Интеграл похож на саксофон

ОТЕЧЕСТВО НАМ — ЦАРСКОЕ СЕЛО

Галочка встретила меня на вокзале, скорее всего, из жалости или любопытства. Шутка ли, бывший муж три недели крошки во рту не держал! Вид у меня был как у лагерного доходяги — самым толстым местом на ноге было колено.

Я начал восстанавливаться по теории — морковный сок с водой, овсяной кисель, — но на третий день организм захотел жизни, у меня проснулся зверский аппетит. Через неделю я метал все подряд, набирая вес. С разочарованием отметил: главное, то, из-за чего я затевал голодание, — не получилось.

Живот по-прежнему болел, зато поправилось все остальное. Кожа у меня стала как на попе младенца, волосы вились блестящими кудрями, я ощущал себя вернувшимся в детство.

Мы с Галочкой уже года три с лишним были в разводе, я иногда наезжал из гастролей в свою двенадцатиметровую комнатку, где стояли лакированный письменный стол из какого-то чешского комплекта и такая же узкая тахта. Из окна 11-го этажа дома 8 по проспекту Славы открывался чудный вид в большой двор нашего микрорайона, на низкое строение детского сада, прачечной, пункта сдачи бутылок, а за ним вдали — на железную дорогу, по которой ходили электрички в Пушкин, бывшее Царское Село.

На этот раз я приехал насовсем. В воздухе носились флюиды — Галочка была все еще чертовски красива, даже когда ходила под дому халдой. Ясно, что за годы размолвки у нее была своя жизнь. Ко мне Галочка стала совершенно холодна, но была готова терпеть и даже порой уступала.

Сближения, однако, не происходило, мы жили в соседних комнатах, как пара рельс, которые уходят вдаль, не пересекаясь. Имелись и другие причины, по которым наши рельсы не могли сойтись. Галочка работала в Ленинградском аэропорту, в международном отделе, «с использованием французского языка», как было записано в отделе кадров. У нее была стайка подруг, авантюрных девушек, полных решимости использовать контакты с иностранцами, чтобы улучшить или даже вовсе устроить свою жизнь. Это были курящие блондинки с длинными ногами, с пропиской в Ленинградской области, все до одной несчастные.

На кухне стоял столбом табачный дым, женская мафия резалась в карты, с азартом обсуждала текущие дела — у кого с кем что. Галочка была у них «комиссаром», определяла тактику, давала распоряжения — этому «да», тому «нет». Ночевали они у Галочки в комнате на полу, вповалку.

В квартире появлялись студенты из развивающихся стран, привозившие по заданию комиссара чемоданы с «фирменными тряпками». Приходили люди со связями в комиссионных магазинах, коллекционеры дисков, приносили самое последнее. Бывал на нашей кухне приятный собою молодой человек в модном итальянском костюме и «борсеткой» на запястье. У него была скромная должность — шофер грузовика на мясокомбинате — и столь же скромная зарплата. Раз в месяц он, как обычно, выезжал из ворот комбината, нагруженный колбасами, бужениной, окороками, сосисками-сардельками, с фальшивыми накладными. Три тонны мясопродуктов, которые расходились по сети гастрономов. Выручка шла в некий коллективный карман, из которого наш скромный шофер получал 500 целковых наличными, что позволяло ему удовлетворять свои эстетические запросы в области итальянских пиджаков и штиблет.

У женской мафии были постоянные друзья. Каждые полгода из Лондона на меховые аукционы приезжали два Майкла, регулярно появлялся шведский промышленник Карл, немецкий судовладелец и бывший капитан Юрген.

Мое присутствие как-то облагораживало это международное общение — я говорил по-английски, был для гостей знаковой фигурой, «джазовым музыкантом», и мог поддержать цивилизованную беседу, которая, в противном случае, быстро превращалась в сплошное дамское хихиканье.

После расчета в Росконцерте у меня образовалась «гуля» денег, на которую я мог безбедно прожить полгода или даже дольше. Я играл на флейте, валялся на тахте с книжкой, слушал новые записи.

Еще на гастролях в Южно-Сахалинске я познакомился с молодым человеком со связями в рыболовецком совхозе. У совхоза было право прямой торговли с японцами, за рыбу брали не деньгами, а товаром, в том числе домашней аппаратурой «хай-фай». Мы списались и договорились на бартер — новая аппаратура (две большие колонки, вертушка, усилитель и магнитофон) в обмен на 35 запечатанных виниловых дисков западного рока, по списку. Женская мафия через своих курьеров и знакомых помогла мне достать нужные пластинки по себестоимости, я дал сигнал на Дальний Восток, и мой знакомый приехал на поезде в Ленинград, за 11 тысяч километров, с большими японскими картонными коробками в руках. Уезжал он, сжимая в руке чемодан с пластинками, и по его мечтательной улыбке я понял, что он собирается стать главным музыкальным пиратом Приморья.

Новые шикарные колонки под орех вместе с новой вертушкой и усилителем я поставил у себя в светелке. Старые колонки, вполне еще приличные, решил повесить за стеной на кухне — пусть женская мафия слушает хорошую музыку.

За многие месяцы моего отсутствия девушки привыкли разговаривать откровенно, без жеманства. По знакомому сдавленному смеху я понимал, что личные дела Галочки порой тоже становятся предметом их открытых обсуждений. Умом я понимал, что мне этого лучше не знать, но сердце стучало, отдаваясь жаром в голове. Во мне проснулась ревность. Лихорадочный жар доходил до рук и ног, заставляя дрожать. Кожа на ладонях становилась влажной. У виска билась жилка, мозг мучительно соображал — как подслушать разговоры за кухонным столом? Мысль эта завладела мной полностью, в тот момент я был похож на узника, замышляющего побег. Ни о чем другом такой узник думать не может и потому проявляет чудеса выдержки и изобретательности, на которые он вряд ли был бы способен в обычной жизни. Мысль моя гудела как трансформатор. Из этого облака мозговой индукции в какой-то момент, как молния, блеснула идея.

Все очень просто! Когда в электромотор подают ток, то он создает в обмотке электромагнитное поле, заставляя магниты якоря двигаться. Мотор вращается. Если этот же мотор раскручивать какой-то внешней силой, то он сам будет вырабатывать ток. То же самое и с динамиком! Сигнал с усилителя колеблет диффузор, создавая звук. Но ведь справедливо и обратное — звук может колебать диффузор, выдавая сигнал! Рецепт, который родился в моем воспаленном мозгу оказался до предела простым — штекер от динамиков надо включать не в выход усилителя, а во вход. Точнее — в штеккерный разъем для микрофона. Динамики, висевшие на кухонной стене, очень чутко улавливали все произносимые звуки, даже тихий шепот, а добротный японский усилитель проигрывал их мне в наушники. Я сидел в тишине, затаившись, как классический агент из американского боевика, и ловил каждый шорох. На стол шлепались карты, губы пыхали сигаретками, изредка перебрасываясь какими-то словами…

Но Галочка не даром собиралась в следователи. Из моей комнаты не доносилась музыка, как обычно. Я тихо сидел за закрытой дверью, явно не спал. Подозрительно! На всякий случай все разговоры о себе на интимную тему она прекращала движением руки или коротким словом. Сквозь ее защиту секретности однажды прорвалось только одно слово — «Володя».

Во всем остальном жизнь моя протекала безмятежно, хотя бы потому, что в квартире не было телефона. Связаться можно было только лично — приехать и позвонить в дверь. Это автоматически отсекало всякую праздную публику, в дверь звонили люди исключительно с серьезными делами.

Однажды в дверь позвонил пианист из консерваторских, он играл на танцах в бывшем Царском Селе, в городе Пушкине, в Белом зале, где когда-то располагались императорские конюшни.

Джазмены знали об этой площадке, потому что игравшие там музыканты числились работниками «садов и парков гор. Пушкина» наравне с садовниками, экскурсоводами и сторожами. Видимо, штатное расписание сохранилось в дореволюционном виде. Это означало, что местные счастливчики-музыканты не входили в систему Ленконцерта, не подчинялись управлению культуры, а потому могли позволить себе свободный репертуар.

В Пушкине до отъезда в Израиль играл гениальный Роман Кунсман, альт-саксофонист и флейтист. После его эмиграции состав зашатался, но уходить оттуда просто так, как уходят из других мест, было бы кощунством. Пушкинскую площадку передавали бережно, только в хорошие руки. По этому поводу мне и позвонили в дверь.

Предложение было лестное, но к работе я был не готов и поначалу отказался. Собеседник пояснил мне, что губить такое место — большой грех, что он уходит, поскольку ему надо срочно заняться своими делами и что кроме меня он не видит подходящих свободных кандидатур.

За последние пять или шесть лет я изрядно натерпелся от худсоветов, поэтому возможность играть более или менее свободно показалась заманчивой. Не помню, как и кто свел меня с ленинградской командой «Мифы», вернее, с тем, что от нее осталось — это басист Геннадий Барихновский и гитарист-виртуоз Сергей Данилов. Некоторое время на репетициях появлялся Юрий Ильченко, но потом он уехал в Москву. За барабаны сел Михаил «Майкл» Кордюков. Этакое трио в стиле Джими Хендрикса, с саксофоном. На художественный эксперимент тянет, на танцевальный состав — нет.

Будущего клавишника, Юру Степанова, я встретил на Невском. Он только что демобилизовался, отслужив в армейском клубе дирижером-хоровиком. Я шапочно знал его до армии. Юра был веселым и беззаботным человеком по прозвищу Грузин Степанов, поскольку под его русской фамилией крылось благородное происхождение из знаменитой балетной семьи Брегвадзе.

В этом составе мы и вышли на подмостки Белого зала. Здание это строилось еще при Александре Первом, когда не функция определяла форму, как теперь, а наоборот — форма демонстрировала задуманную функцию. Ровный полукруг напоминал подкову, выходящую двумя концами на Садовую улицу. Подкова эта и ныне, спустя почти два века, не даст забыть первоначальное назначение постройки. В бывшей конюшне настелены были паркетные полы, и там, где раньше топтались лошади, теперь топталась танцующая молодежь. Происходило это только по субботам и воскресеньям.

Как работники садов и парков, мы были на окладе и по советскому закону должны были работать пять дней в неделю. Дополнительные палки в ведомость нам ставили за дневные репетиции перед игрой, а в воскресенье за третью палку мы давали блицконцерт минут на сорок для случайных посетителей.

Перерыв между репетицией и игрой традиционно посвящали походу в кафе-кондитерскую. Кофе там варили «ведерный» — это была разведенная из особой сгущенки переслащенная смесь бежевого цвета. Но часам к пяти обычно поспевали только что испеченные ром-бабы, истекавшие соком. Кусать такую нежность зубами было бы жестоко и вульгарно, поэтому у нас появился ритуал — церемониально сминать их губами, размазывая языком во рту эту кулинарную поэму.

Такое битье баклуш вряд ли можно было назвать трудом, но мы помнили основной принцип эпохи: «Они делают вид, что платят, мы делаем вид, что работаем».

Вечером в субботу и в воскресенье, однако, мы работали как надо. Сады и парки терпели нас и шли навстречу, потому что мы перевыполняли план — вместо 1600 человек в бывшие царские конюшни набивалось 1800 или даже две тысячи. Танцующая на паркете толпа уходила вдаль, скрываясь за поворотом архитектурной подковы. Продвинутые девушки стояли около сцены и глазели на музыкантов. Симпатяга Гена Барихновский, с лица которого не сходила обворожительная улыбка, поэтически замкнутый Сережа Данилов, исторгавший из своей гитары рок-н-ролльные и блюзовые рулады, или Юра Степанов, который тоже был не прочь блеснуть собой.

«Мифы» пели свои хиты: «Мэдисон-стрит», «Ты, конечно, не приедешь», «Река», «Коммунальная квартира», «Черная суббота». В этих песнях был пригородный блюз, издевка, понимание, что текущая вокруг незатейливая жизнь и есть наши лучшие годы, что вопреки всему надо радоваться, потому как потом будет только хуже. Девушки у сцены знали слова наизусть и шевелили губами в такт. Тексты эти были, разумеется, не залитованы, и по тогдашним правилам исполнять их было нельзя. Однако наши паркмейстеры закрывали на это глаза. Главное было не опростоволоситься во время инспекций, которые иногда случались. Обычно нам вовремя давали знать и мы переключались на невиннобезопасные песни и танцы.

Сережа Данилов был натурой тонкой, немного картавил, что для меня всегда означало некоторое врожденное благородство. «Понимаешь, стагик, — рассказывал он об игре с другой группой, — они не вгубились в мою телегу, а я не вгубился в их телегу». Что означало — музыканты не поняли друг друга.

Сережа не понимал концепцию времени, вернее, он понимал время, не успевал за его течением и поэтому опаздывал всегда и везде часа на два. Человек, широко, цельно и всеобъемлюще воспринимающий бытие, просто не может уследить за этими минутами и секундами — я это знал по своей матери. Она рассказывала мне, что однажды в молодости опоздала на свидание на четыре часа и встретила своего молодого человека совершенно случайно, когда тот уже шел по своим делам, давно отчаявшись дождаться. «Люся! — воскликнул он. — Что ты тут делаешь?» «Как что, — отвечала мама, — к тебе иду!»

Мы с сестрой Наташей частенько подтрунивали над мамой, иногда говорили колкости. «А что вы смеетесь? — сказала как-то мама. — ХОРОШИЕ ЛЮДИ ВСЕГДА ОПАЗДЫВАЮТ!» Эту мысль немцу или американцу ни за что не объяснить, но Сережа Данилов был как раз примером именно такого хорошего человека. Я журил Сережу, объяснял, что концерт или репетицию надо начинать своевременно хотя бы из уважения к товарищам, и однажды совершенно пронял его. «Понимаешь, Сева, — сказал он прочувствованно, — я-то хочу придти вовремя, но ноги не идут!»

У Сережи водилась анаша, и он угощал друзей-музыкантов, особенно летом, когда на заднем дворе было тепло. Продукт коноплеводства хранился у него в небольшой жестяной коробочке, а лучшим инструментом для раскура были папиросы «Беломорканал» или «Казбек». Папиросу нежно разминали так, чтобы табак высыпался. Папиросную бумагу, плотно обнимавшую картонное тельце, надо было осторожно стащить на сантиметр. В образовавшуюся пустоту всыпали табак, смешанный с анашой, закручивали бумагу на конце и натягивали папиросный чулок назад до упора. Получалась папироса, почти такая же как в начале, но уже с необходимой добавкой — это был «косяк». «Косяк» курили, задерживая дыхание, передавали по кругу. С папиросой это было делать удобно — откуривший зажимал влажный конец папиросы в зубах и четким жестом отрывал его. Следующий по очереди начинал с незамусоленного места.