Интеграл похож на саксофон

ГОЛОДАНИЕ РАДИ ЗДОРОВЬЯ

Визитные карточки, тайно отпечатанные в кисловодской театральной типографии, я выкинул в мусорное ведро. Оставил одну, на память. Ценнейшая вещь, объект тщеславия, оказавшийся теперь совершенно бесполезным. Даже мысль мелькнула: сам на себя неприятности накаркал.

Впрочем, ощущение неприятности быстро прошло. Выяснилось, что титул руководителя мне ничего, кроме хлопот, не давал, а в позиции рядового музыканта оказалась масса прелести. Появилось время погулять, почитать, подумать. Например, о том — почему у меня болит живот.

Я помню, когда, где и как он начал болеть. Осенью 1962 года в Североморске я лег в госпиталь, чтобы перекантоваться пару недель на больничной койке. Болезнь была ерундовская — в мочевом канале завелись жгутиковые трихомонады, довольно распространенная тогда в Питере напасть. Лечили меня средневековым методом, загоняли буж, кривой стальной хромированный прут, прямо в мужское достоинство, насквозь, до самого мочевого пузыря. В этом пронзенном состоянии я должен был лежать распластанным на «вертолете» (тип гинекологического кресла) двадцать минут. Пытку повторяли несколько раз, но результатов она не давала.

Тогда военврачи прописали новинку медицины, антибиотики. Помню, глотал помногу, лекарств для моряков Северного флота не жалели. Как я понял потом, советский тетрациклин смел у меня микрофлору в кишечнике. Недели через три после лечения в животе появилась тяжесть, тупая боль над пупком. Как-то морозным днем я бежал из казармы в офицерскую столовую, внутри как будто что-то оборвалось, из желудка, не кончаясь, пошел воздух, как из футбольного мяча.

Еще с оркестром Вайнштейна на гастролях в Свердловске я взял в филармонии контрамарки на наш концерт и пошел к лучшему в городе специалисту. В подобных случаях контрамарка лучше денег, поскольку дающий вступает с врачом в некий обмен ценностями. Такое даяние не унижает доктора, а возвышает его, при этом уголовный кодекс не нарушен, не задет ни одной статьей, ни единым параграфом.

Меня принял пожилой еврей, полный мудрости итихой скорби. Он провел меня к рентгеновскому аппарату, дал выпить бариевой каши, потом поставил внутрь, долго вертел, ставил в позы, сказал тихо: «Всё, одевайтесь». Я вышел из-за ширмы в ожидании диагноза, может быть — приговора. «Молодой человек! — сказал мне профессор надтреснутым сипловатым голосом. — Ваш желудок можно В УЧЕБНИК ВСТАВЛЯТЬ!» С этим напутствием я и пошел дальше по жизни, твердо зная, что раз все у меня в порядке, то живот пусть болит, если хочет.

Теперь, став рядовым, я решил на досуге наконец заняться собой. Разговоры о некоем универсальном методе я слышал среди джазменов еще в 1969 году. Тогда в Москве вышел сборник «Проблемы лечебного голодания». В нем приняли участие крупные советские ученые: академик П. К. Анохин, академики А. А. Покровский и П. А. Федоров, профессор Ю. С. Николаев и разные светила из-за границы. В 1973 году появилась книга Ю. С. Николаева и Е. И. Нилова «Голодание ради здоровья», тираж в 200 тысяч был мгновенно раскуплен. Одну книжечку я сумел достать и теперь прилежно ее изучал.

Вкратце методика Николаева сводилась к четырем главным пунктам — ежедневно совершать длинные прогулки (5 км) на свежем воздухе, пить 2 литра чистой (кипяченой) воды, принимать горячие ванны с мытьем мочалкой (для массажа) и очищать кишечник кружкой Эсмарха (подвесной клизмой). Остальное просто — не есть.

К голоданию надо подготовиться, постепенно уменьшая объем еды; в последнюю ночь принять слабительное. Начинать с одних суток, потом голодать три дня, после перерыва — неделю, а там и дальше можно двигаться. После пяти-семи дней наступает ацидоз, от человека пахнет псиной, после десяти дней отключается пищеварение, уходит острый голод. В организме проходят итенсивные мобилизационные и восстановительные процессы, идет естественное лечение всех болячек.

Самое важное — как выходить из голодания. Сколько голодал, столько надо восстанавливаться, после недельного голодания восстановление тоже — неделя. Начинать с овощных соков пополам с водой, очень понемногу, потом постепенно добавлять процеженный отвар овсянки, затем пюре, паровой рис и т. д.

Самого главного в книжке Николаева не было, да и быть не могло. У классиков, скажем, у Эптона Синклера, речь идет не о голодании, а о посте, где отсутствие пищи физической возмещается обилием пищи духовной. Впрочем, даже если бы случилось чудо и советский Главлит пропустил бы идею поста и молитвы, вряд ли кто-нибудь из нас мог тогда воспользоваться такой методой. В космос летали ракеты, повсюду висели портреты космонавтов, физики спорили с лириками. Мы были невольными материалистами и голодание ради здоровья являлось нашим пределом духовности.

У меня задача была простая — чтобы живот не болел. Я отголодал сутки, потом трое, потом неделю. В пузе попрежнему тянуло. Тут легкие гастроли. Росконцерт послал нас на серию сборных концертов на закрытом стадионе, где «Молодцы» спели всего пять песен. Пять песен можно отработать и голодным.

Если никуда не ехать, сидеть на месте, не репетировать, не заниматься на саксофоне и при этом не обременяться завтраком — обедом — ужином, то день получается очень длинный. Ничего не зная о духовной стороне дела, я придумал занятие — шить себе брюки. Зимние, из толстой шерстяной ткани, непременно с низкой талией, штанины в клеш. Тачал руками, вкладывая в каждый стежок высокий смысл отказа от всего плотского. Перед сном выходил на марш-бросок в несколько километров с глубоким дыханием (12 шагов вдох, 8 выдох), принимал горячую ванну, промывал кишечник.

Проскочил ацидоз, отошло чувство острого голода. Сбросил килограммов 10, лицо заметно побледнело, на сцену выходил в румянах. За кулисами артисты шептались, показывали пальцем.

Стояло начало зимы, мне было зябко. На 16-й день на меня как будто холодом Вечности дыхнуло из Космоса, нелепой показалась мне моя работа, песни с прихлопом и притопом, гастрольный чес, концертные ставки, застолье, поклонницы с цветами. Я немножко умер и бесстрастным потусторонним взглядом увидел свою жизнь во всей бесполезной суете. На 21-е сутки голодания, когда гастроли закончились, я решил покинуть Росконцерт, «Добрых молодцев», эстраду, Москву и вернулся в Ленинград к Галочке и сыну Ринату — восстанавливаться. Мне было 33 года.