Интеграл похож на саксофон

ОТЪЕЗД

В Советском Союзе даже с работы уйти было нельзя без «бегунка». Так назывался обходной лист, на котором разные отделы должны поставить свою визу, что имущество или оборудование сдал, никому ничего не должен, по бухгалтерии чист, членские взносы заплатил и так далее.

Все знали, с чего начинается Родина, но мало кто знал с чего она кончается. Родина оказалась привередливой дамой и требовала от отъезжающих целую пачку документов и справок. Были там бумажки, продиктованные безопасностью: когда закончились последняя служба или сборы в армии или флоте? Если меньше трех лет назад — ты обладатель государственной тайны, сиди тут, пока данные не устареют. Для тех, кто служил в секретных войсках, срок карантина был еще больше, кажется лет 10.

Тут я еще раз с благодарностью вспомнил Иосифа Владимировича, ведь это его стараниями летом 1968 года я остался гражданским саксофонистом. На сборы или переподготовку я не ходил со времен Североморска. Если приносили домой повестки, просил говорить: он на гастролях, неизвестно где. Я знал, что система ленива — если есть хорошая отговорка, то искать не станут. Так и получилось, что в течение последних 10 или 12 лет мне удалось избежать общения с военкоматом и избирательным участком (в выборах я тоже принципиально не участвовал).

Вторая главная бумажка — характеристика с работы. Казалось бы — идиотская идея. Что в этой характеристике можно написать? «Имярек показал себя отъявленным негодяем и предателем, рекомендуем его к отъезду за рубеж»? Но разработчики системы хитро ставили свои капканы. Для получения характеристики отъезжант попадал под собрание трудового коллектива. Бывшие коллеги, многие из них снедаемые тайной завистью (мы тут остаемся, а ты, сволочь, в загранку намыливаешься?) устраивали потенциальному эмигранту полчаса унижений.

Помню, году в 1973-м или 1974-м в Америку, по воссоединению семей, уезжал Павел Леонидов. Он был успешным песенником, огребал какие-то баснословные по тем временам деньги в ВААПе (Всесоюзное агенство по авторским правам). Его, как положено, вызвали на собрание. Авторы — народ язвительный, остроумный.

— Павел Леонидович, — спросили его из зала, — зачем вы уезжаете заграницу?

— Я больной человек, — ответил Леонидов, — у меня проблема с почками. Скоро не смогу работать, а в Америке у меня дядя, он будет меня кормить.

— Можно спросить, сколько вы зарабатываете?

— Вот справка, — ответил Леонидов, — в ней написано: в среднем 1800 рублей в месяц.

В зале ненадолго воцарилось молчание, потом тот же голос спросил:

— А может, лучше дядю сюда?

Мы стояли с Павлом Леонидовичем летним вечером у подъезда дома в Москве, где он жил, незадолго до его эмиграции. Я был тогда еще «культурным патриотом» и старался нарисовать ему картину будущего, рассказывал, что русские эмигранты, которых мне довелось видеть в Европе, выглядят довольно жалко.

— Вам, успешному импресарио и автору, — убеждал я, — уезжать совершенно не нужно, вы даже не представляете, какие невидимые нити вы рвете, насколько это будет болезненно…

— Мне наплевать на себя, но сын! Сын вырастет в свободной стране, свободным человеком. А я как-нибудь проживу, я вывожу свою библиотеку, кое-какой антиквариат…

Я старался, не жалея красноречия, потому что понимал — какой перепад давления придется ему пережить. Павел Леонидов иногда появлялся в коридорах Росконцерта, овеянный ореолом значимости и успеха, артисты почтительно расступались перед ним, разве что красный ковер под ноги не стелили. Леонидов обладал огромными связами, хорошо знал всех ведущих советских артистов эстрады. В советской номенклатурной системе, незримо отделявшей партийных патрициев от остального демоса, была своя свобода, делавшая участников избранного круга свободнее каких-то рядовых американцев. В Москве Леонидов мог решить любой вопрос одним звонком по телефону. А в Нью-Йорке?

Понятно, что жителю США не надо звонить знакомому директору гастронома и доставать буженину в обмен на билеты в Большой театр. Все эти усилия и ухищрения там просто ненужны, но что делатьс ощущением собственной значимости, с авторитетом в глазах других?

Я вспомнил, как увидел однажды контр-адмирала, начальника Североморской базы, от одного имени которого трепетали матросы и офицеры. К тому времени он был на пенсии. И вот он шел по набережной Невы в легкой «бобочке» без рукавов под ручку с супругой. Шел, не торопясь, вольготно и беззаботно, наслаждаясь приобретенной свободой. Казалось бы — что лучше? Но радости на его лице я не увидел, а увидел, наоборот, скрытую тоску по арктическим ночам, по морским товарищам, по ощущению своей нужности и по привычной власти. Леонидов и был таким контр-адмиралом, добровольно срывавшим с себя погоны.

Остальное известно. Павел Леонидович прожил в США почти 10 лет, за это время написал три книжки, а также по старой администраторской привычке организовал американские гастроли Владимиру Высоцкому. Умер от инфаркта в 1984 году. Интересно бы узнать — каким получилась жизнь его сына «на свободе».

Свою характеристику с работы я добыл «малой кровью». Директор садов и парков принял меня в своем кабинете, посетовал на то, что я покидаю Отечество. Я ему объяснил в общих чертах, что в поисках постоянной работы наткнулся на некоторые трудности. Он понимающе покивал головой, поблагодарил за хорошую работу и регулярное выполнение плана работы Белого зала и выдал мне заготовленную по всем правилам характеристику с круглой печатью.

Из пушкинских садов и парков в государство Израиль ехали не шибко, все работники на деле осуществляли не удавшийся мне принцип «лишь бы до пенсии перебиться», поэтому мой поступок многие восприняли как некий романтический поворот Судьбы, как тему для пересуда: «А у нас из Белого зала руководитель за бугор свалил».

Самой коварной для меня бумажкой оказалось невинное письмо об «отсутствии материальных претензий». Формально все объяснимо и даже правильно. Вы уезжаете, остается семья, родители. Вдруг вы у них денег назанимали, а сами втихую хотите уйти от ответственности? И требуется-то всего ничего — письмо о том, что ваша родня ничего от вас не требует, что вы никому не должны. А чтобы их подписи оказались настоящими, не поддельными, письмо это надо подписать, показав паспорт с пропиской, в присутствии должностного лица в домовом комитете, которое украсит документ печатью жилконторы.

Эта милая формальность означала, что домовой комитет, вся жилконтора будет знать, что у Левенштейнов из 67-й квартиры сын уезжает в Израи́ль, как тогда говорили в народе. По понятиям 1937 года это тянуло на расстрел с полной конфискацией и преследование родственников врага народа до третьего колена.

Понятно, что мы жили не в 1937-м, а в 1970-х, что правила и обстоятельства изменились коренным образом. Но как объяснить это до смерти напуганному на всю жизнь сердцу? Люди, которые прошли 1930-е и 1940-е, видели, как год за годом бесследно исчезают их товарищи, ночами, вздрагивая, вслушивались в шаги на лестнице, подсознательно каждый день ожидая ареста и расправы, научились понимать друг друга без слов, поскольку не было ничего опасней небрежно оброненного слова — эти люди вобрали в себя такой страх, что он стал частью их существа, мышц, скелета, костного мозга.

Для моего отца, умершего и воскресшего, судимого и оправданного, подпись на письме, которую будет заверять жилконтора, была поступком выше его сил. Раз в неделю, надев китель с ведомственными наградами (Почетный капитан, работник Морского флота — остальные ордена и медали он держал в коробке и никогда их не надевал), отец отправлялся на заседание ветеранов. Не знаю, что там обсуждали старики, но это собрание было для него делом храмовым, заменой ритуального причащения к высокому идеалу. Что же — прийти однажды и увидеть презрительные и осуждающие взгляды товарищей, которые в войну готовы были отдать жизнь за Родину (за Сталина)?

Все это, понятно, отец мне не говорил, он просто отмалчивался. Но видно было, что он очень нервничает и переживает. С одной стороны — сын, пошедший поначалу по отцовским стопам и почти было вернувшийся из своего «джаза» к морскому делу (история с «Инфлотом»), а с другой… Об отцовской драме шепотом на кухне рассказала мне мать. Я почувствовал себя подлецом и сразу решил, что ни просить, ни подталкивать отца на подписание злополучной бумаги не стану. Будь что будет.

Положение у нас было пикантное — вызов пришел, заявка в ОВИР подана, а документы я сдать не могу. Мы стали добровольными отказниками. Оська меня постоянно тормошил, и недели через три я рассказал ему, что происходит. Он грустно посмотрел на меня черными блестящими глазами. У Оськи болела мать и он понимал, что дальнюю дорогу она не осилит. Оставить ее на произвол судьбы (или родственников) он не мог.

Оська не стал долго предаваться горестным размышлениям. Вскоре он примчался с очередным проектом: «Надо сдавать на водительские права! За границей они стоят, знаешь как дорого, а тут я нашел человека, человек свой, надежный, он за 150 рублей дает гарантию!»

К тому времени я продал кое-что из своей коллекции пластинок, уже имел потенциального покупателя на аппаратуру (магнитофон, вертушка, усилитель, колонки), поэтому 150 рублей, в прошлом зарплата за месяц, не показалась мне неподъемной суммой.

Учитель вождения по схеме «150 р. с гарантией» оказался вполне интеллигентным гражданином. Познакомившись, я сразу вспомнил Ильфа и Петрова: «его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза». Как у «голубого воришки» Альхена, совесть учителя протестовала, но не брать он не мог. Мы были не единственными — в коридоре и гостиной появлялись разные люди, чем-то похожие друг на друга.

Среди будущих эмигрантов выделялся молодой человек в папахе из стриженой ондатры с аристократическим лицом. «Доцент театрального института и консерватории Боровский!» — шепнул мне Оська.

Нам объяснили, что теорию надо выучить самим и сдать ее на общих основаниях, без всякого блата. Я вспомнил, как зимой 1969-го года записался на шоферские курсы и ходил на них целую неделю. Всю ту неделю мы изучали нерегулируемые перекрестки. К началу занятий надо было выучить какое-нибудь правило наизусть, затем, выйдя к большому планшету на столе, развести на игрушечном перекрестке модели легковой машины, троллейбуса, конной повозки, грузовика и трамвая в соответствии с текстом в данном параграфе. Полный курс был рассчитан на полгода, готовили шоферов третьего класса. Я не хотел в шоферы третьего класса и занятия прекратил.

За эти пять лет в жизни будущего автолюбителя произошли сдвиги. Теперь теорию сдавали на машине, которая выкидывала по четыре вопроса, один из них был верным. Поновой системе не надо было тараторитьзаученное, вроде: «На перекрестке равнозначных дорог водитель безрельсового транспортного средства обязан уступить дорогу транспортным средствам, приближающимся справа. На таких перекрестках трамвай имеет преимущество перед безрельсовыми транспортными средствами независимо от направления его движения. При повороте налево или развороте водитель безрельсового транспортного средства обязан уступить дорогу транспортным средствам, движущимся по равнозначной дороге со встречного направления прямо или направо». Теперь надо было только нажать на правильную кнопку.

Непоседливому Оське теория давалась с трудом, живое воображение поминутно отвлекало его от дорожных знаков и длины тормозного пути. Я действовал личным примером, показывал, как курсанты штурмуют незнакомый предмет во время экзаменационной сессии.

Тем временем началось самое интересное — уроки вождения на настоящей машине. Мы ходили на занятия через день две недели подряд, после чего наш Альхен заявил, что мы заправские шоферы, и сообщил нам дату предстоящего экзамена в Государственной автоинспекции. Перед этим мы успешно сдали теорию, получили справку и явились с ней в ГАИ в назначенный день.

Майор автоинспекции отобрал четырех новичков, посадил их в машину, троих сзади, одного за руль, сам сел рядом, и мы тронулись. Минут через десять он велел остановиться, за руль сел следующий. Полчаса спустя мы возвратились в ГАИ, где мне выдали справку о сдаче экзамена на водительские права автолюбителя на легковом автомобиле. Оська тоже сдал успешно, с первого раза. Собственно, ничего другого мы и не ожидали. 150 рублей гарантировали нам минимальную подготовку, в нашем случае по шесть часов на брата, и благосклонность майора ГАИ, к которому перетекла неизвестная нам часть означенной суммы. Вскорепришли и водительские удостоверения справом вождения автомобилей класса «В» до 3500 килограммов и числом пассажиров не более 8.

При встрече Оська помахал новенькими правами и взял под козырек: «Товарищ лейтенант, рядовой Хорошанский к эмиграции готов!» Действительно, за прошедшие 12 лет в военкомате мне присвоили очередное воинское звание лейтенанта запаса по специальности «штурман подводной лодки». Оська очень над этим потешался. «Есть смысл никуда не ехать, подождать, — говорил он, — чины-то идут!»

Настроение у нас было чемоданное и о покупке машины никто не помышлял хотя бы потому, что стоила она непомерных денег. «Жигули» ВАЗ-2103 продавали за 7500 рублей, то есть за 50 моих зарплат руководителя ансамбля, да и за этим пришлось бы стоять в очереди минимум два года. У профессора Боровского, с которым мы столкнулись в квартире Альхена, видимо, были и деньги и связи, потому что к зиме он обзавелся новеньким «жигуленком».

Эту историю он мне рассказал уже в Лондоне несколько лет спустя. В Англии, когда выпадает снег, большинство граждан за руль не садятся — скользко, опасно. Российский водитель вынужден привыкать к сезонным изменениям, и к поездкам по заснеженным дорогам он относится стоически. Есть кое-какие правила и приемы, например тормозить надо, используя двигатель. Иначе машину поведет, а для этого надо уметь быстро переключать передачи вниз, с четвертой на третью, потом на вторую.

Доцент Боровский, сдавший на права по блату, как мы, впервые сел за руль своей машины после обильных снегопадов. Как человек театральный, к тому же постоянно импровизировавший перед студентками на своих блестящих лекциях, он не мог унизиться до благоразумной предосторожности. У гусара свой кодекс чести. Возможно, он даже в снегопад справился бы с норовистой машиной, если бы не ленинградская старушка, которая торопилась домой с продуктовой авоськой. Ей было не до светофоров. Молодой профессор руководствовался правилами движения, которые досконально выучил всего два месяца назад. Произошло столкновение структуры и хаоса, старушка выскочила невесть откуда и была сбита автотранспортным средством автолюбителя В. С. Боровского.

Состоялись следствие и суд. Боровскому грозило как минимум два года общего режима. Вступились народные и заслуженные артисты, пошли письма из консерватории, из театрального института на Моховой, звонили из Кировского театра. Советский суд остался непреклонным, однако при вынесении решения принял к сведению широкую общественно-просветительскую работу подсудимого и отсутствие у него предыдущих судимостей, поэтому счел возможным приговорить его к условному лишению свободы на один год.

О выезде по израильской визе Боровскому пришлось забыть, условный срок тут же перевели бы в настоящий. Ему надо было искать другие пути. Несмотря на блестящую и успешную карьеру и связи в театральном мире, Боровский чувствовал себя в родном Ленинграде все более неуютно. Началось с того, что однажды его вызвали в партийный комитет консерватории.

— Мы возлагаем на вас большие надежды, как на способного молодого специалиста, — сказал ему парторг. — Для того чтобы эти надежды оправдались, вам нужно принять важное решение.

— Какое? — ответил Боровский с невинным, как у недоросля, лицом.

— Вам необходимо вступить в Коммунистическую партию.

— Не могу! — ответил Боровский с незамутненным выражением.

Парторг слегка опешил. Приглашение вступить в партию представителям «интеллигентных» профессий делали не часто, это было знаком особого доверия, намеком на безграничные возможности в карьере. Парторг мысленно перебирал в голове возможные причины для отказа — тайный скандал, связанный с моральным разложением, который мог бы опорочить всю парторганизацию, скрытые факты биографии…

— Почему? — тихо спросил парторг у Боровского, ожидая признания в каких-то страшных грехах.

— Стыдно! — браво, по-гусарски отчеканил Боровский и, лихо развернушись на каблуках, вышел наружу.

Партиец затаил злобу и при первой же возможности попытался взять реванш.

В 1978 году в журнале «Новый мир» была напечатана (во 2, 5 и 11-м номерах) трилогия Брежнева, книги-воспоминания «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина». Книги вышли тиражом по 15 миллионов каждая, Брежнев в одночасье стал самым издаваемым писателем в СССР. Трилогию перевели на иностранные языки и разослали в 120 стран мира, включили в школьную программу по литературе.

Тогда Боровского и вызвали на парткомиссию.

— Вся страна изучает трилогию Генерального Секретаря КПСС, Леонида Ильича Брежнева, — сказали ему строго, — а вы даже не включили ее в свой учебный план!

— Видите ли, — учтиво ответил им Боровский, — я веду курс драматургии. Как только Леонид Ильич напишет пьесу, то я с удовольствием разберу ее со своими студентами!

Боровский «выступал», вел себя горделиво, вызывающе, давая понять серым чинушам разницу между небожителями искусства и земляными червями, каковыми он их считал.

Зимой, в снег и гололед, Боровский шел по Васильевскому острову. Чья-то сильная нога сделала ему подсечку сзади. Боровский рухнул на бок, и в это время четверо здоровенных молодцов начали избивать его сапогами. Били долго, сильно и умело. «Скорая помощь» доставила его в больницу, где Боровский провалялся целый месяц. От нервного шока у него развилось заикание, особенно проявлявшееся при волнении.

В Ленинграде на улице Толмачева (ныне Караванная) в доме номер 5 жил Эдик Мазур. Он был художником-оформителем, но главное — страстным любителем джаза. Я познакомился с ним еще в середине 1960-х, как только попал к Вайнштейну. Во мне еще не выветрились морские штурманские привычки, я просыпался рано, организм мой привык готовиться к вахте в 8 утра. Помню, я как-то зашел к Эдику около 12 дня, он только вставал с постели после вчерашних приключений.

Общение с живым джазистом повергало Эдика в полнейший восторг, он тут же доставал какую-нибудь пластинку из своей коллекции, ставил ее на вертушку и впадал в нирвану, иногда спрашивая — что там да как. Любимый его диск «Kind of Blue» звучал чаще всего.

Второй его неподдельной страстью были женщины. Эдик был человеком обаятельным, улыбчивым и смелым. Он запросто мог подойти к совершенно незнакомой молодой гражданке, которая ему приглянулась, и сказать ей с лучистым взглядом: «Не желаете ли попрелюбодействовать?» Эдик уверял, что отказывали далеко не все, меньше половины.

Для покупки пластинок и кое-какой фирменной одежды нужна была валюта. Эдик, как тогда говорили, крутился, водился с коллекционерами икон, редких книг, фарцовщиками, иностранцами. Летом 1975 года, когда в Израиль поехали не сотнями, а тысячами, рынок антиквариата, икон и подпольного обмена валюты заметно оживился. Это как у Некрасова: «как ни дорого бедному жить, умереть ему втрое дороже…»

Даже человек среднего достатка, собираясь покинуть страну, вкоторой прожил всю свою жизнь, после продажи всего нажитогоскарба, мебели, посуды, картин, аппаратуры, да мало ли чего, оказывался обладателем некоей суммы в рублях. Рубль был валютой неконвертируемой, вывозу не подлежал. Отъезжающим государство меняло по 90 долларов на человека. Что делать с остальными деньгами?

Богатые евреи готовы были платить за подпольные доллары хорошие цены. На Эдика вышел некий зажиточный господин из Москвы. Он хотел приобрести 200 долларов, не желал рисковать в столице и готов был приехать ночным поездом в Ленинград всего на несколько часов. В 9.35 утра Эдик вместе в приятелем по кличке Джеймс Бонд встречал покупателя на перроне Московского вокзала. Покупатель предложил пройти в тихое место, достал деньги. Эдик вынул припасенные доллары. Тут вдруг, откуда ни возьмись, на них налетели лица в гражданском, закрутили руки, отвели в участок, в присутствии понятых составили протокол.

Московский господин оказался подсадной уткой, сотрудником органов, участником блестяще спланированной и проведенной операции по пресечению нелегальной торговли валютой. Эдика осудили, дали ему 7 лет. Я его больше никогда не видел. После отсидки он вернулся домой разбитым, больным человеком и вскоре умер от рака желудка.

А через десять лет по всей стране расцвели пышным неоновым разноцветом пункты обмена валют, открытые для всех чуть ли не круглые сутки. Каждый раз, проходя мимо, я мысленно называю их про себя «Памятником Эдику Мазуру».

Младшую сестру Гали удалось по знакомству устроить администратором в гостинцу «Астория». А может быть, и знакомство было не нужно. Валя отвечала основным требованиям работодателя. Она была высокой, стройной, миловидной девушкой с ухоженной внешностью и ровным характером. Проблемы имманентной свободы ее не волновали. Вела себя аккуратно, насмену не опаздывала, в пьянстве или сомнительных связях замечена не была.

Резидент-кагэбэшник относился к ней с симпатией, разумеется, только в рамках службы. Однажды он пригласил Валю к себе в кабинет. «Твоя сестра, говорят, в Израиль собралась вместе с мужем?» На наших кухонных ночных совещаниях подобные встречи и вопросы были многократно оговорены. Валя точно знала, что ей говорить. Сестра без работы, из «Аэрофлота» пришлось уйти после неприятностей. Муж сестры имеет два высших образования, но работу тоже получить не может. Недавно его хотели взять на хорошее место в «Инфлот», а потом почему-то отказали. Вот они и уезжают, а что им еще делать?

Кагэбэшник задумчиво вертел в руках карандаш. Через несколько дней он отвел Валю в сторону и полунамеками дал понять, что проверил ее данные, что, в общем, все так и есть и что он не видит причин, по которым сестру и мужа стали бы задерживать. Так, через Валю мы косвенно узнали, что в отказники мы, скорее всего, не попадем.

Женская мафия тем временем, проводив английских меховщиков, готовилась к приезду шведского бизнесмена Карла, кавалера Вали. Карл был рослым сдержанным блондином с небольшим шрамом на лице. Род его занятий я так и не понял, деловым кредо Карла был принцип «control everything, own nothing» — «ничем не владей, контролируй все».

Летом 1975 года в белые ночи с группой друзей он пришел в Ленинград на большой парусной яхте, отшвартовался на Неве, мы ходили к нему в гости. Я рассказал Карлу, что мы, вероятно, скоро уедем, и спросил, не может ли он помочь. Он охотно согласился, сказал, что на яхте он может вывезти в Швецию небольшую ценную вещь, а потом переслать нам за нее деньги.

Не помню, что он для нас вывозил, помню только: примерно год спустя, когда мы уже жили в Италии, Карл выслал нам по почте заказным письмом аккредитивы «Америкэн Экспресс». Обычно при покупке дорожных чеков надо ставить на них свою подпись, чтобы потом при обналичивании поставить в присутствии кассира вторую подпись, идентичную первой, доказывая этим, что ты настоящий владелец. Карлу удалось купить в своем шведском банке аккредитивы без всяких подписей, против правил. Эти девственно чистые дорожные чеки я подписал по получении, а потом в римском банке подписал снова и снял свои доллары — чуть больше тысячи. Эти деньги нам очень тогда помогли.

Раза два или три в год из Люнебурга, тогда еще в Западной Германии, приезжал Юрген Майерс. Юрген смолоду был моряком, несколько лет плавал капитаном, а годам к сорока придумал себе бизнес. Он скупал морские суда, не прошедшие регистр и подлежавшие списанию, и продавал их на металлолом куда-то в Индию. В министерстве и разных советских пароходствах у него были налаженные связи. Юрген, не напрягаясь, зарабатывал хорошие деньги и жил припеваючи. Свой люнебургский дом на канале, постройки XVIII века, он восстановил во всей первоначальной красе. Известный немецкий журнал по архитектурным интерьерам поместил дом на обложку, снабдив большой и подробной статьей. Кроме того, у Юргена была большая фазенда на Азорских островах, которые он хвалил, называя «земным раем».

Юрген был невысоким, крепким блондином с громким командным голосом и широкой, как бочонок, грудью. Летом 1975-го года он приехал в новом качестве. На Балтийском заводе достраивался химический танкер для западногерманской фирмы. Юрген принимал судно для перегона в Гамбург.

С женской мафией у него были к тому времени чисто дружеские связи, он приезжал в гости просто пообщаться. Юргену нравились мои шутки, разговоры о море, джазе и советской субкультуре. Мы разговаривали достаточно откровенно. Юрген знал, что мы собрались уезжать, и вызывался помочь. «На своем танкере, — сказал он мне, — я могу вывезти слона!» Вывозить слона мы не планировали, но предложение Юргена я взял на заметку.

Примерно через месяц я заметил легкую нервозность в поведении Юргена. Я знал, в чем дело. Мужчина крепкий, полнокровный, без дамского общества, живущий по морской морали. Я позвонил Софочке. Софочку я знал еще с 1960-х. Она была тогда юной восторженной девицей, увлекалась джазом. Как-то мы вдвоем с Додиком, Софочкой и ее подругой поехали летним днем на загородный пикник. Пикником все и закончилось, потому что Софочка призналась, что она еще девственница. Мы повели себя как джентльмены, чем произвели на Софочку неизгладимое впечатление на многие годы вперед.

Прошло несколько лет, Софочка стала настоящей жрицей любви, это можно было понять по ее рассказам. «Мы с подругой, — рассказывала она не торопясь, тщательно выговаривая слова, отчего они наполнялись особым смыслом, — встречались с Михаил Васильевичом. Он главный инженер. А потом Михаила Васильевича взяли и перевели в Москву. Я звоню в Москву подруге и говорю: „Алина!

С нас главного инженера сняли!“»

Жизнь Софочки представляла из себя эротический роман, в котором одна история сменяла другую и каждая несла в себе новую, неведомую до того грань. О своей подруге, той самой, из-под Михаила Васильевича, он говорила с томным закатыванием глаз. «Это ужасно! Надя совершенно не может отказывать! Вчера приходит и говорит, что отдалась шоферу грузовика. Я ей говорю: „Надя, как ты могла?“ А она отвечает: „Он так просил, так просил…“» Безотказная Надя рассказывала подруге, что ее соблазнители, разомлев после акта любви, обычно спрашивали ее: ну, какой я у тебя? Очевидно было, что не первый, но любой надеялся, что он хотя бы второй. Однажды Надю долго утомлял какой-то занудный мужичок, она снизошла, в который раз принесла себя в жертву. Мужичок, справив половую нужду, поскольку это никак иначе не назовешь, разомлел и спросил у Нади: «Ну, какой я у тебя?» На что Надя, разозлившись, ответила: «А я тебя, блядь, вообще не считаю!» Эту фразу Софочка считала классикой и повторяла с видимым удовольствием.

Время шло, а дело с отъездом стояло на месте. Даже Галочка, человек порывистый и нетерпеливый, не спрашивала, понимая, в каком положении находится мой отец. У Оськи умерла мама. В крематории на панихиде посторонних не было, с ней прощались только родственники. Я застал Оську дома, в полной прострации, с небольшой черной урной в руках. Он иногда тряс ее, как маракас, тогда внутри шуршало. «Вот, — сказал он патетически, — мамин прах».

Мой отец понимал, что он держит нас, что злосчастную бумажку «о материальных претензиях» все равно надо будет каким-то образом подписать и заверить, но преодолеть себя не мог. Он очень переживал, замкнулся, целыми днями молчал. На нервной почве у него начали трястись руки, расстроилась щитовидная железа. Он очень похудел, потерял 16 килограммов, стал похожим на скелет. Пришлось ложиться в больницу. Я ездил к нему на трамвае по направлению к порту, по проспекту Римского-Корсакова, Газа, к корпусам за Обводным каналом.

Оська примчался к нам домой на проспект Славы рано утром. Лицо его сияло. «Я все устроил, — сказал он, — с тебя большой букет, бутылка лучшего коньяка и коробка конфет „Птичье молоко“». Конфеты «Птичье молоко» были ранним прорывом в советском маркетинге. Само название говорило о небывальщине. Птицы не дают молока. С яйцами у них проблем нет, а с молоком есть, кроме — правильно, конфет «Птичье молоко»! (Всеобщий смех, оживление).

Конфеты выпускали малыми партиями и до широкой продажи они не доходили. Обладание коробкой «Птичьего молока» было символом социального статуса, свидетельством хороших связей. Драгоценную коробку добыла женская мафия через знакомых в валютном магазине «Березка».

Оське удалось провести блестящую разведывательную операцию, выйти на управляющую делами в жилконторе родителей и договориться на частный прием в нерабочие часы. Более того в обмен на цветы, коньяк и «Птичье молоко» управделами гарантировала полную тайну.

С этим известием я и поехал в больницу к отцу. Он воспринял новость с видимым облегчением и тут же согласился подписать. Эту подпись я не забуду до конца своих дней. Рука отца тряслась, подпись ему не удавалась. Эти закорючки я повез к Оське на встречу.

В назначенный день и час мы постучали в заветную дверь. Управделами оказалась молодой энергичной и решительной дамой, которая мгновенно заверила отцовские каракули, шлепнула печать, быстрым движением смела наши подношения в ящик стола и протянула на прощание руку. Я почувствовал, как передо мной открываются врата новой жизни.

По тогдашним правилам квартиру можно было продать только своему кооперативу, по той же цене, за которую купил. На первый взнос деньги (1800 рублей) мне давали родители, теперь я мог их вернуть. За прошедшие 5 лет накопились взносы по рассрочке, кооператив их нам выплатил. Нет денег — проблема, есть деньги — тоже проблема. Деньги надо было отоварить, товары везти с собой либо отправлять тайным путем. Я вспомнил предложение Юргена, уверявшего, что он может вывезти слона.

Ленинградские евреи, по моим наблюдениям, делились тогда на две категории. Первая постоянно и повсеместно обсуждала вопрос: ехать или нет. Приводились сотни доводов «за» и «против». Эти доводы, прозвучав, растворялись в воздухе, так никого и не убеждая.

Мой шапочный приятель Володя Г. каждый раз, останавливая меня на Невском, хватал за пуговицу, заглядывал в глаза и спрашивал: «Как ты думаешь, мне стоит ехать?» В один из недавних приездов в Питер я снова встретил Володю на Невском. За прошедшие тридцать с лишним лет он немного съежился, обвис, но при встрече глаза его загорелись былым огнем. Взяв меня за пуговицу, он заглянул мне в глаза и произнес: «Как ты думаешь, мне стоит ехать?» Я понял, что его воображаемый отъезд — это перманентная мечта, сказка, без которой ему было бы трудно; надежда, без которой невозможно жить. Мысль о том, что можно все тут бросить к черту, укатить за горы и моря в поисках приключений, вызывала у Володи учащенный пульс, чувство близкой опасности, от которой в груди спирало дыхание. После этого обсуждения он ехал домой на Петроградскую, в квартиру, знакомую с рождения, внутренне успокаиваясь от мысли, что сейчас сделает себе яичницу или поставит что-нибудь из Билла Эванса.

Мы были во второй категории, поскольку первый вопрос у нас был решен. Теперь мы осуждали вопрос № 2: что везти? Из советской политэкономии, тогда обязательной для всех, в голове засела дурацкая формула «деньги — товар — деньги». Это было про нас: деньги не сопрягались с другими деньгами, между ними неизбежно вставал товар.

Товарные артикулы, рожденные родной социалистической экономикой, я изучал невольно и давно. Бо́льшую часть дня на гастролях в незнакомом городе музыканты проводили, слоняясь по магазинам в надежде найти что-нибудь, случайно попавшее туда по недоразумению. Теплые кожаные перчатки в раскаленной от летнего зноя Ялте или, наоборот, югославский купальник в промерзших насквозь Чебоксарах. Ясно было — советская промышленность производит кучу бесполезных и ненужных вещей, во всяком случае бесполезных и ненужных за границей.

На самом деле все оказалось не совсем так. В универмаге по соседству с моим домом на проспекте Славы в отделе тканей я купил большой кусок полосатой матрасной ткани. На швейной машинке, одолженной у соседки с 12-го этажа, я сшил из нее какие-то мешки для бьющихся предметов. Только после нескольких лет жизни за границей я оценил качество этого хлопка без примеси синтетики, гибкость его толстых нитей.

Копировальные и множительные аппараты (гектографы) в обязательном порядке регистрировались в КГБ, поскольку чекисты боролись с самиздатом. Пишущие машинки тоже были под присмотром, но тут система давала сбой. Как писал Александр Галич («Мы не хуже Горация», 1966):

Отпечатанные через копирку по рукам ходили стихи, повести, романы или, в нашем случае — списки товаров, разрешенных советской таможней для вывоза отъезжающим в Израиль. Документ был убогий, напоминавший интендантский список армейского довольства, но мы читали его с увлечением. Это был наш Билль о правах.

Каждый бывший гражданин СССР, покидая страну, имел право на 1 фотоаппарат, 1 сменный объектив, 1 увеличитель, 4 простыни, 2 наволочки… Список обрисовывал имущественное пространство эмигранта на двух или трех листах. В комментариях, которые ходили в виде приложения к основному документу, сообщалось, что может пользоваться спросом на заграничной барахолке.

Скажем, фотоаппарат — это «Зенит», советская «зеркалка», которую начали выпускать еще с середины 1950-х годов. «Зенит» делали на века. Корпус ранних моделей фрезеровали из единого куска бронзы, обтянутой черной кожей. Таким аппаратом можно было отбиваться от нападения или заколачивать им гвозди.

Всех жизненных перипетий и поворотов не могла предусмотреть даже таможня. Можно ли, скажем, вывозить шашки? Или шахматы? Материал — дерево, фетр художественной ценности не представляет. Стало быть, можно.

Я купил набор шахмат в деревянной коробке в клеточку. Долго примерял длину фигур, сравнивал с размером стодолларовой купюры, купленной по знакомству. Получалось, что высота королевы вмещала в себя ширину банкноты. Осторожно под струей пара из чайника на кухне я отслоил фетр в основании фигуры. Припасенной дрелью аккуратно высверлил отверстие, тщательно замерив его глубину, с тем чтобы не пробить насквозь. Туго скатал американскую зеленую денежку, вложил ее в дырку, заподлицо, слегка утопив, вставил пробочку, заполнил оставшуюся ложбинку влажной известкой. Просушил, отшкурил, снова наклеил фетр.

Показал Оське со словами: «В одной из фигур спрятана сотня долларов, найди». Оська принял вызов. Он тряс шахматные фигуры, вслушиваясь в шорохи и звуки, внимательно разглядывал их на ярком свету, даже нюхал, но ничего не нашел. Отлично! Комплект проверку прошел.

Тремя днями ранее я был у Вайнштейнов, уезжала его дочь Эллочка. Она сообщила, что в Израиле ей делать нечего, что она собирается в Рим, вернее, в его пригород, Остию, а оттуда в Америку. С папойи мамой она надеялась поддерживать связь по телефону и через письма на Главное почтовое отделение в Остии.

Простившись с Эллочкой, я пошел на ближайшую почту, упаковал шахматы в коричневую грубую бумагу, завязал шершавыми веревками, концы залил сургучом, написал адрес Эллочки, до востребования, и отправил без обратного адреса. На всякий случай — вдруг таможенники найдут то, что Оська не мог обнаружить.

Месяца через полтора или два мы приехали в Остию, связались с Эллочкой и пришли к ней в гости. Была суббота. Я помню это, потому что она собиралась назавтра, рано утром в воскресенье, ехать в Рим на «Американо». Так назывался огромный блошиный рынок, располагавшийся в недостроенном квартале вдоль нескольких улиц.

«Представляете! — сказала Эллочка с некоторым вызовом. — Какой-то идиот прислал мне из Ленинграда шахматы! Кто — не знаю, зачем — понять не могу. Зачем мне шахматы? Завтра поеду и продам, за сколько дадут». «Можно мне взглянуть на эти шахматы?» — осторожно спросил я. Принесли коробку. Я нашел белую королеву, попросил кухонный нож, отслоил фетр, расковырял известку, вынул пробочку и вытащил, к вящему удивлению собравшихся, бумажку в 100 долларов. Потом приклеил на место фетр и отдал коробку Эллочке, сказав: «Теперь можете продавать!»

Последние дни прошли как в лихорадке. По понятиям того времени, гражданин СССР не мог покинуть родину социализма, оставаясь ее гражданином. Советское правительство официально лишало нас гражданства и отбирало паспорта. Полная свобода. Как это у Маяковского: «Пустота… Летите, в звезды врезываясь». Обитатели Никакой Страны, подданые Никакого Государства. Люди с подрезанными корнями. Перекати-поле.

Эту свободу нам не дарили, ее продавали. За отказ от гражданства власти взимали с каждого отъезжающего по 500 целковых, 3 или даже 4 месячных зарплаты. Помню, эту проблему я попробовал рассматривать чисто математически. Гражданин, раставаясь с паспортом, платит за него деньги. Он покупает его отсутствие, платит за то, чтобы избавиться. Иными словами, паспорт имеет ценность с обратным знаком. Отрицательную стоимость, о которой никто не помышляет, поскольку не столкнулся с проблемой. А таких — вся страна.

Вместо зеленого гражданского паспорта с корочками нам выдали розовые бумажки, похожие на водительские права, с фотографией и надписью «Выездная одноразовая виза». Билеты на самолет тоже были в один конец на рейс Ленинград — Вена.

Советский Союз был нерушимым оплотом, как гигантский утес возвышался он над другими странами и государствами. Население — почти 250 миллионов, авиация, армия, флот, ракетные войска, пограничные силы, КГБ, милиция… Все были уверены, что СССР будет стоять вечно, что такую силу никогда никому не одолеть. Весь остальной мир был «зарубежьем», находился за неким непреодолимым рубежом. Всякий, кто его пересекал, исчезал из родного пространства навеки. Мы искренне считали, что родных и близких нам увидеть больше не доведется. Прощались навсегда.

Последние часы, проведенные вместе, были наполнены драмой, трагизмом. На двух последних этажах дома 8 по проспекту Славы гуляли будто в последний день жизни. «Отказники» и подавшие заявления в ОВИР провожали отъезжантов. Мне такой дым коромыслом был ни к чему, и я отсиживался в своей спаленке, пока наверху бухала музыка «Аббы».

Вдруг в окне моего 11-го этажа показались болтающиеся в воздухе ноги. Они начали раскачиваться взад-вперед, нависая то над пропастью, то над балконом, потом, описав дугу, приземлились перед моей дверью. Архитектор Шапочкин, пьяный и взлохмаченный, делал мне дружеские жесты, приглашая наверх. Пришлось пойти. В конце концов, человек жизнью рисковал.

Доставание вещей на вывоз по таможенному списку, упаковка их в чемоданы, встречи со всеми, кого хотел увидеть и проститься, друзья, девушки-поклонницы из Пушкина, оформление бесконечных документов слились в один клубок нервов. Душа тихо болела. Ринат в сентябре поступил в школу, теперь, проучившись два месяца в первом классе, он тоже прощался с приятелями.

У Оськи дело с отъездом откладывалось, он почему-то попал в отказники. Азарта от этого у него не убавилось, наоборот, подготовка к эмиграции стала смыслом его жизни. Он повез меня к знакомому коллекционеру икон. Гражданин средних лет, усталой внешности, с редкой бородой и плохими зубами. Предмет свой он знал досконально. Он показал нам самое ценное в его коллекции — старые почерневшие искривленные доски с полувыцветшими образами святых. Эти иконы оценивались в большие суммы, но для меня привлекательности не имели. Если вторгаешься в область искусства, то должен его знать и хорошо понимать. Опираться на чужое мнение, даже экспертное — дело рискованное. Я попросил коллекционера показать что-нибудь менее древнее, но более понятное. В конце концов он вынул стандартную для середины XIX века церковную икону Богоматери с Младенцем, на которой лики были выписаны в мельчайших деталях и покрыты серебряным рельефным окладом. Цена, которую запросил коллекционер, была несоразмерной, но у меня под ногами горели мосты, деньги жгли карманы.

Икону я положил в толстый полиэтиленовый пакет, обернул чем-то мягким, завязал бечевкой, связался с Юргеном через женскую мафию. Он приехал и забрал этот сверток, уверив меня на прощанье своим волевым громким капитанским голосом, что все будет о’кей. Действительно, почти через два года Юрген приехал по своим делам в Лондон, он привез мне икону в том же полиэтилене, с той же почтовой советской бечевкой.

Икону я сдал на аукцион «Филипс», она продалась со второй попытки. За первую неудачную продажу (икона не достигла резервной цены) мне пришлось платить аукционному дому положенные 7 процентов, во второй раз я не стал жадничать и уменьшил резервную цену. Когда получил выручку, сел и подсчитал. В Питере я заплатил за икону примерно годовую зарплату служащего, в Лондоне я получил свою скромную бибисейскую зарплату за два месяца. Неудачный бизнес, но вывод из него мне понравился. Обыкновенным честным трудом тут можно заработать не меньше, чем хитрой спекуляцией.

В то время ходил анекдот — дочь спрашивает у отца: «Папа, кто такой Карл Маркс?» — «Карл Маркс? Это экономист». — «Как наша тетя Роза?» — «Ну что ты! Наша тетя Роза — старший экономист!»

Всей жизнью и всем опытом мы впитали в себя советское почитание чинов и дипломов. У меня был диплом Макаровского училища и диплом переводчика от заочных московских курсов иняза, где учили по программе высшей школы. У Галочки был диплом института имени Герцена. Эти заветные корочки, весь наш интеллектуальный багаж вывозу не подлежал, дипломы надо было оставить. С собой можно было брать только перевод содержимого этих корочек на английский, с последующей авторизацией у нотариуса.

Помню, мы переживали, потому что вместо красивого диплома с фотографией, подписями и печатями у нас на руках оказались блеклые листы писчей бумаги с перечнем академических часов по пройденным дисциплинам. Расстраивались мы напрасно. Ни Галочке, ни мне эти бумажки никогда не понадобились.

Много лет спустя моя сестра Наташа привезла мне оригинал диплома мореходки, я повертел его в руках, вздохнул и упрятал так далеко, что до сих пор не могу найти.

Мы готовились к новой жизни, забрав из старой приданое, то, что нам разрешили вывозить. Я решил паковать все в небольшие легкие фибровые чемоданы. Сначала купил два, потом съездил в Гостиный Двор и докупил, по чемодану в руку. Всего получилось семь таких выездов и, как результат, 14 чемоданов. Все эти чемоданы мне предстояло сдать в таможню на досмотр за 10 дней до отъезда.

Таможня не хотела спешить, она желала порыться в нашем багаже обстоятельно и неторопливо. Мы сидели в опустевшей гулкой квартире без мебели, вещей, книг, всего того, с чем жили — людьми без гражданства и паспортов. Рвались сотни невидимых нитей, связывавших нас с уже бывшей родиной. Мне надо было решить, что делать с саксофоном.

Мне всегда казалось, что можно быть пожилым врачом, пожилым учителем, водопроводчиком, но пожилым саксофонистом быть неприлично. Теперь эмиграция давала возможность избежать подобной участи, перелистнуть страницу, найти новую тропинку. На саксофон никаких надежд я не возлагал и даже не собирался афишировать свое музыкантское прошлое. Но прошлое это невозможно зачеркнуть.

С тех пор как я провел бессонную ночь на гастролях 1969 года в Минске, решая, менять мне свой старый инструмент с «Отто Линком» на новый, но без мундштука, с тех пор как я просидел во Владимире рядом с мастером Володей, тачавшем мне из яловой кожи для голенищ мягкий футляр для моего «Сельмера», я все эти годы почти не выпускал его из рук. Он висел у меня на плече либо лежал на коленях. Он был мне другом, кормильцем, душевной защитой. Я знал все его капризы, прятавшиеся в глубинах соединений, клапанов, пружинных иголочек.

Мысль о том, что он может принадлежать кому-то другому, была нестерпимой. Я понял, что обязан своему саксу большим куском жизни. Он должен ехать со мной, а там будь что будет. Саксофон пришлось везти в ленинградское отделение Министерства культуры, где эксперты дали ему оценку и выставили мне счет, полную продажную его стоимость. Этих последних 900 рублей у меня уже не было, пришлось снова занимать у родителей.

С мамой, отцом и сестрой я простился уже в который раз. Назавтра мы улетали.

Ранним холодным темным утром 18 ноября 1975 года мы прибыли в ленинградский аэропорт Пулково, в его международный отдел, поскольку путь наш лежал за границу. Провожать Галочку сбежались все ее бывшие сотрудницы и подруги, прекрасно знавшие, что с ней произошло в этом здании.

Из недр таможни выкатили все 14 чемоданов с опечатанными бирками. По розовым выездным визам нас пропустили в нейтральную полосу, где кончался Советский Союз. Сзади за барьером стояли друзья, родственники. Они пришли не только проводить. В последний момент таможня могла что-нибудь изъять из ручной клади, это можно было передать за барьер.

Я почему-то вспомнил гастроли в Волгограде, гигантский монумент Родины-матери из напряженного железобетона, ее карающий меч, рот, раскрытый в гневном крике.

Мы были уже не ее дети. Уехали на багажной ленте 14 чемоданов, таможня пропустила нас за свой заслон. Галя была в слезах. Ринат смотрел на все круглыми глазами и держал ее за руку.

С каждой минутой становилось легче дышать.