Поэзия США

Братья свободные!

Плещет над нами

Новоанглийское

Гордое знамя!

Пусть нам громами

Тучи грозятся —

Нам, северянам ли,

Бури бояться?

Нам изменить ли

Отцовским могилам —

Если свобода

Струится по жилам?

Прочь от нас — рабские

Цепи и плети!

Цепью не свяжешь

Море и ветер!

Цепью не свяжешь

Тучи и реки —

Новоанглийцы

Вольны навеки!

Вольны, как волны,

К морю катящие,

Вольны, как ветры,

В небе шумящие!

Над алтарями

Своими — клянемся:

С правдой и честью

Цели добьемся!

Примем присягу

Свято и вольно,

Рабству и гнету

Скажем: довольно!

Данным нам свыше

Правом рожденья —

Сердцу и слову

Освобожденье!

То, что вам раньше

Правда шептала,

Громко скажите —

Время настало;

Чтобы до неба

Клич размахнулся,

Чтобы кичливый

Юг содрогнулся!

С верою божьей

Свято и вольно

Рабству и гнету

Скажем: довольно!

Так пасть! Он яркий факел нес,

И вот конец!

Блиставший вкруг седых волос,

Увял венец.

Но павшего не тронь! Страстей

Смири порыв

И только слезы горько лей,

Презренье скрыв.

Что гнев иль ярость, если тот,

Кто в грозный час

Наш век вести бы мог вперед —

В ночи угас.

Презренье! Ангелов смеша, —

Как божий враг,

Низверглась яркая душа

С вершины в мрак.

Хотя гордилась им страна,

Хоть все ушло,

Пусть не клеймит стыдом она

Его чело,

Но пусть от моря до озер,

Потрясены,

Рыдают, как надгробный хор,

Ее сыны.

Где слава, честь — и след их стерт,

Все давит страх.

Восставший ангел мыслью горд,

Но он в цепях.

Душа из глаз ушла, как свет,

Померкнул взор.

Тот — труп, кому доверья нет,

На ком позор.

Почтим же то, что было в нем

И без обид,

Лишь отвратив глаза, уйдем,

Скрывая стыд.

Вы слышите рог? На охоту, скорей!

На гонку, на ловлю, на травлю людей!

Вперед, через горы, леса и болота

Почтенные граждане мчат на охоту.

Чу! Крики загонщиков, топот и рев,

И лай, и рычание спущенных псов…

Отличнейший спорт! Благородное дело!

Дай боже, чтоб дичью земля не скудела!

Гей, все на охоту! За нами, скорей —

На гонку, на ловлю, на травлю людей!

Удачи охотникам! Мчит вереница,

Азартом и гордостью светятся лица:

Священник в сутане, политик, солдат —

На травлю веселую дружно спешат;

И трезвый, и пьяный, и чистый, и грешный —

Все едут, все жаждут охоты успешной…

И добрая женщина, мать и жена,

Охотою славною увлечена:

Для блага несчастных, — скорей же, скорей —

На гонку, на ловлю, на травлю людей!

О, вид грандиозный! Узрите, народы:

В свободном краю, и во имя свободы,

Министр и священник, купец и солдат

Садятся в седло и на травлю спешат, —

На травлю людей, что родиться посмели

Курчавыми, с черною кожей на теле!

Ату негодяев! Они не спасутся,

Охотники бравые вихрем несутся,

Сердца их не дрогнут… Скорей же, скорей —

На гонку, на ловлю, на травлю людей!

Но все тяжелее охотники дышат,

И клич боевой все слабее и тише…

На помощь! Пусть каждый в стране патриот

Посильную лепту в охоту внесет.

На помощь! Устали собаки и кони,

Лицом беглецы обернулись к погоне;

Как смеют они посягать на права

В стране, где Свобода покуда жива?!

Поможем охотникам! Пусть поскорей

Отправятся снова на травлю людей!

Поможем охотникам! Можно ль скупиться?

Мрачнеют их гордые, славные лица!

Священник отстал, и бесстрашный солдат,

Оставшись один, воротился назад;

Политик вздыхает, и в мудрых очах —

Взгляните — мелькают сомненья и страх…

На помощь, коль живы еще патриоты!

Отступит сенатор — не станет охоты;

И кто же помчится тогда средь полей

На гонку, на ловлю, на травлю людей?!

Огни — в палатках у воды,

Огни — на судне сонном.

Занесены песком следы

В Тайби уединенном.

Мы к кораблю средь волн морских

Плывем в полночный час.

Поют гребцы, и песня их

Ошеломляет нас.

Той песни дивные лады

Как золота крупицы.

В песках неправды и беды

Так мало их таится!

Безумно жизнь рабов тяжка

Под властью господина.

Слились и радость и тоска

В их песне воедино.

Краснее, чем закат, пожар

На западе стеной,

Там, где коровник и амбар

Горят порой ночной.

Он всю страну мою привел

К разрухе и разгрому.

Его кровавый ореол

Идет от дома к дому.

Улыбки бродят на губах,

Пожаром озаренных.

И не заметны боль и страх

На лицах изнуренных.

Мотиву в такт гребут рабы,

Ткут звуки, как одежды.

И в песне — горечь их судьбы

И светлые надежды.

Словно в напеве Мириам[31],

Звучит в ней ликованье,

И птиц свободных звонкий гам,

И с прошлым расставанье.

Молись и пой! Настанет день,

Когда Господь придет!

Хозяина ждет Судный день,

Раба его — исход!

Бог море Красное сомкнул.

Он любит наш народ.

Он говорит: «Кто спину гнул,

Свободу обретет!»

Растет маис, поднялся рис,

Табак, хлопчатник, джут.

Не бойся, друг! Забудь испуг!

Навек исчезнет кнут!

Настанет час, когда от нас

Хозяева сбегут.

Бог сдует их с земли тотчас

И снимет с нас хомут.

Есть плуг у нас, есть ветхий кров,

Найдется и еда…

Мы будем продавать коров,

Людей же — никогда!

Растет маис, поднялся рис,

Табак, хлопчатник, джут.

Не бойся, друг! Забудь испуг!

Навек исчезнет кнут!

Сказал нам Бог: «Придет и к вам

Желанная свобода!»

Об этом ветер пел ветвям,

Слетая с небосвода.

Об этом грезим наяву

И в снах порой ночной.

Об этом громко в синеву

Кричит орел степной.

Растет маис, поднялся рис,

Табак, хлопчатник, джут.

Не бойся, друг! Забудь испуг!

Навек исчезнет кнут!

Как мученик, что сел в острог,

Мы жаждем избавленья.

Нам это обещает Бог.

Мы ждем его явленья.

Господь придет и отопрет

Темницы мрачной дверь,

Полюбит Бога наш народ

Еще сильней теперь.

Растет маис, поднялся рис,

Табак, хлопчатник, джут.

Не бойся, друг! Забудь испуг!

Навек исчезнет кнут!

Поют гребцы чернее тьмы

Про боль свою и грезы,

И слушаем их песню мы

С улыбкою сквозь слезы.

Нам не близки рабов мольбы.

Чужда нам их тревога.

Но веруем, как и рабы,

Мы в справедливость Бога.

Их песнь наивна и груба.

Их лица полны страсти.

Ужель зависит от раба

Моя беда иль счастье?

Для угнетенных и господ

Едина правда Бога.

Рабов и нас вперед ведет

Одной судьбы дорога.

Пусть песнь звучит! Она для нас

Знак смерти иль расцвета.

Она — песнь Валы[32]. Вещий глас

Про будущие лета!

Утром сентябрьским над жнивом полей

Фредерик-город блестел светлей

Шпилями крыш, и зеленый вал

Холмов Мэриленда его окружал.

Фермеров вознаграждали сады

Золотом яблок за все их труды.

Но привлекали, как рай, их сады

Взгляды голодной мятежной орды.

Полднем осенним чрез город прошли

Отряды южан с генералом Ли.

Пешие, конные шли войска

По улицам тихого городка.

Немало флагов утром взвилось,

Серебряных звезд и красных полос,

Но в полдень, как в город ворвался враг,

Спущен повсюду был звездный флаг.

Барбара Фритчи врагам в ответ,

Старуха почти девяноста лет,

Отважилась дряхлой рукой опять —

Мужчинами спущенный — флаг поднять.

И взвился флаг с чердака из окна,

Ему до конца она будет верна!

Отряд свой по улице мимо вел

Верхом на мустанге Джексон Стонвол.

Надвинув шляпу, смотрел он вокруг,

И флаг северян он увидел вдруг.

«Стой!» — и встал смуглолицый отряд.

«Огонь!» — и грянул ружейный раскат.

Звякнуло в раме оконной стекло,

Флаг изрешеченный с древка снесло,

Но грохот ружейный еще не смолк,

Когда подхватила Барбара шелк.

На улицу высунувшись из окна,

Простреленным флагом взмахнула она:

«Стреляйте в седины моей головы,

Но флага отчизны не трогайте вы!»

И тень раскаянья, краска стыда

По лицу командира скользнула тогда.

На мгновенье задумался он, молчалив,

И победил благородный порыв.

«Кто тронет ее, как собака, умрет!» —

Он крикнул, промчавшись галопом вперед.

И целый день проходили войска

По улицам тихого городка,

Но флаг развевавшийся взять на прицел

Никто из мятежников больше не смел.

Не рвал его шелка внезапный шквал,

Но ласковый ветер его развевал.

И солнце между холмами, из туч,

Ему посылало прощальный луч.

Барбары Фритчи на свете нет,

И прахом развеян мятежников след.

Честь ей и слава! О ней мы поем.

Стонвола помянем не лихом — добром!

Над прахом Барбары Фритчи родным

Союзное знамя с почетом склоним!

Принес и порядок, и мир, и закон

Тот флаг, что был ею к окну прикреплен.

Пусть звезды неба смотрят сквозь мрак,

Как веет над городом звездный флаг.

Немало волшебных поездок в веках

Прославлено в сказках, воспето в стихах, —

Из книг Апулея осел золотой,

Календара копь весь из бронзы литой,

На метлах летавшие ведьмы во мрак,

Носивший пророка скакун Эль-Борак,

Но все ж необычней поездок всех лет

Был въезд Флойда Айрсона в Марблхэд.

За то, что Флойд Айрсон не спас никого,

И в дегте и в перьях возили его

Женщины Марблхэда!

Как филин облезлый, как мокрый индюк,

С повисшими крыльями связанных рук,

Весь черный от дегтя, весь в перьях, нагой —

Так шкипер Флойд Айрсон стоял пред толпой,

А свита из женщин седых, молодых,

Здоровых, горластых, худых, разбитных

Везла на повозке его, и свой гнев

Они изливали в протяжный припев:

«Вот шкипер Флуд Ойрсон! Он ближних не спас

И в дегте и в перьях стоит напоказ

Женщинам Марблхэда!»

Кричали старухи, морщинисты, злы,

Кричали девицы, румяны, белы,

Как будто, сверкая сиянием глаз,

Вакханки сошли с древнегреческих ваз,

Растрепаны платья, платки, волоса,

Охрипли от выкриков их голоса,

И, дуя в свирели из рыбьих костей,

Вопили менады все громче, сильней:

«Вот шкипер Флуд Ойрсон! Он ближних не спас

И в дегте и в перьях стоит напоказ

Женщинам Марблхэда!»

Не жалко его! Он безжалостен был,

Ведь он мимо шхуны тонувшей проплыл,

Не тронул его погибающих зов,

Не снял и не спас он своих земляков.

Донесся их крик: «Помогите вы нам!»

А он им ответил: «Плывите к чертям!

На дне много рыбы припас океан!»

И дальше поплыл он сквозь дождь и туман.

За то, что Флойд Айрсон не спас никого,

И в дегте и в перьях возили его

Женщины Марблхэда!

В заливе Шалер на большой глубине

Покоится шхуна рыбачья на дне.

Жена, и невеста, и мать, и сестра

Со скал Марблхэда все смотрят с утра,

В туманное мрачное море глядят,

Но те, кого ждут, не вернутся назад.

Лишь ветер да чайки доносят рассказ

О том капитане, что ближних не спас.

За то, что Флойд Айрсон не спас никого,

И в дегте и в перьях возили его

Женщины Марблхэда!

На улице каждой с обеих сторон

Кричали ему из дверей и окон.

Проклятья старух, старых дев, стариков

Он слышал в пронзительном реве рожков,

И волки морские, друзья-моряки,

От гнева сжимали свои кулаки,

Калеки грозили, подняв костыли,

Кричали, когда его мимо везли:

«Вот шкипер Флуд Ойрсон! Он ближних не спас

И в дегте и в перьях стоит напоказ

Женщинам Марблхэда!»

Цвела вдоль Салемской дороги сирень,

Манила под яблони светлая тень,

Но шкипер не видел зеленой травы

И яркой небесной густой синевы,

Безмолвно в потоке народном он плыл,

Как идол индейский, зловеще-уныл,

Не слышал, как все его хором кляли,

Как громко кричали вблизи и вдали:

«Вот шкипер Флуд Ойрсон! Он ближних не спас

И в дегте и в перьях стоит напоказ

Женщинам Марблхэда!»

«Сограждане, слушайте! — он закричал. —

Что мне голосов ваших горестный шквал?

Что значит мой черный позор и мой стыд

Пред ужасом тем, что меня тяготит?

Ведь ночью и днем, наяву и во сне

Со шхуны их крик все мерещится мне.

Кляните меня, но ужасней есть суд,

Я слышу, как мертвые в море клянут!»

Сказал так Флойд Айрсон, что ближних не спас

И в дегте и в перьях стоял напоказ

Женщинам Марблхэда!

Сказала погибшего в море вдова:

«В нем совесть проснулась! Что наши слова!»

Единого сына погибшего мать

Сказала: «Придется его отвязать!»

И женщины, сердцем суровым смягчась,

Его отвязали, а деготь и грязь

Прикрыли плащом — пусть живет нелюдим

Со смертным грехом и позором своим!

Злосчастный Флойд Айрсон не спас никого,

И в дегте и в перьях возили его

Женщины Марблхэда!

Вот тропа моя; сколько раз по ней

Я с холма спускался;

Вот пролом в стене, вот и мой ручей —

Плещет на камнях, как тогда плескался.

Все такой же дом, только тополя

Стали чуть повыше;

Скот в ограде весь; снова вижу я

Низкий длинный хлев с побуревшей крышей.

Ульи на лугу выстроились в ряд,

Но не видно что-то

Тех гвоздик, нарциссов — вместо ровных гряд

Над ручьем теперь заросли осота.

Черепахой полз горький этот год,

И опять все то же

Ручеек поет, так же солнце жжет,

И куст роз цветет, как всегда, пригожий.

Ветерок несет запахи травы;

Огненною птицей

Солнце сквозь шатер сумрачной листвы

На Фернсайдский дом, как тогда, садится.

Помню, как, надев праздничный костюм,

Поспешил я к милой;

От любви пылал воспаленный ум,

Лишь вода ручья лоб мой остудила.

Не был месяц здесь перед этим я

И теперь с отрадой

Видел над колодцем шею журавля

И знакомый дом с каменной оградой.

Помню, как сейчас, — косо брызжет свет,

Угасает солнце,

Торжествует роз сочный алый цвет,

Узкий луч упал на ее оконце.

Все здесь, как тогда, тридцать дней назад, —

Ставшие родными

Сад и дом, а вот зреет виноград;

Показались мне ульи лишь чужими.

Взад-вперед в саду ходит возле них

Девочка из хора,

Ходит и поет, голос грустен, тих,

А на ульях креп, тягостный для взора.

И от песни той солнце стало льдом;

Я ведь знал и точно —

Девочка поет пчелам лишь о том,

Что один из нас в путь ушел бессрочный.

Я пробормотал: «Как мне Мэри жаль,

Видно, дед скончался;

Он был болен, слеп; смерть всегда печаль,

Но в конце концов здесь он исстрадался».

Вдруг завыл в тоске верный Мэри пес;

Дед сидел у дома,

Девочка же пела, не скрывая слез,

Песню, что пчеле каждой так знакома.

Не забыть мне слов, что я разобрал,

Подошедши к двери:

«Будьте дома, пчелки, страшный час настал!

Больше нету здесь нашей славной Мэри!»