Неожиданно лампа тухнет, тут свечу бы достать
быстрее. Джимми семь, он сидит на кухне,
прижимаясь щекой к батарее. Джимми – взрослый
и умный парень, не боится один оставаться, пыль
протёрта и супчик сварен – ну чего тут теперь
бояться? Джимми правда совсем не страшно –
ни собак там и ни бандитов.
Только страхом больным и влажным он боится
зеркал разбитых.
Там из каждого из осколка смотрит Джиму в глаза
двойник, у него не глаза – иголки, у него не улыбка –
крик, он к стеклу с улыбкой приник – мол,
я спрятан, но ненадолго. Шепчет рот – изломанный,
рваный – «все равно меня пустишь ведь…»
Джим завесил зеркало в ванной – так, на всякий,
чтоб не смотреть.
Впрочем, мама приходит рано, просит больше
не делать впредь.
Джиму тридцать через неделю, он опять сидит
на полу – чёртов холод ползает в теле, словно
капельки по стеклу. Джим жалеет, что нет
пистолета – отстреляться от сентября. Будет лето,
индейское лето, – потеплеет, и всё не зря.
Вот тогда-то его согреет – будет солнце, и все дела…
Джим прижался щекой к батарее, и завешены
зеркала.
Джим боится зеркал и ночи, отраженья в тёмной
воде, Джим подушку терзает в клочья и не видит
дома нигде. Джим не верит в тепло и лето, шепчет –
злой, усталый, хмельной: «Мама, мамочка, где ты?
Где ты? Приходи поскорей домой». Шепчет ртом –
изломанным, рваным; страх тяжёл и неудержим.
Занавешено зеркало в ванной,
там глядит на него незваный
семилетний испуганный Джим.