола пропала целая книжка авиабилетов, примерно на 10 тысяч долларов. Произошло это в аэропорту Пулково, в иностранном отделе, через который улетала и прилетала «фирма». В этом отделе был, естественно, свой постоянный сотрудник КГБ, который ежедневно по восемь рабочих часов бдел и следил за происками коварного врага, обеспечивая государственную безопасность. На практике это означало, что делать ему было нечего. И вдруг — такое!

Кагэбэшник учинил Галочке жесткий допрос, с нехорошими намеками на пособничество некоей иностранной разведке, которая может использовать пропавшие авиабилеты для шпионажа. Он подробно и методично выяснял все контакты с гражданами капиталистических стран, даты, адреса, имена. Сказал: ему известно, что творится в доме 8, квартире 73 по проспекту Славы. Но что именно известно, сообщать не стал. На следующий день допрос повторился, только на этот раз офицер заявил, что заводит против Гали как кассира иностранного отдела аэропорта Пулково уголовное дело по случаю пропажи инвалютных документов.

Галочка почернела лицом. Для нее, женщины гордой, принципиальной и самолюбивой, срок в лагере представлялся чем-то таким страшным, что она готова была наложить на себя руки. Я утешал ее, как мог, но внутренне содрогался от холодного страха.

История эта продолжалась около недели. Кагэбэшник снова вызвал Галочку, но на этот раз лицо его было почти дружелюбным. «Я знаю тебя давно, — сказал он, — как хорошего и ответственного работника. Готов, по старой памяти, замять уголовное дело. Подавай по собственному желанию». Галочка тут же, не отходя от стола, написала заявление об уходе с работы (ввиду семейных обстоятельств), заявлению дали ход, и на работу она больше не выходила.

Еще через неделю женская мафия выяснила, что Галочкина сотрудница, кассир из другой смены, ведет себя нервно и подозрительно. С ней поговорили, прижали, и она во всем созналась. Кагэбэшник поймал ее на мелкой провинности (она незаконно обменяла на свои рубли 10 долларов из кассы на подарок мужу) и заставил ее провести операцию «книжка авиабилетов». Пользуясь дубликатом ключа, которые он ей дал, бедная кассирша выкрала из Галинового рабочего стола злополучные билеты. Всю неделю, когда кагэбэшник терзал Галю своими допросами, билеты лежали у него в столе. Цель операции и ее смысл — заставить Галочку уйти.

Вечером на нашей кухне, нервно раскуривая сигарету, Галочка глухо сказала мне: «В этой стране жить нельзя. Надо уезжать». Я не сдавался. Решил, что буду со своим народом, там, где мой народ, к несчастью, есть. Найду себе щель, залезу и буду сидеть. Даже лозунг придумал: «Перебиться до пенсии».

К тому времени отец окончательно вышел на эту самую пенсию, родители разменяли таллинскую трехкомнатную квартиру на две комнаты в коммуналке на улице Желябова. Я часто к ним наведывался, поговорить о том о сем. В беседах с отцом родилась мысль о моем устройстве в агентство «Инфлот». Знаете — «в нашу гавань заходили корабли…» Приходит иностранное судно, его встречает пограничная служба, таможня, а следом за ними на борт поднимается агент «Инфлота». Что вам нужно, чем помочь? Билеты в цирк, белье в прачечную, больного в клинику?

Агент на дежурстве — сутки. Есть время отдохнуть, почитать, даже поспать. Сутки отработал — трое свободных. Эти трое свободных суток и были для меня соблазнительными. В эти дни можно заниматься на саксофоне, пристроиться где-нибудь играть джаз. Не за деньги, а как любитель. Любитель играет, что ему нравится, а профессионал — то, за что заплатили. В своем воображении я рисовал себе скромную, достойную жизнь без позорных компромиссов. Мне бы только до пенсии перебиться…

Так случилось, что «Инфлоту» нужен был человек. Отец лично знал начальника еще с довоенных времен, они когда-то вместе плавали. Начальник встретил меня тепло, почти восторженно. «У вас высшее мореходное образование, диплом по иностранному языку, вы для нас — идеальная кандидатура! — сказал он. — К тому же потомственный моряк, сын уважаемого Бориса Иосифовича… Короче, идите, оформляйте уход с работы, приходите скорее, вы нам нужны!» Я поблагодарил, но сказал, что дня два или три надо подумать, мне и вам, после чего встретиться снова и тогда уже решать окончательно.

Я как в воду глядел. Через три дня мой начальник встретил меня жалким, понурым, глядел в пол и тусклым голосом произнес стандартную фразу о том, что «место уже занято». В некотором отдалении в углу его кабинета сидел неприметный гражданин в сероватом костюме. Сидел спокойно, наблюдал. От него исходило холодное всесилие власти.

Отец был очень расстроен. Ему было обидно за своего приятеля, униженного кагэбэшником, обидно за меня, обидно за себя. Пятьдесят лет на флоте, заслуги и ордена, оказывается, не значили ничего. Для органов он был просто евреем, сын которого мог уехать в Израиль и подмочить репутацию «Инфлота».

Кстати, моя флотская репутация тоже была безупречной, я тоже мог бы обижаться, но не стал. Я вывел для себя правило: подчиняться обстоятельствам, читать книгу жизни. Например, ты придумал план на день, составил список дел, вышел из дому, а автобус ушел прямо из-под носа. Можешь, конечно, упорствовать, ехать в город, но скорее всего из этой затеи ничего не получится — так ангел-хранитель рассудил.

История с «Инфлотом» заставила задуматься. Мой чудесный план на будущее, на проживание в культурной щели советского пространства до пенсии, видимо, не вписывался в книгу жизни. «Что ж, — сказал я себе, — буду поступать по обстоятельствам, плыть под парусом, по ветру судьбы».

Ветер судьбы дул на Запад. В нашем кооперативном доме два верхних этажа бредили заграницей. «Вражеские голоса» говорили о какой-то поправке Джексона-Вэника.

3 августа 1972 года вышел Указ Президиума Верховного Совета «О возмещении гражданами СССР, выезжающими на постоянное жительство за границу, государственных затрат на обучение». За высшее образование надо было отдавать деньги. Для выпускника МГУ размер компенсации составлял 12 200 рублей (при средней зарплате в 130–150 рублей).

Это решение советских властей вызвало волну протестов на Западе. 21 лауреат Нобелевской премии выступил с публичным заявлением, обвинив советское руководство в «массовых нарушениях прав человека». Поборы вскоре тихо отменили, но придумали другие ограничения, практически означавшие запрет на эмиграцию. Отделения виз и регистраций МВД (ОВИРы) могли годами рассматривать заявления. Самая распространенная причина отказа — «доступ к государственным тайнам».

В 1974 году Конгресс США принял поправку конгрессменов Генри Джексона и Чарльза Вэника к закону о торговле США. Поправка ограничивала торговлю со странами социалистического блока, которые препятствовали эмиграции своих граждан. Действовать она начала 3 января 1975 года. На верхних этажах дома 8 по проспекту Славы эти события живо обсуждали. «Им хлеб нужен! — с жаром говорил архитектор Шапочкин с 12-го этажа. — Если заграница зерно не продаст, в стране жрать будет нечего! Я думаю, что будут отпускать. Нормальный обмен — евреев на пшеницу!»

Евреи, уже обмененные на пшеницу и считавшие дни до отъезда, иногда появлялись у нас в виде наглядного пособия. Они охотно брали списки желающих для передачи в «Сохнут» или «Хиас». Эти агентства по иммиграции автоматически высылали по нашим спискам официальные приглашения в Израиль для возвращения на «историческую родину».

Тогда ходил такой анекдот. Два еврея разговаривают, к ним подходит третий и говорит: «Я не знаю, что вы тут обсуждаете, но ехать надо!»

К лету 1975-го я сдался, махнул рукой — ехать так ехать, черт с ним. Решил, и как-то интересно стало. Даже Галочка начала смотреть на меня другими глазами, уже не как на бывшего, постылого, разведенного, а как на возможного спутника новой интересной жизни.

Тут на наших посиделках появился Оська Хорошанский. Оська был еврейским богатырем и по своему характеру мог бы быть героем еще одного анекдота: «Вы слышали, Абрамович умер!» — «Умер-шмумер, лишь бы был здоров!» Оське некогда было задумываться, углубляться в мелочи, его несла вперед волна ненасытного оптимизма, ожидания приключений, а мозг был занят бесконечными гешефтами и комбинациями. Оська брался за все. В его трудовой книжке, например, я видел запись «бас-гитарист в ансамбле лилипутов».

Оська с жаром уговаривал, объяснял, обещал все уладить, записал наши данные. Через месяц действительно из Израиля пришел официальный заказной конверт со разноцветными наклейками и печатями. В конверте лежали красивые гербовые бумаги — государство Израиль приглашало семью Левенштейнов — Всеволода Борисовича, Фариду Махмудовну (настоящее имя Галочки) и их сына Рината на постоянное местожительство.

Оська предупредил нас, что, получив такое приглашение, мы попадем в поле зрения КГБ. Как только нам пришел вызов, Юру Степанова, клавишника из оркестра Белого зала в Пушкине, вызвал местный уполномоченный КГБ. «Коллега! — сказал он, пожимая Юре руку. — Вы ведь служили в погранвойсках? Вы наш коллега!» Уполномоченный принялся расспрашивать Юру о подноготной моей жизни, поскольку тогда было негласное указание — отъезжающих сажать, если есть за что. Юра высоко отозвался о своем руководителе ансамбля и пообещал, что встреча останется тайной. Нечего и говорить, что уже через полчаса он был у меня дома с подробным рассказом. Мы шутили и хохотали, но холодок на сердце был.

Вызов из Израиля на семью Левенштейнов, а я по паспорту Новгородцев. С такой фамилией не уедешь, даже документы не примут. А не уехать тоже теперь нельзя, КГБ не оставит в покое. После развода Галочка не меняла паспорта — восточная лень, руки все не доходили. Поэтому формально она на тот момент была Фаридой Махмудовной Левенштейн, 1941 года рождения, татаркой. Я рассудил, что гуманный советский закон позволяет не только жене брать фамилию мужа, но и наоборот, мужу брать фамилию жены.

Мы пошли на Невский, в загс у Аничкова моста, подать заявление на регистрацию брака. «Я хотел бы взять фамилию жены», — сказал я скромно. Регистраторша порылась в наших бумажках. «У вашей жены развод не дооформлен! — ответилаона официальным голосом. — Пусть сходит в суд, который ее разводил, оформит там все, как следует, получит назад свою девичью фамилию Бурханова, и после этого можете брать ее фамилию».

Я почувствовал, как захлопнулась невидимая ловушка. Надо было действовать скрытно и срочно. Назавтра мы взяли такси, я отвез Галочку в суд, а сам остался ждать ее в машине. Она оделась скромно, повязала голову платочком, лицо умыто, совсем без краски и помады. Бумаги по нашему разводу нашли быстро.

— Вы берете себе свою девичью фамилию? — спросила ее помощник судьи, как нечто само собой разумеющееся. Галочка смущенно помялась.

— Понимаете, — сказала она тихим, убитым голосом, — за это время я закончила институт, получила диплом на фамилию Левенштейн. У меня сын, он также записан Левенштейном. Я понимаю, что фамилия эта для жизни — неудобная, но, если можно, оставьте мне ее. Из-за сына, из-за диплома.

Помощник судьи молча пристально рассматривала Галочку, потом сказала со вздохом:

— Что же, хорошо. Если вы настаиваете… Советским законом это не запрещено.

Из обшарпанных дверей народного суда Галочка вышла с загадочным лицом, села в машину и только кивнула мне — все в порядке. «Пожалуйста, в загс у Аничкова моста! — сказал я шоферу. — Я женюсь на этой девушке!»

Заявление у нас приняли, но мы на всякий случай никому об этом не сказали. Через несколько дней мы с Галочкой во второй раз в своей семейной жизни слушали звуки «Свадебного марша» Мендельсона. Лента магнитофона «Яуза10» от частого употребления растянулась, звук плыл, дебелая дама с голубой лентой через грудь, с трудом наклоняясь, включала аппарат так, чтобы не уронить достоинства.

Жених был в модном куцом пиджачке из иностранного шерстяного букле цвета морской гальки, строгая невеста улыбалась мало, как на картине «Брак по расчету». «Ничего, — думал я, — как-нибудь склеится, стерпится, а может, и больше». Но главное — на улицу мы вышли семьей Левенштейнов, готовые в полном соответствии с присланным вызовом покинуть СССР ради неведомой исторической родины, государства Израиль.