Из осажденного десятилетия

КРАСНОЕ

Лес – берёзовый. По осени особенно светел,

из-за этого кажется безопасным. Ветер

здесь практически не встречает препятствий.

Кажется, что не может – никаких бедствий,

но мне всё время кажется, что раздастся детский

смех, и кто-то нездешний из-за поваленных веток

выйдет и скажет: «Здравствуй».

Так что бродящий здесь должен быть храбр.

Вечером особенно чувствуется октябрь.

Старое дерево смотрит коричневыми глазами

бледных поганок, что кожу его взрезают.

Воздух пахнет сыростью, словно рядом река,

но её не отыщешь, хотя близка.

Это словно из учебника русского языка:

что нам хочет сказать природа?

Говорить не хочет природа.

Между листьями – чёрная выстывшая вода.

Я удачно вписываюсь сюда

в роли бродячей помешанной (например).

*

Одиночество – это внутренний зверь.

Внутренняя гончая из ада, господень пёс,

который неустаннейше подгоняет нас.

Из травы и листьев бетоном пророс

некий заброшенный бункер. На нём нарисован глаз

и написано: «Всем нам нужна свобода».

Здесь кто-то пил неплохое вино и пиво

и, не думая о законах продолжения рода,

любил ближнего (наблюдаем также презервативы),

вероятно, полагая себя свободным,

полагая себя счастливым.

Я полагаю, что это красиво.

*

Я люблю, когда красиво. Это всё, что мне остаётся.

Прозрачный лес совершенно лишён солнца.

Земля черна и влажна. Её обнимают корни,

прорезавшие её же.

Давайте что-нибудь скажем

о том, что любовь без боли – как фильм без попкорна

(скажите, читатель ждёт уже рифмы «порно»?).

В общем, связаны – тысячей и тысячей архетипов,

как, например, вот эти грибные полипы,

с древесной кожи глядящие слепо.

Или как виноград к бетону приник.

Или вот как омела на ветках голых, высоких,

нахально зелёная, чужие пьющая соки,

неспособная жить без них.

*

Когда-то, когда я была ещё тёплой и смелой,

мы вот так стояли с тобой под омелой,

тринадцатого или четырнадцатого апреля,

в году тринадцать.

Нам ужасно хотелось поцеловаться.

Было солнечно. Было светло и грязно.

И где-то страшно: будто остаться рядом

не просто не надо, а смертельно опасно.

К тому же, было холодно и пора возвращаться.

Говорят,

поцелуй под омелой приносит счастье.

*

С тех пор меня, кстати, никто никогда не любил.

Ну, то есть, говорили, что любят, но не любили.

Я стала городской сумасшедшей, плоть от плоти

травы и пыли,

я оставила что-то там, под омелой, в апреле,

посреди тополей и рябин.

Что-то, что заставляло влюбляться, плакать

и бить морды,

а потом и вовсе переехала в мир мёртвых.

Говорят, у тебя сложилось всё лучше, и если правда,

то я, безусловно, рада.

*

Кстати, о рябинах. Этой осенью они особо

красны на фоне серого и прозрачного,

словно задались целью напомнить любому зрячему

о том, как безжизненна и бледна природа.

И ещё – виноград, обнявший бетонные стены,

ещё не засохший. Он тоже упрямо бордов

и упрямо нежен. Возможно, поэтому здесь

так много следов

жизни, что, против всех законов осени и холодов,

яростно бьётся в венах.

*

В городе, где было жарко, жёлто и красно,

я видела другую надпись. Она гласила:

«Никому просто так не даётся свобода».

Это ложь. Она всегда рядом с нами, внутри нас, но

мы с ней боремся, пока остаются силы,

это прописано на уровне генного кода:

жажда любви, тепла, продолжения рода,

жажда принадлежать – и чтобы принадлежали,

и ласкать, и жалить,

ну какая уж тут свобода, господи, какая свобода.

*

Холод заставляет ощущать тело,

и я ухожу. Твой призрак идёт за мной,

вероятно, тоже оставшийся под омелой

той бесстыдной влажной весной.

Хлюпает он чёрной водой,

шелестит он мёртвой листвой,

идёт по гнилой траве

за мною, всегда за мной.