Интеграл похож на саксофон

ПРОГРЕССИРУЮЩИЙ КОМПРОМИСС

К октябрю 1968-го худсовет устал. Слушать по двадцатому разу наш оркестровый джаз Георгию Михайловичу Коркину было непод силу. Это не означало, что он сдался.

За кулисами шел активный торг: давайте уберете вот это, а добавите то. Все понимали, что нужен какой-то идейный щит, номер или несколько номеров на роль «танковой колонны», за которой и мы, пехота, прошли бы, сгорбившись под огнем.

На смену Тохтамышу еще в начале репетиционного периода пришел Марк Звонарев. Он окончил дирижерско-хоровой факультет, знал гармонию. И. В. заказал ему сделать переложение 7-й симфонии Шостаковича для джаз-оркестра, не всей, конечно, а самой зловещей части, где немцы наступают. Марик написал густо, перещеголяв по сложности диссонансов самого классика.

Ленконцерт прислал трех танцоров, хореограф создал небольшой балет, художник по костюмам обрядил их в черные колготки, обул в фашистские сапоги, осветитель направил в темноту сцены лучи крест-накрест, как при воздушной тревоге, и вот пожалуйста — полное впечатление. Шостакович в джазе и малый кордебалет имени Третьего Рейха, старательно поднимающий ноги в едином милитаристском порыве.

После ужасов войны наступал мир и лилась песня. Мария Кодряну, удачно выступившая на Сочинском фестивале, была командирована к нам, плюс девушка Ромы Маргуляна, Галя Матвеева (жанровые песни), и простой хороший парень Володя Гневышев (советская эстрада).

Гневышева я запомнил по Тюмени. После Нижнего Тагила и Свердловска мы приехали в Тюмень на ноябрьские праздники, годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Октябрьскую революцию, как известно, отмечали в ноябре из-за перехода Советской республики на новый календарь, поглотивший без следа 13 дней жизни трудового народа.

Иосиф Владимирович родился 28 октября 1918 года; видимо, по старому стилю, потому что свой день рождения он отмечал в ноябре. В Тюмени И. В. исполнялось 50 лет.

К праздничному концерту в городе подошли очень серьезно: собрали сводный симфонический оркестр, мужской и женский хоры, украсили сцену красными флагами, полоскавшимися на театральном ветру. Одного не было — фактурного солиста, который убедительно исполнил бы пафосную песнь. Мы одолжили Тюмени нашего Володю Гневышева.

Ах, какая это была красота, какой взлет! Полсотни хористок в белой кисее, мужской хор в черных костюмах, оркестровая яма, переполненная музыкантами, дирижер с палочкой, мощные вентиляторы, нагоняющие праздничный сквозняк, в котором все ходило волнами, и — Володя. В сером ладно пригнанном костюме, в динамичной позе человека, непреклонно преодолевающего встречный ветер, сильным голосом, паря над действительностью, пел он что-то о партии и народе. Ему вторили сотни глоток, тысячи скрипок, миллионы труб. Душу распирало от гордости — за страну, за народ, за Володю Гневышева. Он понимал уникальную историчность момента, знал, что такой апофеоз уж больше не случится в его жизни, потому что завтра придется снова петь всякую ерунду. Мы решили, что день рождения шефа прошел достойно.

На ноябрьские праздники в Тюмени стояли лютые холода. С выездного концерта, километров за сто, мы возвращались под полночь. Вокруг расстилалась замерзшаястепь, глядя на которую даже из окна теплого «львовского» автобуса становилось зябко. Сломается мотор, встанешь тут — и конец.

Впереди на пустынной дороге показалась одинокая фигурка, какой-то мужичок. Позади нас пятьдесят километров, впереди еще пятьдесят, человек явно не дойдет, замерзнет до утра. Несмотря на строгую инструкцию: в автобус с артистами посторонних не брать, мы остановились, чтобы подобрать путника в ночи. Поставили его на ступеньки возле водителя и сказали: «Стой тут тихонько, пока не доедешь куда надо».

Мужичок оказался навеселе, он постепенно разомлел от тепла, икнул и, подняв вверх палец, значительно произнес: «Вот раньше, помню, усы, трубка. Народ его уважает. А теперь? — Мужичок презрительно сплюнул. — Лысина, бородавка, народ его не уважает…» Автобус мчался по заснеженному шоссе, трясясь на неровностях. Мысль нашего пассажира вернулась к началу: «А раньше… Усы… Тру-уубка! Нар-р-род его уваж-жает… А теперь? Тьфу! Лысина… Бородавки… Народ его не уважает…» Повторив еще раза три, по кругу, он неожиданно закончил скороговоркой: «Но больше всего я люблю Леонида Осиповича Утесова за его песни!»

Это признание запало мне в голову. Мужичок, оказывается, любил Утесова и его песни, а мы привезли ему Вайнштейна и инструментальный джаз. Довольно скоро мы поняли, что не все и не везде нас понимали. Порой в зале ощущалась отчужденность, то, что я потом для себя определил как «стеклянные глаза». Саксофонам, сидящим в первом ряду оркестра, это было видно лучше всех.

В те годы в провинциальных городах, особенно в небольших, приезд любого гастролера был событием, поскольку жизнь в глубинке впечатлениями небогата, и публика валила валом на любой концерт. Внешне все было прекрасно, как говорил наш барабанщик Гога (Володя Исаков): «опять все то же самое: публика, касса, успех, цветы…» Газеты писали хвалебные статьи (из них супруга И. В., Нинель, в 2004 году составила целую книгу), местные джазмены приглашали на встречи, но у меня от поездки к поездке постепенно росло чувство какой-то неловкости, как у человека, оказавшегося на незнакомой свадьбе.

Мы часто говорили об этом с Сашей Морозовым, с которым я обычно делил гостиничный номер. Саша был у нас солистом, мы играли квинтетом, но свое будущее он видел в классической музыке и собирался поступать в консерваторию.

В Новосибирске мороз стоял такой, что даже в комнате воздух был подернут туманом. Мы проснулись и глазели друг на друга, не вылезая из-под одеял.

— Чего ты валяешься? — сказал я Саше. — Давай вставай!

— А чего ты валяешься? — резонно ответил он. — Вот ты сам и вставай!

Я решил продолжить дискуссию.

— Ты не встаешь, — сказал я, — потому что у тебя силы воли нет!

— Почему? — рассудительно ответил Саша. — У меня сила воли есть. У меня офигенная сила воли. Я, если захочу, сразу встану… Я просто не хочу!

У гастрольного артиста была одна забота — не отравиться в общепите, где к тому же обслуживали прескверно. В одну из поездок мы с Сашей, отчаявшись, купили электроплитку и готовили на ней обеды-ужины прямо в гостиничном номере. Чинно ходили по магазинам, покупали продукты, планировали меню. Потом от этого отказались, потому что походы на рынок, стряпня и мойка посуды отнимали полдня.

Приезжая в так называемый «куст», артист поступал в распоряжение филармонии, у которой были свои задачи, своя ответственность — «культурно обеспечить» нефтяников или военных моряков. Мурманская филармония между концертами в городе послала наш джаз-оркестр на выезд в Североморск, где базировался Северный подводный флот. Сердце мое билось — ведь это знакомый Кольский залив, те самые скалы, многолетнемерзлые породы, по которым я гулял осенью 1962-го!

Подали сторожевой катер, погрузили на него наши пульты, стойки, барабаны и домчали нас за пару часов по устью Туломы до воинской части. Неподалеку от причала у местного универмага стояла очередь офицерских жен, одетых одинаково — приталенное пальто темного габардина с воротником из чернобурой лисы. Я подошел, отчасти из любопытства, отчасти из сочувствия — жалко дам, все-таки полярная местность.

— За чем стоите, уважаемые? — вежливо спросил я, и несколько жен ответили почти хором:

— Бриллианты выбросили!

Выражаясь современным языком, у офицерских жен была проблема помещения ликвидности, инвестирования семейных накоплений. Бумажные деньги, при всей их желанности, не представлялись надежными в долгосрочной перспективе. Деньги могли, в конце концов, внезапно обменять или девальвировать, что случалось не раз за послевоенную историю СССР, а бриллиант в золотой оправе — это вещь нетленная.

Саша играл во многих диксилендах и рассказывал мне о нравах питерских традиционалистов. Пианист и тромбонист Эдик Левин, например, ходил в дырявых свитерах, надевая их один на другой, чтобы дырки одного закрывались бы целыми местами другого. Корнетист Роберт Пауэлл был немногословен, говорил редко, по крайней нужде. Обычно это было слово «мудизм», обозначавшее в зависимости от ситуации все, что надо было сказать. Однажды он застал свою девушку с посторонним мужчиной в разгар интима. «Мудизм вообще-то!» — только и произнес Роберт.

Мудизм был некой программой жизни, вроде сюрреалистического «дада». Символом «мудистов» была Трехногая птица, «Мудушка Кря». Мудисты входили в тайное Кировое общество, которое выдавало им Кировые паспорта, а в паспорте стояла пометка: «Кировой паспорт недействителен без круглого подстаканного талона».

Диксиленд с Севой Королевым и Александром Усыскиным я впервые услышал году в 1959-м, и этого мне не забыть никогда. Где-то в глубинах коллективной памяти в Интернете можно найти фрагменты черно-белых роликов начала 1960-х, но они немые, их пришлось озвучивать посторонней музыкой.

Сева играл на трубе широким, мощным звуком, а Усыскин деликатно вышивал этот звук своим кларнетным бисером. Мы встречались с ними на Таллинском фестивале в 1967 году, где ленинградский диксиленд выступил с блеском.

Году к 1970-му первоначальный диксиленд размножился, по городу играло не менее восьми составов. От одного из них отпочковались трубач Жора Чиков и тромбонист Г. Лехман, принятые в оркестр Вайнштейна. Грех было не воспользоваться случаем. Так родился еще один диксиленд, придуманный как вставной номер в наш концерт, со шляпами канотье, полосатыми жилетами и т. д. Я играл на кларнете и, стыдно сознаться, пел под Утесова.

Как говорил про меня Саша: «Он очень любит чистый джаз, но за цыганку все отдаст!»