Интеграл похож на саксофон

СПАСИТЕЛЬНЫЙ АТАВИЗМ

Всю жизнь путаю рудименты с атавизмами. Рудименты — это органы, которые сейчас не выполняют никакой функции, но были нужны нашим эволюционным предкам. Когда я учился в школе, к ним относили копчик (остаток обезьяньего хвоста) и аппендикс, а в конце XIX века рудиментами считали около 180 органов, в том числе щитовидную железу и мениск колена. Теперь выяснили, что ничего лишнего в нашем организме нет, все органы нужны.

С атавизмами дело обстоит иначе. Например, для чего иному мужчине волосатая спина? Или мышцы, позволяющие шевелить ушами? Эти мышцы я открыл у себя случайно в 9-м классе. Мой сосед по парте, Валера Плеханов, потрясающе двигал шевелюрой, он морщил лоб, и волосы на макушке съезжали вперед, потом распрямлял его, и вся прическа ехала назад. Я провел немало мучительных минут перед зеркалом, добиваясь тогоже эффекта, но, видимо, мы с Валерой были из разного эволюционного материала, с разными атавизмами. Мой скальп двигаться отказывался, зато начали двигаться уши. Теперь можно было веселить маленьких детей, которые приходили от такого фокуса в восторг, или, не меняя выражения, с каменным лицом, отводить уши назад, изображая удивленное презрение.

Директор нашей 23-й школы в Таллине, Мрачковский, высокий и видный мужчина, инвалид войны, при ходьбе выбрасывал вперед ногу с протезом стопы. Мрачковского боялись и уважали, и на его уроках истории партии сидели тихо, учились. Помнится, я даже стал читать работы Ленина, не предусмотренные школьной программой. В частности, увлекся идеями Ильича в его статье «Государство и коммунизм», в которой он утверждал, что с развитием коммунистического общества государство будет отмирать. Мы жили в сталинской действительности, где без ведома властей даже дыхнуть было невозможно. Я стал делиться ленинским учением с товарищами по классу, кто-то донес, меня вызвали к директору на ковер. Были крупные неприятности — с приглашением в школу отца. Короче, вкус к чтению первоисточников мне отбили навсегда.

Но в результате я попал в училище подкованным в теории марксизма-ленинизма и на экзамен в конце третьего курса шел без боязни. Мрачковский сумел показать нам внутреннюю стройность и логику рассуждений Маркса, историческую неизбежность событий, происходящих по открытым им законам, да так, что от ощущения великого и светлого будущего захватывало дух.

Можно сказать, что я был фундаменталистом, правда очень недолго. То, что писали газеты или звучало по радио, никакого отношения к высокой марксистской мысли не имело. Поэтому советское радио я не слушал, советских газет не читал.

На экзамене по истории партии я вытащил билет со знакомым материалом, подготовился и вышел отвечать. Я бойко рассказывал о расколе в РСДРП, произошедшем на II съезде партии в Брюсселе и Лондоне (потом, приехав в Лондон, я нашел ту пивную у Праймроуз-хилл, недалеко от зоопарка, над которой заседали «искряки»), как в комнату вошел партработник из райкома, присланный для проверки. Он сел у экзаменационного стола и погрузился в изучение билетов. Не отрывая глаз от бумаг, он сказал нашему профессору с кафедры: «Курсант хорошо отвечает, давайте его поспрашиваем по текущей обстановке». Внутри у меня все опустилось, но паники не было. Наоборот, появилась какая-то холодная удаль — была не была! Я пристально уставился на нашего марксиста и сделал несколько внятных движений ушами. Вперед-назад, вперед-назад. Лицо профессора осталось совершенно непроницаемым — ни улыбки, ни возмущения, ни искорки в глазах. Он посмотрел на меня мертвым взглядом питона и сказал бесстрастным сиплым голосом: «Этот курсант уже давно отвечает, давайте поспрашиваем следующего». И, взяв мою зачетку, вписал туда жирную пятерку.