Из осажденного десятилетия

В этой деревне рвано, черно и голо,

теряются звуки, ломается голос,

мир закончился; вместо него – темнота и холод,

мор,

война,

смерть,

голод.

Пап, – говорит его сын, – а ведь ты же был звонарём,

позвони ещё до того, как мы все умрём,

вытянемся под заснежившим декабрём;

папа, мне скучно без музыки.

Холоден дом,

тараканы скребут по углам; говорили верно:

эти переживут, блин, любую скверну.

Ветер гуляет в деревне,

мучает жажда,

он достаёт заначку, глотает дважды,

ключ достаёт из ящика – и идёт,

чёрною площадью, прямо под новый год,

лестница криво дёргается из-под ног,

дёргает левый бок.

Там, наверху, мороз, гуляют ветра,

там, наверху, ему шепчут: пора, пора,

там говорят: у каждого есть свой срок,

армагеддон, конец любой из дорог;

эй, – говорят, – спускайся и доживай,

ты не волнуйся: потом заберут в рай.

Он усмехается, фляга в руках дрожит,

думает, что не больно хочется жить,

эти, над ухом, – а чёрт их, а кто они,

думает, что на востоке уже огни,

сын попросил в последний раз позвонить.

Тяжко верёвка дёргается из рук.

И начинается звук.

Звук наполняет деревню, реку, леса,

вдруг различаются вздохи и голоса,

и на востоке – светлая полоса.

Если армагеддон – ты не то готовь:

видишь, верёвка руки стирает в кровь,

видишь, как рвётся дыхание по живому.

Мир открывается новому звуку,

новому слову.