Интеграл похож на саксофон

ДУДКИ

В русском языке слово стенография, по-моему, стало расплывчатым. Взяли у греков «узкий, тесный» + «писать», и получилось слово про какой-то график на стене. В английском есть вариант четче — shorthand: «короткая рука», которая пишет быстрее «длинной руки» раз в пять или даже семь.

Музыканты любят говорить шортхэндом. Не группа духовых инструментов, а — дудки. На тромбоне в наших дудках играл Саша Морозов, на саксофоне — я, а трубачом был Володя Василевский, человек корпускулярный.

Лицом Володя был точь-в-точь писатель Куприн, имел мощное сложение и взрывчатый темперамент. Любил говорить с народом. После концерта в Архангельске местный помор сказал ему, напирая на «о»: «Что-то попс-то у вас и слабоват, мне ак, например, и не понравилось…» «Дурак ты, едрить твою, — отвечал ему с жаром Василевский, тоже напирая на „о“, — вот потому и не понравилось!»

Однажды мы шли с ним из гостиницы в концертный зал. Володя вдруг остановился, с досадой топнул ногой и возмущенно сказал: «Что же я есть-то так хочу?»

На гастролях в Кисловодске у нас выдался выходной, и мы пошли вечером в филармонический зал на эстрадный концерт артистов Германской Демократической Республики. «Демократиш фритц», — как говаривал мой капитан эстонец. После концерта собрались в номере на предмет интернациональной дружбы. Принимающей стороной были «Добры молодцы», и мы патронов не жалели. Володя разошелся и принялся объяснять немцам свой музыкальный профиль: «Их бин айн стратосфер трампет!» То есть, что он — трубач, который берет запредельно высокие ноты. В подтверждение своих слов он раскрыл футляр, вынул трубу и затянул «Фламинго».

«Ту-ру-ру… — громко запела труба. — Тарарим-тара…» Тут звук у Володи сорвался, он издал то, что на музыкантском «шортхэнде» называется «кикс». «Р-р-р! — сказал Володя. — Айн момент! Их бин айн стратосфер трампет!» «Ту-ру-ру… тарарим-тара…» — «кикс!» «Р-р-р! Р-р-р! — прорычал Володя возмущенно. — Айн момент битте! Их бин айн стратосфер трампет!!!» Он набрал полную могутную грудь воздуха, провел языком по губам, приложил их к мундштуку. «Ту-ру-ру… тарарим-тара…» — «кикс!» Тут Володя Василевский потерял рассудок, побраговел от гнева, стал похожим на рассвирепевшего гиппопотама. Он схватил трубу богатырскими руками и на глазах изумленных граждан ГДР разорвал ее медные кишочки на несколько частей. Получай-ка, Фриц, гранату от совьетского зольдата!

Я узнал об этом наутро от директора гостиницы, которая сухо сообщила мне, что вынуждена выселить артиста Василевского за грубое нарушение правил общежития и ночное хулиганство. Володя сидел бледный, несчастный и подавленный, поскольку по природе своей был человеком совестливым и деликантным.

Кисловодск запомнился еще одним эпизодом, малозначащим. По меркам сегодняшнего дня он вообще ничего не значит, но тогда…

Как я уже упоминал, Управление по охране государственных тайн в печати, так называемый Главлит, имело полнейший контроль над всей печатной продукцией страны. Ни одна книга, брошюра, календарик или извещение не выходили без «литовки». По этой причине в крупных городах невозможно было напечатать визитную карточку. Это удавалось только людям очень высокого ранга, поскольку разрешение давалось чуть ли не на правительственном уровне.

Теперь представьте — я захожу в типографию при Кисловодском театре, где печатали наши афиши, завожу разговор с печатником и осторожно спрашиваю, не мог бы он напечатать мне сотню-другую визиток. Я заплачу. «Конечно могу, — сказал печатник, — завтра к вечеру будет готово!»

Из этой поездки я вез в Москву то, что не купишь за деньги, не достанешь по блату — настоящие визитные карточки, на которых красовалась надпись:

«Всеволод Борисович Новгородцев.

Руководитель ансамбля

„Добры молодцы“».

Эти скромные кусочки полукартона, сероватые, неважно пропечатанные буквы производили впечатление, с которым сегодня в России ничто не сравнится, разве что кортеж больших «мерседесов» с синими мигалками на крыше.

Чем больше мы ездили по стране, тем сильнее я убеждался, что расхожий пропагандистский фразеологизм «тлетворное влияние Запада» — чистая правда. Не в том смысле, что влияние тлетворное, а в том, что Восток на Советский Союз никакого влияния не оказывал. Влиял только Запад. Как будто невидимый ветер, зарождавшийся где-то в Америке, проносился через океан, летел над Англией во Францию, Германию и дул дальше на Восток, неся влияние Запада народам. К Уральскому хребту ветер слабел, едва ощущался он в Сибири, у Байкала затихал вовсе, а уж на Дальнем Востоке о влиянии Запада знали только понаслышке. В Южно-Сахалинск, расположенный рядом с Японией, западное влияние вовсе не доходило, а если какие-нибудь столичные хлыщи привозили его с собой, у местных вождей возникала чесотка.

К тому времени мы сбросились на новую аппаратуру, купленную не то у венгерских, не то у чешских гастролеров. Национальность артистов значения не имела, потому что аппарат был австрийский, хотя назывался по-итальянски — «Монтарбо».

Звуковые колонки всегда выставляют вперед, на авансцену, поэтому первое, что увидели зрители еще до открытия занавеса, особенно в ближайших к сцене рядах, где сидело партийное начальство, — это бесстыдно красовавшаяся западная техника.

Назавтра в газете «Советский Сахалин» появилась разгромная статья. В ней говорилось, что «Добры молодцы» оскорбляют русскую народную песню исполнением на электрических гитарах, звучавшую к тому же через иностранную аппаратуру. Жизнь в Южно-Сахалинске событиями не богата. Можно, конечно, сходить в продуктовый магазин и купить брикет мороженого крабового мяса, но это, пожалуй, и все. Весть о газетной статье разлетелась быстро.

Мы собрались и решили ответить в свободном стиле, как на картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». «Десятки и сотни пианистов по всей стране, — говорилось в нашем послании в газету, — ежедневно оскорбляют священные имена Чайковского, Рахманинова и Глинки, исполняя их на роялях „Блютнер“, „Бехштейн“ и „Стенвей с сыновьями“».

Наша элегантная формула на страницы печати не попала, но властям о ней, видимо, доложили. Климат вокруг нас поменялся, заметно похолодало. Дежурные по этажу глядели враждебно. Мы вынуждены были с ними общаться, поскольку они продавали талоны в душ, расположенный в конце коридора. Некоторые до того распоясались, что ходили в душ по два раза в день, утром и вечером. «У, артисты! — слышалось за спиной. — Денег им не жалко… и кожи…»

Ресторан нашей гостиницы «Рубин» как-то не манил в свое пространство, так что после последнего концерта мы решили вечерять в номере чем бог послал, из местного гастронома. Следы молодецкой пирушки все еще видны были на столе, когда к нам вошла комиссия с проверкой. Впереди был директор «Рубина», невзрачный важный человек, из-за его плеча выглядывали тетеньки в белых халатах. «Так! — сказал директор, обходя остатки нашей вечерней трапезы, пустые бутылки, крошки, корки. — Выпиваем? Закусываем?» Мы молчали. Да, выпиваем, да закусываем, законом не запрещено. «Понятно!» — хорохорился директор, а тетеньки в белом осуждающе глядели на наше безобразие.

Тут директорский взгляд упал на тонкий шланг с наконечником и резиновую емкость, похожую на грелку. На стене на крючке для одежды висела кружка Эсмарха, клизма, которую «Молодцы» завели себе под моим влиянием. Данный экземпляр принадлежал Пашеке. Возникла немая сцена, директор и тетеньки соображали — к какому же виду страшных столичных извращений принадлежит сей аппарат?

Директор первым взял себя в руки. В руках его был важный козырь. Он надул значительно щеки, напыжился и страшным тихим голосом, каким в суде объявляют высшую меру, спросил: «А это что такое?» Все посмотрели на Пашеку. На его лице не дрогнул ни один мускул, с непроницаемой физиономией, как бы объясняя совершенно очевидную вещь, он сказал грозному начальству: «А мы через нее радио слушаем!» Комиссия почувствовала, что обычного разбирательства с командированными в синих сатиновых трусах, робеющих перед начальством, тут не получится, и удалилась.

Путь с Сахалина до Москвы не близкий. Лететь нам, с заправками и остановками, пришлось почти сутки. Погода стояла совершенно ясная и прозрачная, так что с высоты видны были все огоньки на земле. Иногда километров четыреста или пятьсот ни одной лампочки не горело на сибирской земле, а иногда в кромешной тьме, где-то там далеко внизу, горела всего одна, и от этого становилось еще неуютнее.

С официальными жалобами мне приходилось сталкиваться и раньше. Главное — опередить «телегу», приехать первым, предупредить, что было так-то и так-то, ждите. Тогда Росконцерт, в лице начальника отдела ансамблей Лейбмана, был готов, и письмо подшивали в архивную папку. Но тут сахалинское письмо опередило нас, опередило меня. Жалоба проскочила наверх, была прочитана. Юровский не вызывал нас, не устраивал разноса, однако дал команду. «Сева, — сказал мне Лейбман при встрече, — я все понимаю, но сигнал пришел, и мы вынуждены реагировать. Есть распоряжение снять тебя с руководства. Очень прошу тебя не уходить. С нашей точки зрения, ты коллективу нужен».

Был приказ, руководителем сделали Пашеку. Он принял бремя с удовольствием, у него были свои планы на будущее, на то, куда и как двигаться дальше.