Из осажденного десятилетия

Неожиданно лампа тухнет, тут свечу бы достать

быстрее. Джимми семь, он сидит на кухне,

прижимаясь щекой к батарее. Джимми – взрослый

и умный парень, не боится один оставаться, пыль

протёрта и супчик сварен – ну чего тут теперь

бояться? Джимми правда совсем не страшно –

ни собак там и ни бандитов.

Только страхом больным и влажным он боится

зеркал разбитых.

Там из каждого из осколка смотрит Джиму в глаза

двойник, у него не глаза – иголки, у него не улыбка –

крик, он к стеклу с улыбкой приник – мол,

я спрятан, но ненадолго. Шепчет рот – изломанный,

рваный – «все равно меня пустишь ведь…»

Джим завесил зеркало в ванной – так, на всякий,

чтоб не смотреть.

Впрочем, мама приходит рано, просит больше

не делать впредь.

Джиму тридцать через неделю, он опять сидит

на полу – чёртов холод ползает в теле, словно

капельки по стеклу. Джим жалеет, что нет

пистолета – отстреляться от сентября. Будет лето,

индейское лето, – потеплеет, и всё не зря.

Вот тогда-то его согреет – будет солнце, и все дела…

Джим прижался щекой к батарее, и завешены

зеркала.

Джим боится зеркал и ночи, отраженья в тёмной

воде, Джим подушку терзает в клочья и не видит

дома нигде. Джим не верит в тепло и лето, шепчет –

злой, усталый, хмельной: «Мама, мамочка, где ты?

Где ты? Приходи поскорей домой». Шепчет ртом –

изломанным, рваным; страх тяжёл и неудержим.

Занавешено зеркало в ванной,

там глядит на него незваный

семилетний испуганный Джим.