Из осажденного десятилетия

А она была лучше всех на свете – златокудра, улыбчива, весела, и её любили коты и дети, даже злые тётки – такой была. Вспоминаю – где-то под сердцем тошно, так тягуче позванивает струна… Не её вина заключалась в том, что не любила меня она. Было тихо в лесу, шершаво и сухо, лунный свет на листья лег, серебря. Я пришёл к кошмарной седой старухе в ночь на первое ноября. Я сказал: бери, что тебе угодно – я хочу, чтоб стала она моей. Остро пахли листья. Во тьме холодной всё мелькали блики теней. Засмеялась старуха, захотелось согреться, за окном закаркало вороньё. И сказала ведьма: «Отдай мне сердце. Дай мне сердце – и ты получишь её». Я её любил, как её любил я: не сказать, не спеть и не позабыть. Если б мне тогда предложили крылья, я б от них отказался, чтоб с нею быть. Выходили из ада черти на выгул, в доме серой пах застоялый дым. Я открыл свои ребра и сердце вынул, и стекала кровь по рукам моим.

И алела нагревшаяся жаровня, и забулькало сердце в котле сильней. Обещала ведьма, что станет ровно через год возлюбленная моей.

Вот и снова конец октября. Осколок

света лунного – дальше тьма.

Поднимаются птицы в деревьях голых.

Наступает чёрный Самайн.

Наступает время, когда из тени поднимаются духи и мертвецы, наступает время страшных свершений, закрываются двери, горят рубцы. Я иду к тебе, я иду, родная, я сейчас иду за тем, что моё, мне уже никогда не увидеть рая, но ведь есть Самайн – и кричит вороньё, возвещая скорую нашу свадьбу, возвещая радость – и я иду, и дойти, дотянуться бы и обнять бы, ну а всё остальное – гори в аду. Никакая дверь не станет преградой. Я люблю тебя. Догорает свеча.

Я иду, родная моя. Ты рада?

Не беги. Не успеешь. Встречай.

Встречай.