Кровавая луна

ПРОЛОГ

— Осло, — произнес мужчина, поднося стакан виски к губам.

— Ваш любимый город? — спросила Люсиль.

Он уставился перед собой, словно обдумывая ответ, затем кивнул. Пока он пил, Люсиль пристально рассматривала его. Даже сидя на барном стуле, мужчина возвышался над ней. Люсиль уже стукнуло семьдесят два; ее собеседник выглядел моложе на десять, а может, и на двадцать лет. Сложно определить возраст алкоголика. Его лицо и тело были словно вытесаны из дерева — сухие, резкие, жесткие линии. Бледная кожа. Сетка синих капилляров, отчетливо проступающая на носу, и покрасневшие белки светлых, цвета полинявшей джинсы глаз наводили на мысль, что жил он трудно. Много пил. Больно падал. Но, возможно, крепко любил: в те несколько месяцев, за которые он стал постоянным клиентом в «Тварях», она не раз замечала боль в его глазах. Словно побитая собака, вышвырнутая из стаи, — всегда один в конце барной стойки рядом с Бронко, механическим быком Бена, владельца бара. Бен забрал быка со съемок невероятно дрянного фильма «Городской ковбой», где работал реквизитором. Бык служил напоминанием о том, что Лос-Анджелес воздвигся вовсе не на успешном кино, а на куче мусора из неудавшихся человеческих судеб и напрасно вложенных денег. Более восьмидесяти процентов всех снятых фильмов ожидали полный провал и финансовый крах, и при плотности населения, как в Мумбаи, процент бездомных людей здесь был выше, чем в остальных Соединенных Штатах. Автомобильные пробки душили город, выдавливали из него жизнь, а уличная преступность, наркотики и насилие пытались перехватить у них первенство. Однако солнце сияло. О да, эта чертова калифорнийская стоматологическая лампа никогда не выключалась, и ее безжалостный свет заставлял сверкать все стекляшки этого фальшивого города так, будто они были настоящими бриллиантами, подлинными свидетельствами успеха. Если бы они только знали! Люсиль принадлежала к тем, кто знал, потому что она была там, на подмостках. И за кулисами.

Человек, сидящий рядом с ней, наверняка никогда не выходил на подмостки — людей из этого бизнеса она узнавала моментально. Но он не был похож и на того, кто смотрит на сцену с восхищением, надеждой и завистью. Пожалуй, он был из тех, кому это совершенно безразлично. Из тех, кто увлечен чем-то своим. Может быть, он музыкант? Вроде Фрэнка Заппы — сочиняет свою непостижимую музыку в каком-нибудь подвале здесь, в Лорел-Каньоне, но не обрел известности и никогда уже не обретет?..

После того как этот новичок несколько раз посетил бар, они с Люсиль стали обмениваться кивками и короткими приветствиями — обычное дело для тех, кто с утра посещает заведения для заядлых выпивох. Но сегодня она впервые подсела к нему и угостила выпивкой. Вернее, оплатила напиток, который он заказал, когда увидела, как Бен возвращает ему кредитную карту с видом, ясно говорящим, что лимит превышен.

— А Осло вас любит? — спросила она. — Вот в чем вопрос.

— Едва ли, — ответил он.

Затем провел рукой по коротким, песочного цвета волосам, тронутым сединой, и она заметила, что вместо среднего пальца у него металлический протез. Далеко не красавец, и багровый шрам в форме буквы «J» от угла рта до уха, будто у рыбы, попавшей на крючок, не добавлял ему симпатии. Однако было в нем что-то… что-то почти привлекательное и немного опасное, как у некоторых ее коллег из этого города. Кристофер Уокен. Ник Нолти. Широкоплечий, но так могло казаться по контрасту с худобой тела.

— О-хо-хо, ну их-то мы и хотим больше всего на свете, — вздохнула Люсиль. — Тех, кто не отвечает нам любовью. Тех, кто, как мы считаем, полюбит нас, если мы еще чуть-чуть постараемся.

— А чем вы занимаетесь? — спросил мужчина.

— Пью, — ответила она, поднимая свою порцию виски. — И кормлю кошек.

— Хм.

— Полагаю, на самом деле вы хотите знать, кто я такая. Ну, я… — она сделала глоток, раздумывая, какую версию ему озвучить. Вариант для вечеринок или правду. Она поставила стакан на стол и решила, что выберет последнее. К черту.

— Актриса, сыгравшая одну большую роль — Джульетту. Та экранизация «Ромео и Джульетты» до сих пор остается лучшей, но ее больше никто не помнит. Одна главная роль… Звучит не очень впечатляюще, но все же это планка, которой не смогли достичь большинство актеров этого города. Была замужем три раза. Дважды — за состоятельными режиссерами, и от них я уходила с выгодными бракоразводными соглашениями — опять же, этим может похвастаться далеко не каждая актриса. А третий муж был единственным, кого я любила. Актер — красивый, как Адонис, и безденежный, бессовестный, абсолютно недисциплинированный. Он промотал все мои деньги до последнего пенни и бросил меня. Я до сих пор люблю его, гори он в аду.

Она допила свой виски, поставила стакан на барную стойку и жестом попросила Бена налить еще.

— А поскольку меня всегда привлекает несбыточное и недоступное, я вложила деньги, которых у меня нет, в кинопроект с очень заманчивой главной ролью пожилой дамы. С умным сценарием, актерами, которые действительно умеют играть, и режиссером, который заставляет зрителя задуматься. В общем, любому здравомыслящему человеку ясно, что фильм обречен на провал. Но я мечтательница, неудачница, типичный «ангелочек» Лос-Анджелеса.

Мужчина со шрамом в форме буквы «J» улыбнулся.

— Ну ладно, хватит самоиронии, — сказала она. — Как тебя зовут?

— Харри.

— Ты немногословен, Харри.

— Хм.

— Швед?

— Норвежец.

— От чего-то бежишь?

— А похоже, что бегу?

— Да. Вижу, ты носишь обручальное кольцо. Бежишь от жены?

— Она умерла.

— А. Убегаешь от горя, — Люсиль подняла стакан, как для тоста. — Хочешь знать, какое место в мире я люблю больше всего? Вот это самое — Лорел-Каньон. Только не сейчас, а в конце шестидесятых. Тебе стоило побывать там, Харри. Если ты тогда уже родился.

— Да, я уже слышал такое.

Она указала на фотографии в рамках, что висели на стене позади Бена:

— Все музыканты зависали здесь. Кросби, Стиллз, Нэш и этот… как звали последнего парня?

Харри снова улыбнулся.

— «The Mamas and the Papas», — продолжала она. — Кэрол Кинг. Джеймс Тейлор. Джони Митчелл. — Она сморщила нос. — Ну а эта выглядела и разговаривала, как ученица воскресной школы, но спала с одним из тех, о ком я говорю. Даже запускала когти в Леонарда — он прожил с ней месяц или около того. Мне позволили одолжить его на одну ночь.

— Леонард Коэн?

— Единственный и неповторимый. Милый, очаровательный мужчина. Немного научил меня искусству стихосложения. Большинство людей делают одну и ту же ошибку: придумав хорошую строку, они ставят ее первой, а дальше пишут что-нибудь с нелепой принудительной рифмой[1]. А штука в том, что первой строкой надо сделать как раз эту рифму, и тогда никто ее не заметит. Возьми, например, песню Леонарда Hey, that’s No Way to Say Goodbye. Сначала ты создаешь прекрасное «Твои волосы на подушке разметались, как вихрь золотой», а затем, чтобы приклепать хоть какую-то рифму, пишешь банальное «Я любил тебя рано утром, поцелуем гоня твой покой», — и все испорчено. Но если поменять порядок строк и написать: «Я любил тебя рано утром, поцелуем гоня твой покой, Твои волосы по подушке разметались, как вихрь золотой» — вот тогда стих приобретает истинную элегантность. Мы воспринимаем его так, поскольку думаем, что именно в этом порядке строки возникли в голове поэта. Вообще-то, ничего удивительного: люди склонны верить, что происходящее сейчас — это результат произошедшего раньше, а не наоборот.

— Хм. Значит, происходящее сейчас — следствие того, что случится в будущем?

— Именно, Харри! Ты понял, да?

— Не уверен. Можешь привести пример?

— Конечно. — Она осушила стакан. Похоже, он что-то понял по самомУ ее тону, потому что вздернул бровь и окинул бар быстрым взглядом.

— Сейчас происходит вот что: я расскажу тебе, как случилось, что я задолжала денег за фильм, который так и не появился в прокате, — произнесла она, глядя на пыльную парковку через грязное окно с полузакрытыми жалюзи. — И это не случайность, а скорее следствие того, что скоро произойдет. Видишь вон тот белый «камаро», припаркованный около моей машины?

— И внутри него двое парней, — уточнил он. — Стоит там уже двадцать минут.

Она кивнула. Слова Харри подтвердили, что ее догадка о его профессии верна.

— Я заметила эту машину сегодня утром возле моего дома в Каньоне, — сообщила она. — Не могу сказать, что это большая неожиданность — они уже делали мне предупреждение и обещали прислать коллекторов. Неофициальных. Кредит мне дал не банк, если ты понимаешь, о чем я. И когда я подойду к своей машине, эти джентльмены наверняка захотят поговорить со мной. Догадываюсь, что в деле предупреждений и угроз они настоящие профессионалы.

— Хм. И зачем ты рассказываешь это мне?

— Затем, что ты полицейский.

Он снова поднял бровь.

— Я?

— Мой отец был полицейским, и, видимо, вы, ребята, во всем мире похожи. В общем, я хочу, чтобы ты проследил за происходящим. Если они станут кричать и угрожать, я хотела бы, чтобы ты появился на крыльце и… ну, понимаешь, выглядел как коп, чтобы они отвалили. Слушай, я даже уверена, что до этого не дойдет, но мне было бы спокойнее под твоим присмотром.

С минуту Харри рассматривал ее.

— Окей, — просто сказал он.

Люсиль удивилась. Не слишком ли легко он согласился? Однако в его глазах было при этом что-то непоколебимое. Что-то, что заставляло верить ему. С другой стороны, она верила и Адонису. И режиссеру. И продюсеру. Целиком и полностью.

— Я пошла, — заявила она.

Харри Холе держал стакан. Слушал еле уловимое шипение тающих кубиков льда. Не пил. Он был на мели, на самом дне, и собирался растянуть удовольствие от этой порции, насколько возможно. Его взгляд остановился на одной из фотографий на стене за барной стойкой. На снимке был Чарльз Буковски, один из любимых авторов его молодости, перед фасадом «Тварей». Бен говорил ему, что снимок сделали в семидесятых. Буковски стоял в обнимку с приятелем, скорее всего ранним утром; оба были в гавайских рубашках, с блестящими глазами и со зрачками размером с булавочную головку. Они улыбались так триумфально, будто после изнурительного пути наконец достигли Северного полюса.

Харри опустил взгляд на кредитную карту, которую Бен бросил на барную стойку перед ним.

Лимит исчерпан. Пусто. Выбрано до дна. Миссия выполнена. Миссия заключалась в том, чтобы пить, пока не останется ничего. Ни денег, ни дней, ни будущего. Оставалось только проверить, хватит ли ему смелости — или трусости — покончить со всем. В комнате дешевого мотеля, под матрасом, лежал пистолет «Беретта». Он купил этот пистолет за двадцать пять долларов у бездомного, обитавшего в одной из голубых палаток вдоль Скид-Роу. В пистолете было три пули.

Он положил кредитку на ладонь, плотно сомкнул вокруг нее пальцы и повернулся, чтобы посмотреть в окно. Увидел пожилую даму, гордо идущую к парковке. Она была такой маленькой. Как воробышек — легкая, хрупкая и сильная. Бежевые брюки и в тон им короткий пиджак — в этой старомодной, но со вкусом подобранной одежде было что-то из восьмидесятых. Она шла с той же стремительностью, с какой каждое утро входила в бар, чтобы эффектно предстать перед аудиторией от двух до восьми человек.

— Люсиль пришла! — провозглашал Бен и тут же начинал без всяких просьб смешивать ее обычную «отраву» — виски сауэр.

Мать Харри умерла от рака в онкологической больнице «Радиум». Ему тогда было пятнадцать, и это стало первой пулей, пробившей его сердце. Люсиль напоминала ее — но не тем, как входила в комнату, а своим мягким, улыбчивым и в то же время грустным взглядом, говорившем о доброй и кроткой душе. И беспокойством, с которым она расспрашивала знакомых о последних новостях, об их здоровье, любовных перипетиях, друзьях и родных. И уважением, которое она проявляла к Харри, когда снова и снова позволяла ему мирно сидеть в самом конце барной стойки. Его мать, женщина неразговорчивая, была серым кардиналом семьи, ее нервным центром, и тянула за ниточки так незаметно, что любой легко поверил бы: решения принимал отец. Мать, которая всегда была готова заключить сына в теплые объятия, всегда всех понимавшая, которую он любил больше всех на свете и которая стала потом его ахиллесовой пятой. Однажды, когда он учился во втором классе, в дверь мягко постучали и показалась мать с коробкой для завтрака, которую он забыл дома. Лицо Харри невольно засияло, едва он увидел мать, но тут послышался смех нескольких одноклассников. Тогда он вылетел из класса в холл и яростно отчитал ее: она его позорит, она должна уйти, ему не нужна еда. Она лишь грустно улыбнулась, отдала ему коробочку с завтраком, погладила по щеке и ушла. Потом Харри не заговаривал об этом. Разумеется, она все поняла, как всегда понимала. И в тот вечер, когда мальчик отправился спать, он тоже понимал: причина его смущения не в ней. А в том, что увидели все вокруг. Его любовь. Его уязвимость. В последующие годы он несколько раз хотел извиниться, но это казалось глупым.

Снаружи, у бара, над гравием поднялось облако пыли, и на мгновение оно окутало Люсиль, старавшуюся удержать на месте солнечные очки. Харри увидел, как дверь «камаро» открывается и из нее выходит мужчина в темных очках и красном поло. Мужчина встал перед автомобилем, загородив Люсиль дорогу.

Харри думал, что теперь эти двое начнут разговаривать. Но мужчина шагнул вперед, схватил Люсиль за руку и потащил к автомобилю. Харри видел, как каблуки туфель Люсиль зарываются в гравий. А еще увидел, что у «камаро» не американские номера. Он вскочил с барного стула. Подбежал к двери, распахнул ее ударом плеча и, ослепленный ярким солнцем, едва не слетел с крыльца. Осознал, что далеко не трезв. Направился к машинам на стоянке. Глаза постепенно привыкали к свету. За парковкой, через дорогу, которая петляла по зеленому склону холма, стоял какой-то полусонный универмаг, но вокруг не было ни души, кроме Люсиль и парня, пытавшегося затащить ее в машину.

— Полиция! — закричал Харри. — Отпусти ее!

— Пожалуйста, не вмешивайтесь, сэр, — крикнул парень в ответ.

Харри подумал, что когда-то этот человек занимался тем же, чем и он: только полицейские в подобных ситуациях могут использовать вежливые просьбы. Еще Харри подумал, что без драки не обойдется, а первое правило ближнего боя довольно простое: не жди, побеждает тот, кто атакует первым и чья атака агрессивнее. Он не остановился, и противник, должно быть, понял его намерения, потому что отпустил Люсиль и достал что-то из заднего кармана. Теперь в его руке был пистолет, и этот пистолет Харри мгновенно узнал: прямо на него был направлен «Глок-17».

Харри притормозил, но не остановился. Увидел глаза мужчины, увидел, как тот целится. По дороге проехал пикап, и шум от него наполовину заглушил слова стрелка:

— Возвращайтесь, откуда пришли, сэр. Живо!

Но Харри продолжал идти на него. Осознал, что по-прежнему держит в правой руке кредитную карту. Вот так все и кончится? На пыльной парковке чужой страны, под потоками солнечного света, без денег, навеселе, он попытается сделать то, что не мог совершить для своей матери и для всех, кто когда-либо был ему дорог.

Он прикрыл глаза и сжал кредитную карту в ладони — рука из-за этого стала похожа на стамеску.

В голове крутилось название песни Леонарда Коэна: «Hey, that’s No Way to Say Goodbye». Эй, еще не время нам сказать «прощай».

«Ну нет, черт возьми, как раз самое время».