Из осажденного десятилетия

там, где воздух

цвета прозрачного янтаря,

жёлтый, тёплый, с искрами в глубине,

где абрикосы и вишни на солнце горят,

ходит женщина, и над ней –

тёплая, шёлковая голубая гладь,

золотые пылинки на лёгком ветру.

эта женщина каждому похожа на мать,

бабушку или сестру.

этот сон мне снится

всегда на грани рассвета,

каждый раз – перед тем, как открыть глаза.

я пытаюсь его вспоминать, но это

невозможнее возвращенья назад,

в какой-то из тех, лет двадцать назад, июлей,

где не было ни Интернета, ни сытости,

ни войны.

воздух жёлт и тих.

провода гудят, словно улей,

ходит женщина по полю из тишины.

бабушка, говорю я,

можно, я здесь останусь,

там, снаружи,

в моей голове усталость

трещит, словно счётчик Гейгера, слышать ничего

не даёт.

бабушка, можно я тут,

где от всего помогает йод,

где войны не будет,

где плохого ничего не стрясётся,

где такие жёлтые абрикосы,

словно мячики на воде,

словно солнца.

из всего из этого

размывающегося сна

только помню, что женщину,

и она

ходит, по пояс в траве, что уже начала желтеть,

в этом летнем золоте

проступает прохлада и медь,

и далёкая птица

языком незнакомым поёт,

и никто не умирал, и все навсегда живы.

я не помню лица этой женщины, но думаю, что у неё

руки мягкие, тёплые и большие.

бабушка, умершая

шесть лет назад от рака,

говорит: подожди,

рановато ещё, однако.

прилетает свинцовый ветер и небесное золото студит.

она говорит:

это лето

ещё обязательно будет.

когда-нибудь,

когда кончатся все войны на белом свете,

мы все успокоимся,

мы станем счастливые дети,

мы будем дышать этим золотом,

этим ветром,

между нами не будет

ни смерти, ни километров,

мы будем за уши тягать

во дворе барбоса,

мы будем срывать эти вишни и абрикосы,

и жёлтый их сок,

и красный их сок

будет течь по лицу,

как кровь от пули в висок,

но это не кровь, никогда не кровь, а только вечное лето.