Интеграл похож на саксофон

ВОСЕМЬ ДНЕЙ, КОТОРЫЕ ПОТРЯСЛИ ВСЮ ЖИЗНЬ

Алексей Евгеньевич Мельников когда-то до войны был начальником Балтийского пароходства, потом замминистра Морского флота, в 1939 году попал под чистку. На Лубянке его страшно дубасили, выбивая признание, потом держали попеременно то в горячей (+ 55°), то в холодной (–15°) камере по нескольку суток, пока онне подписал всё.

Мельникову дали 25 лет и отправили наторфоразработки. Средняя продолжительность жизни зэка на торфе была примерно восемь месяцев. Люди работали, стоя в болотной воде, таскали мокрый торф руками. «Месяца через три, — рассказывал мне Мельников, — я понял, что теряю силы, „дохожу“, как тогда говорили в лагере. Присел на пенек перевести дух, и вдруг кто-то меня окликнул по имени-отчеству. Оказалось, офицер из администрации, который меня узнал. Он был в министерстве на приеме с просьбой, и я чем-то ему помог. Офицер этот сумел перевести меня в учетчики. Так я остался жив».

Образование и богатый административный опыт оказались полезны и в лагере. Мельников за 15 лет прошел путь от учетчика до главного инженера Норильского никелевого комбината. После смерти Сталина освободился, приехал работать в Таллин в управление порта. Часто ходил к нам в гости, очень любил разговаривать с маменькой, а главное, маменька обожала разговаривать с ним, лицо ее просто озарялось. Это вызывало некоторую ревность отца, но все было настолько чисто и невинно, что до объяснений дело не дошло.

Вскоре Мельникова снова арестовали, он исчез на год и появился в Ленинграде году в 1955-м с молодой женой, которую привез из Норильска. Мельникова полностью восстановили и назначили директором ЛенморНИИпроекта со штатом в 1200 человек. Еще в курсантские годы я ходил к нему в гости на выходные, был знаком с его женой, держал на руках сына Женечку.

Алексей Евгеньевич был чудесным человеком. Он принял меня тепло, по-дружески выслушал мой рассказ, без лишних раздумий вызвал секретаршу и продиктовал ей письмо. На бланке ЛенморНИИпроекта он как директор запросил перевод третьего штурмана Эстонского пароходства В. Б. Левенштейна в Ленинград на научную работу.

С этим письмом, надежно спрятанным в самом глубоком кармане, я и прибыл в Таллин. В первый же вечер, за ужином, я вызвал отца на серьезный разговор, объяснил ему свой план и показал письмо Мельникова.

— Я сделал все, как ты хотел, — сказал я ему. — Поступил в мореходку, стал штурманом, плавал. Семейное имя не запятнал. Но меня привлекает другое, я хочу стать музыкантом. Меня берут в Ленконцерт. Решается моя судьба. Я никогда тебя не просил ни о каких поблажках и одолжениях, но теперь прошу помочь.

Отец ничего не сказал, только вздохнул. Потом подумал, поднял трубку и набрал чей-то номер.

— Георгий Петрович, — сказал отец, — тут у меня Сева из Ленинграда вернулся, хочет туда переехать, свой джаз играть… Можешь чем-нибудь помочь?

Он еще недолго поговорил и повесил трубку.

— Завтра иди в нашу водную поликлинику к одиннадцати часам в кабинет рентгенолога, ее зовут Любовь Николаевна, — сказал мне отец.

Любовь Николаевна оказалась молодой привлекательной женщиной с добрым лицом. Она заметно нервничала. Я разделся до пояса и встал перед рентгеновским аппаратом. Любовь Николаевна долго рассматривала мою брюшную полость, потом что-то закладывала, нажимала кнопки, притрагиваясь рукой в тонкой резиновой перчатке к моему животу. Затем пошла в соседнюю комнату проявлять рентгеновский снимок, велев мне одеваться.

Еще минут через двадцать я вышел из кабинета, унося снимок идеальной, классической язвы двенадцатиперстной кишки. Никаких сомнений не было, мою язву на снимке мог теперь подтвердить любой терапевт. Заключение о болезни на основании рентгеноскопии дал главврач Георгий Петрович. С медицинской справкой и заветным письмом я отправился в пароходство на приемк начальнику, Модесту Густавовичу Кебину, томусамому, который год назад просил меня собрать самодеятельность для концерта в Норвегии.

— Ну что, Севка? — спросил Кебин. — Что там у тебя?

— Да вот, Модест Густавович, — ответил я, — заболел. Язва. Плавать теперь до выздоровления долго не смогу. На биче сидеть не хочу. У меня есть предложение перейти в морской проектный институт в Ленинграде. Есть и личная причина — у меня там девушка… ну в общем, в интересном положении.

Кебин всхохотнул:

— Девушка, говоришь? Хе-хе-хе! Язва? Так, давай иди. Никуда я тебя не отпущу.

Для убедительности он открыл и закрыл ящик своего стола. Я вышел из кабинета с упавшим сердцем. Мои тщательно продуманные планы рассыпались в прах. Против воли Кебина никто не пойдет; да никому это, кроме меня, и не нужно. Вечером я с отчанием рассказал обо всем отцу. Он выслушал мой рассказ с непроницаемым видом и сказал всего одну фразу: «Завтра Модест едет в Москву».

О моем походе к Кебину никто в пароходстве не знал. В отсутствие начальника все текущие вопросы обязан решать его заместитель, то есть мой отец. Но отец занимался флотом, а мне нужно было решать кадровый вопрос. Я и пошел к начальнику отдела кадров, рассказал ему свою историю о неожиданной болезни и, как следствие, непригодности к работе помощником капитана. Показал письмо из ЛенморНИИпроекта, намекнул на личные обстоятельства. Кадровик по внутреннему телефону позвонил отцу.

— Борис Иосифович, — сказал он, — тут ваш сын, Всеволод, просит разрешения о переводе в Ленинград в связи с болезнью. Что вы думаете?

Я слышал, как отцовский голос сказал в трубке: «Я не возражаю».

На оформление «бегунка», обходного листа, который при увольнении должны подписать начальники отделов, бухгалтерии и т. д., ушло два дня. Я лихорадочно торопился — надо успеть до возвращения Кебина из Москвы. Как только бумажки были готовы, я простился с семьей и ночным поездом поехал в Ленинград.

Прямо с вокзала отправился в институт к Мельникову, объяснил положение. Алексей Евгеньевич вызвал секретаря и продиктовал два приказа: один о приеме на работу в ЛенморНИИпроект, а другой, датированный следующим числом, — об увольнении, со штампом в трудовой книжке. От Мельникова я вышел свободным человеком. Вся операция заняла 8 дней.

Наутро я предстал перед начальником отдела кадров Ленконцерта. Это был бритый наголо мужчина с круглыми очками и внимательным взором филина. Я не мог сдержать счастливой улыбки.

— Вот! — торжествующе сказал я и протянул ему готовую для культурного производства трудовую книжку. Кадровик молча изучил ее, потом взял в руки мой паспорт.

— А прописка? — спросил он скрипучим голосом. — Где прописка? Без прописки мы вас принять не можем, идите.